Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

• Название: Пустыня внемлет Богу
• Автор: Эфраим Баух
• Жанр: Историческая проза

Роман Эфраима Бауха — редчайшая в мировой литературе попытка художественного воплощения образа самого великого из Пророков Израиля — Моисея (Моше).

Писатель-философ, в совершенстве владеющий ивритом, знаток и исследователь Книг, равно Священных для всех мировых религий, рисует живой образ человека, по воле Всевышнего взявший на себя великую миссию. Человека, единственного из смертных напрямую соприкасавшегося с Богом.

Роман, необычайно популярный на всем русскоязычном пространстве, теперь выходит в цифровом формате.

---

Проснулся как от толчка. Один.

Вероятно, спал совсем недолго.

Шепот женщин за стеной как никогда остро воспринимается слухом. Явственно шевелит губами фаворитка, приставленная к нему, по имени Реджедет: младенца нашли в сплетенной из тростника корзине, осмоленной снаружи и изнутри; именно она, Реджедет, первая увидела корзину среди высоких зарослей камыша, у самой кромки вод, и она, тогда еще рабыня, сразу удостоилась внимания дочери бога и, принеся корзину, из которой доносился плач младенца, и госпожа сама открыла, и все увидели голое дитя, но словно бы погруженное в световую ткань, такое бывает, говорят же — счастливец, родился в рубашке или с золотой ложечкой во рту, одним словом, вы же знаете… тут Реджедет настолько ослабила шепот, что даже пылающие от невыносимо острого любопытства уши внука бога бессильны что-то услышать, лишь одно слово на мгновенье вынырнуло из длящегося безмолвия, и то потому лишь, что было незнакомо: «проказа»…

«Это из детей хабиру, ибрим, сказала дочь бога», — так же внезапно, как и пропал, возник снова явственный шепот Реджедет, но тут порывом ночного ветра нанесло шум, пение, крики, удары тамбурина с длящегося где-то неподалеку праздника, и эти несколько мгновений показались внуку бога вечностью.

«…Не хотел брать грудь египтянки, а как привели кормилицу из евреянок, сама я своими глазами видела, и та начала ему что-то шептать на их наречии, так он прямо присосался к ее груди… А дочь бога лишь прикоснулась к нему, и все как рукой сняло, упаси нас Амон-Ра, все мы знаем это, все причастны, у всех замкнуты уста…» — теперь шепот Реджедет шел с напором, без пауз, переходя в голос…

И в этот миг он понял: речь о нем!

С невероятной доселе силой ком подкатил к горлу, шепот смыло. Шум вод, давних, дальних, небесных, околоплодных, смешанный с забытым, как легкое дыхание над кормящей грудью, наречием, нарастая и усиливаясь, нахлынул сухим жаром, бешеными ударами сердца, и внезапно взорвался криками женщин, визгом фурий, в глазах пало черно, и в черноте этой сверкнуло знакомое огненно-ангельское, вознесшееся вихрем, ударило и обожгло язык пылающей головешкой.

На миг, вероятно, потерял сознание…

Очнулся от удушья: ни выдохнуть, ни вдохнуть. Еще миг, и он перестанет существовать.

Собрав последние силы, сполз с постели, цепляясь за стены, выбрался в коридор, пытался выкрикнуть имя матери, в ужасе не мог его вспомнить, какие-то звуки все же вырвались из горла, и он рухнул на пол.

Вынырнул из багрово-черной, сладостно объемлющей бездны раскрыл глаза в комнате матери: вокруг хлопотали врачи, жрецы, лили на него воду, били по щекам. Совсем рядом увидел глаза матери неожиданно для самого себя прошептал: «Что это такое… проказа?..» Зрачки матери расширились испугом и болью.

Реджедет, бледная от страха, пыталась к нему прорваться. При виде ее у него начались спазмы и рвота. Стражники силой выволокли ее из комнаты, порвав на ней платье и чуть ли не вырывая волосы. Говорили об отравлении, но врачи этого не подтвердили. Вся прислуга была новой, сплошь незнакомые лица. Совсем обессилев после рвоты, в полузабытьи лежал он в постели матери, не отпуская ее руки. За стенами бушевали, накатывая и ослабевая, волны праздника — пьяный рев, пение, гудели тамбурины, бубны, ревели трубы, сверлили слух флейты. Спешно готовили корабль к отплытию домой, во дворец матери.

Каждый раз, когда возникал отзвучавший шепот Реджедет, он закрывал глаза, в страхе проклиная самого себя за это лишенное всяких сдерживающих преград, просто опасное для жизни болезненное любопытство, но мать теребила его, требуя не закрывать глаз, не спать, ибо так ей советовали врачи.

7. Впервые: очарованность одиночеством

Корабль из свиты наместника Амона-Ра на земле, возвращающийся с празднеств не ко времени, озадачивает весь этот непросыхающий от пьянок и гулянок люд на лодках, судах, плотах, на берегу. Но тут же придя в себя и приняв это за нечто новое в традиционном празднестве, они еще более рьяно кружатся вокруг корабля, ревут и пляшут, требуя, чтобы на палубу вышли внук и дочь бога, однако лишь немая стража с довольно свирепым выражением лиц стоит вдоль бортов и даже отталкивает шестами слишком близко подходящие к борту суда и лодки.

В почти пустынном дворце встречает их Уна, но, увидев его, внук бога тотчас же вспомнил его ночной рассказ о гаденышах-хабиру и вновь почувствовал удушье. Опять началась рвота. Униженного и уничтоженного дядьку по имени Уна стражники выталкивают в шею, заломив ему руки за спину.

Пустынный дворец, в котором лишь неслышно снует прислуга, стараясь вообще стушеваться, да слышится хохот, вой, шипение и крики животных в вольерах, как ни странно, успокаивает внука бога, тем более что впервые он все время с матерью.

Ест, пьет и подолгу просиживает с нею у вод Нила, слушая негромкое пение, а иногда постанывание ветра в высоких камышах. Шорох вод слышится ему то вкрадчиво-гибельным, то откровенно спасительным, а когда ветер замирает и, свернувшись клубком, как зверь в вольере, засыпает, беззвучные камыши, подобно арфам, замершим после концерта, но всегда присутствующим накопившейся в них и жаждущей прорваться музыкой, несут скрытую, но столь ощутимую отзывчивость на каждое движение его души, словно бы всегда были, есть и будут немыми и поддерживающими свидетелями его существования.

Го, что огненным лезвием рассекло внутренности его и погрузило но мрак в ту ночь, ослабевает, бледнеет, края раны срастаются. Сонм сомнений, как облако мошкары, призрачно пляшущее над ночными плавнями Нила и исчезающее с первым проблеском солнца, объемлет душу: быть может, это был всего лишь страшный сон, порожденный тем ночным рассказом Уна, и теперь ему искренне жаль и воспитателя, и Реджедет, которые из-за минутной его несдержанности поплатились своим положением, а может, и жизнью.

Смутно, по каким-то мельком замеченным признакам — порванному жесткими пальцами стражников платью Реджедет, заломленным ими же за спину рукам Уна, бессловесному страху в глазах снующей вокруг тенями челяди — он догадывается, что за всеми этими улыбками, роскошными церемониалами и праздничным кликушеством скрыта иная, жестокая и гибельная жизнь. И еще он твердо знает, что никогда не спросит обо всем этом мать, любовь которой — единственная настоящая опора его жизни.

Праздник вод, высоких и многих, Ипет-су длится месяц, и в какой-то миг кажется, что это уже навечно установившаяся форма времяпровождения, и на всю жизнь запомнятся внуку бога эти редкие по глубине и наполненности дни в пустынном дворце, навсегда научившие его быть очарованно верным одиночеству в лоне вод многих, земель бескрайних, небес бесконечных посреди отголосков дальнего, длящегося беспамятного праздника.

Время, кажется, замерло. Солнечный день нескончаем. И все же незаметно что-то меняется: в какой-то миг обнаруживаешь, что воды явно понизились, плеши земли, влажной и неотвердевшей, осторожно, но прочно показываются из-под воды неким миром, забытым в пьяном беспамятстве сорвавшегося со всех цепей люда, но всегда надежно существовавшим под стихией текучих пространств. Протрезвевшие от вернувшегося чувства земного притяжения, земледельцы начинают взрыхлять еще не просохшие поля, забрасывать в борозды зерна, приспела пора готовиться в школу, что впервые предстоит внуку бога.

Жизнь во дворце вошла в обычную колею с церемониями утреннего вставания деда, его омовением, умащением его божественной головы благовонными маслами, одеванием, снующими по всем направлениям, вместе с прислугой, важными, судя по облачению и массе навешанных драгоценностей, лицами, чья суета особенно подчеркивается замершими по всем углам стражниками и какими-то явно незапоминающимися, подобно привидениям, фигурами, периодически возникающими из-за каждой колонны, из любой щели и прислушивающимися к малейшему подозрительному шороху и звуку.

И вновь однажды ночью внезапно проснется внук бога, но не вскочит в испуге и страхе, а будет лежать с замиранием сердца в своей постели, среди знакомо и прочно окружающих его вещей, но какой-то постанывающий низовой ветер, никогда ранее им не слышанный, таившийся в его слуховой памяти, ударит ему в лицо вместе с лучами света, размытыми этим светом ликами женщин, полными испуга, страха и участия. Голоса их, стон ветра, шелест камышей, шорох вод неотменимо застолбили первый проблеск его сознания.

И возникают другие места, непривычно низкие потолки, комнатка, рядом с которой может показаться роскошной каморка самого презренного слуги во дворце. Вокруг незнакомые, но и не пугающие то ли люди, то ли тени. И ощутимо вливается жизнью небесная сладость молока, и вожделен запах груди кормилицы, подобный мелодичному пению, веющему поверх груди на незнакомом, но и так без слов понятном наречии любви и приязни вместе с легким дыханием поющей.