Иван Дроздов - Разведенные мосты

• Название: Разведенные мосты
• Автор: Иван Дроздов
• Издательство: Прана
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86761-028-4

Третья книга воспоминаний Ивана Дроздова, отражающая петербургский период его жизни, по времени совпадающий с экономическими и политическими потрясениями в нашей стране.

Автор развернул широкую картину современной жизни, но особое внимание он уделяет русским людям, русскому характеру и русскому вопросу.

---

Наблюдая за образом жизни Углова, я вспоминал другого замечательного человека, и тоже академика — Терентия Семёновича Мальцева. Я не так хорошо его знал, но, работая на Урале собственным корреспондентом «Известий», встречался с ним и даже жил у него в сельском доме по несколько дней. Он тоже трудился от зари до зари и не отдыхал днём. Его сверстники, давно переставшие работать, говорили ему: «Ты, Терентий, какой-то двужильный. Откуда силы у тебя такие берутся?..»

Я много размышлял над природой этих феноменов, замечал у них некоторые общие черты характера и образа жизни. Самое главное, что я в них заметил: они доброжелательны и никогда не «пылили», то есть не ссорились, не бранились, никого ни в чём не уличали; они сохраняли спокойствие в любых ситуациях. А между тем, Фёдора Григорьевича его супруга Эмилия Викторовна частенько обвиняла в каких-то мелочах, на что Фёдор Григорьевич обыкновенно со снисходительной улыбкой говорил: «В этом доме всегда и во всём виноват один человек — это я».

И Углов, и Мальцев мало ели, не курили и не потребляли спиртного. По-моему, и тут заключалась главная разгадка их феноменальной работоспособности и долголетия. Мальцев в девяносто лет трудился; работал он бригадиром полеводческой бригады в своём родном селе Мальцево. Что же до Углова, он и в девяносто девять лет почти каждый день пешком без палочки ходит на работу. Не могу свидетельствовать точно, но, как я слышал от его сотрудников, он до сих пор в отдельных случаях оперировал больных. Мой давний знакомец, работник его клиники и любитель всё подвергать сомнению, на этот счёт говорил: «В девяносто пять — да, он сам делал операции и по несколько часов стоял у операционного стола, но сейчас… По-моему, он участвует в операциях, подаёт нужные советы, а уж в особо ответственных местах и сам берёт скальпель».

Да, зная характер Фёдора Григорьевича, трудно себе представить, как бы он, видя опасность, нависшую над пациентом, не взял бы у своих учеников в руки скальпель. Недаром же он занесён в книгу Гиннесса как самый старый оперирующий хирург.

Тут будет уместно перечислить хотя бы основные посты, которые на то время занимал Фёдор Григорьевич. Совсем недавно он был директором Ленинградского института пульмонологии, заведующим кафедрой Первого Медицинского института, директором клиники при этой кафедре, главным редактором всесоюзного журнала «Вестник хирургии». И ни одну должность Фёдор Григорьевич не занимал формально. Однажды в Министерстве здравоохранения решили заменить главного редактора журнала «Вестник хирургии». Высокие чины во главе с академиком Петровским, бывшим тогда министром, решили так: Фёдор Григорьевич старый, у него и без того много дел, заменим-ка его молодым. Собрали коллегию, министр сделал своё предложение. При этом сказал: «Сколько я себя помню, Углов всё редактор». И тут один за другим стали выступать члены коллегии. Они говорили об авторитете журнала в хирургических кругах, о том, что он для медиков стал постоянно действующим университетом, наконец, у него подписчики за границей, что они нам скажут?..

Идею замены редактора похоронили. Фёдор Григорьевич, кажется, и по сей день остаётся на посту редактора.

Не стану утомлять читателя перечислением трудов, заслуг и постов этого уникального человека. Скажу лишь, что советская власть так и не удосужилась присвоить ему звание Героя Социалистического Труда.

И все-таки это здорово, что живёт среди нас такой могучий, не согнувшийся под тяжестью лет человек. И что почти каждый день пешком и без палочки ходит он на работу.

Время за полночь; я сегодня закончил отделку романа «Баронесса Настя», того самого, о котором пять лет спустя девяностолетний Фёдор Углов на собрании ленинградских писателей скажет: «Роман «Баронесса Настя» я прочитал за два дня и тут же начал читать во второй раз. Это была первая книга, которую я прочёл дважды». Лучшей аттестации моему роману нельзя было и придумать.

Когда я закончил работу над рукописью и заложил её в свою походную сумку, я задумался, что же буду делать дальше. Окончательной отделки ждёт роман из жизни тридцатых годов «Ледяная купель», а там и надо будет ещё почистить, — кажется, уже в пятый раз! — роман из жизни современной «Филимон и Антихрист». И тот и другой я писал по четыре года, в них заключены мой смех и слёзы, моя человеческая комедия. Я вывел на сцену и заставил станцевать свой драматический, а точнее сказать, трагикомический танец главных героев моего времени. Я таскаю эти романы в походной сумке и затем перекладываю с одной стороны письменного стола на другую и, наверное, буду листать и перелистывать эти летописи ещё много-много лет, а скорее всего, до конца жизни. И всё потому, что в них слишком обнажена правда, в том числе и напрочь запрещённая советским строем, при котором я родился и прожил большую часть своей жизни. Я писал правду потому, что много лет работал в газете, а затем и в книжном издательстве; по своему служебному долгу почти пять лет обязан был читать вёрстку подготовленной к печати книги. Это были книги современных русских писателей, были в них кое-какие откровения, талантливо изображались люди и картины природы, но в них не было большой правды о нашей жизни. И это не потому, что писатели, мои современники, а зачастую и приятели, были плохие или нечестные люди, нет! Правды в их книгах не было потому, что они писали «с петлёй на шее», над ними нависали цензоры, рецензенты, консультанты, — и, наконец, и я как главный редактор. Все мы не могли озвучить, обнародовать правду, не имели такого права. Вот и плодились книги, в которых лишь были намёки, а чаще всего полуправда, а она, между прочим, как известно, хуже всякой лжи. И когда какой-либо редактор осмеливался нарушить этот страшный, заведённый с семнадцатого года закон, он вылетал из кресла и опускался на дно жизни. В своих воспоминательных книгах «Последний Иван» и «Оккупация» я показал тайные пружины той машины, которая была изобретена Лениным, Троцким, Свердловым, а затем поддерживалась кремлёвскими сидельцами вплоть до последних, и даже самых последних. Появляются, конечно, окна и отдельные дерзкие смельчаки устремляются в них со своим неуёмным желанием сказать правду, но и в наши дни таких смельчаков ждёт та же участь, как и прежде.

Задолго до выхода на пенсию и я потерял работу, был обруган и освистан нашей «самой демократической в мире» прессой, и в пятидесятилетнем возрасте очутился на даче и вынужден был взращивать сад и огород и разводить пчёл, то есть вернулся к образу жизни своих предков — натуральному хозяйству. Вот тогда-то я и писал эти свои книги, а теперь отделывал без всякой надежды на то, что они когда-нибудь придут к читателям.

Уже в первом часу ночи ко мне зашёл Фёдор Григорьевич. Сидели с ним в креслах и долго молчали. В своё время в издательстве «Современник» печаталась его воспоминательная книга «Сердце хирурга», и я требовал от редакторов, чтобы они меньше поправляли, меньше вычеркивали, спорил с цензорами, понуждал их к смелости. И книга вышла правдивой, она как белая чайка разлетелась по многим странам мира, издавалась и переиздавалась во всех республиках Советского Союза, во всех странах народной демократии. Я уже немало знал о его жизни, о его конфликтах с начальством обкомовским и с министром, он, в свою очередь, немало знал и обо мне; знал и о баталиях, которые я выдерживал в борьбе за его книгу. И в дни, когда будут отмечать столетие Фёдора Григорьевича, газета «Новый Петербург» напишет: «Путь к читателям писателя Ф. Углова открыл И. В. Дроздов, возглавлявший в ту пору издательство «Современник»».

От тех времён и пошла наша дружба.

Глядя на лежащую на столе рукопись, он сказал:

— Вы, наверное, не верите, что скоро все ваши рукописи будут напечатаны?

— Признаться, да, не верю.

— Но тогда зачем же вы их написали? Ведь, наверное, не один год на них потратили?

— Да не один год. Лет восемь на них ушло.

Фёдор Григорьевич сидел в кресле в углу комнаты и смотрел на уличный фонарь, одноглазо уставившийся в наши окна. Я предполагал, что он знает, сколько лет я писал свои три романа, и моя Надежда украдкой давала ему читать некоторые главы, но зачем-то спрашивал. А он, продолжая смотреть на улицу, тихо проговорил:

— Вот он, наш русский характер. Я бывал во многих странах, немножко знаю людей других национальностей, никто из них не стал бы затрачивать столько усилий без надежды получить за свой труд деньги. Таких людей в природе нет.

И потом, как бы оживляясь:

— Я ведь тоже не надеялся, что меня напечатают. Спасибо вам сердечное. После выхода книги я как бы заново родился. Как раз в то время меня теснили в институте, а тут… такая поддержка. У меня снова выросли крылья.

Я знал, какая это была драма, когда раскручивалась травля Углова как первого лица отечественной пульмонологии. Предлог был такой же, как и в случае со мной: как и я, Фёдор Григорьевич не пускал в свой коллектив плохих хирургов, в среде медиков даже ходила его фраза: «У этого хирурга руки, как крюки, я не хочу иметь его в своём коллективе». Так он поступал в руководимом им институте и в клинике, где оставался директором. Ползли слухи, что Фёдор Григорьевич не берёт евреев, он антисемит. Точно такие же обвинения навешивали и на меня. Литературный мир сродни миру учёных; и там и тут много подвизается тёмных людишек, они умело создают себе рекламу, но дела за ними нет. И стоит только открыть для них двери в редакцию, издательство, институт — дело будет загублено. Фёдор Григорьевич двери своего института держал для них закрытыми. Хотя, впрочем, заместителем у него был еврей. Он-то и мутил вокруг него воду, плёл интриги, настраивал против директора власть имущих.