Владимир Корнев - Датский король

• Название: Датский король
• Автор: Владимир Корнев
• Издательство: Амфора
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-823-5

Новый роман петербургского прозаика Владимира Корнева, знакомого читателю по мистическому триллеру «Модерн». Действие разворачивается накануне Первой мировой войны. Главные герои — знаменитая балерина и начинающий художник — проходят через ряд ужасных, роковых испытаний в своем противостоянии силам мирового зла.

В водовороте страстей и полуфантастических событий накануне Первой мировой войны и кровавой российской смуты переплетаются судьбы прима-балерины Российского Императорского балета и начинающего художника. История легендарного чернокнижника доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, вновь обретает плоть и кровь в искушении чистых искусств: живописи, балета и поэзии, доводя человека до предельной точки творческого развития и… убивая.

Где-то в пространстве между готическими витражами библиотек Веймара, театральными подмостками Парижа и старыми церквями Петербурга лежат разгадки тайны Священного Копья Демонов и таинства превращения вдохновенной женственности белого лебедя в холодную загадочность черного…

«Датский король» — блестящий мистический роман петербургского писателя Владимира Корнева, захватывающий читателя с первых страниц и приоткрывающий занавес сцены, на которой истинная любовь противостоит искушениям темных сил и возвышается над демонической моралью.

---

— Право слово, боится, батюшка!

— Так ты бы его с собой приводила на исповедь, на литургию, хоть в неделю раз — в воскресный день. Он ведь жизнь новую начал, в ней без Причастия никак нельзя! А я ему объясню, что страх его напрасный, — змия зеленого одолел с Божьей помощью, теперь уж мученик Вонифатий и святые угодники назад не выдадут.

Протоиерей только успокоился душой, как очередной страждущий прихожанин снова взбудоражил ее, вызвав у батюшки настоящий шок откровениями авантюриста от литературы. При первом же взгляде на этого модного писаку возникла совершенно неподобающая, сомнительная ассоциация — длинноволосый и бледный, с заостренной бородкой, он слишком уж походил на Самого Спасителя, точно стремился навязать это внешнее сходство собеседнику. Прикрывая рукой рот, точно от кашля, писатель признался, что раньше вовсе не веровал, да как-то тут заглянул в Николаевскую церковь, и то по причине необъяснимого любопытства, некоего магнетического влечения. Признавшись в этом непотребном влечении, он был с позором изгнан из храма. Его настолько задело за живое, что за какую-нибудь пару недель он написал новый опус, в который вложил всю свою обиду на священнослужителей, Церковь и Самого Бога.

— Мне откуда-то пришла, как показалось, совершенно гениальная, свежая творческая мысль: написал же Леонид Андреев «Иуду Искариота», представив величайшего предателя, лжеца, клятвопреступника, самоубийцу наконец, как сильного, смелого и прекрасного, как самого верного ученика Божия «с нежным сердцем», совершившего свое преступление якобы из глубочайшей любви к Спасителю мира, и эту повесть с восторгом приняла не только богема, но и интеллигентские круги, а я возьму и тоже переверну каноническую традицию с ног на голову и в новаторском духе изображу Самого Христа величайшим негодяем, мошенником, сумевшим обмануть и обаять весь мир.

Отец Феогност избегал чтения «современной литературы» и об андреевской повести разве только слышал совсем нелестные отзывы, но в данный момент его интересовала судьба другого сочинения, автор которого стоял рядом:

— И ты дерзнул написать подобный богохульственный пасквиль?!

— Увы, написал, ваше преподобие! И еще более богохульственный, чем вы себе представляете: главная идея в том, что на третий день после распятия Христа как одного из разбойников, у меня является Его брат — двойник и изображает чудо — Воскресения Спасителя. Я надругался в своем опусе над самой сутью Жертвы Господней и Святой Пасхи, и только сейчас понимаю, что это было умопомрачение. Зло переполняло меня и ударило мне в голову! Но представьте себе, к несчастью, книга стала популярна, я ведь все правильно рассчитал, все получилось во вкусе передовой публики. Кое-кто из прогрессивной профессуры в запале даже назвал мой роман, прошу прощения, «евангелием русской интеллигенции» — неужели вы не слышали, ваше преподобие? Ведь был настоящий ажиотаж…

— Бог миловал, а если бы и услышал, то мало удивился бы. Я давно замечаю, что в наши безумные времена люди образованные часто готовы ради красного словца не пожалеть родного отца — прискорбно сие и мерзостно!

— …А больше всего, конечно, иудеи восторгались, еврейская молодежь. Мне рассказывали, что главный раввин Хоральной синагоги отрекомендовал эту книгу как «очень своевременную и поучительную». Поверьте, в три дня она исчезла с прилавков, скупили весь тираж! Теперь вот собираются переиздавать в Одессе, в Вильно, кажется, в Варшаве… Благодаря этому опусу я в кратчайший срок разбогател, но проснулась вера, оттаяла душа, и нет мне ни радости от богатства, ни покоя. Выходит, деньги-то эти непростые… Мне все кажется, что заработал я тридцать сребреников!!! — Он уже перешел на шепот и еле ворочал языком, задыхаясь. — Здоровье испарилось, водой сквозь пальцы ушло. Мне с каждым днем все труднее и труднее говорить — волосы во рту растут, батюшка! Это невыносимо… а вдруг я умру? Смерти боюсь, ваше преподобие: каково умирать в тридцать три года? Не хочется! Я, знаете, подумал тут, что, может быть, у меня есть еще надежда… Если пожертвовать всю сумму на ваш приход, на богоугодное дело, тогда, возможно…

— Вот что, сыне, совесть ты покаянием очистил, теперь нужно отмыть руки, лишь тогда ты обретешь покой, — спору нет, но здесь искариотские деньги не нужны! Отнеси их, пожалуй, в синагогу… Нет, погоди, это уж слишком! Смущаешь ты меня, я же в коммерции несведущ, сомнительное это дело, но мыслю: раздай-ка ты, что осталось от гонорара, нищим. А в Одессу или еще там куда лучше всего сообщи, что от авторства своего отказываешься раз и навсегда! Такое будет мое последнее пастырское слово. Решайся, раб Божий, и иного совета от меня не жди.

После благословения измученный прозаик, похожий на Христа, удалился с заботой на лице, а переволновавшийся отец Феогност почувствовал определенно: «Еще одно подобное откровение, и сил моих больше не хватит».

X

В эти же минуты в главном приделе, неподалеку от Царских врат и от гроба, в котором, дожидаясь отпевания, покоилось тело его убиенного брата, погруженный в безмолвие, застыл Арсений Десницын. «В Божьем мире ничто не случайно: все по Промыслу!» — эту жизненную аксиому Сеня познал с детства, хотя и не в гимназическом классе. В назидание любимому внуку ее часто повторяла покойница-бабушка, известная на весь уезд толковательница Екклезиаста и Апокалипсиса (потом уж из бабушкиного завещания выяснилось, что всю жизнь она тайно держалась старой веры и хоронили ее по древнему обряду). Не просто так художник полюбил этот храм с образами старинного письма, с чинным знаменным распевом длинных богослужений, и когда однажды увидал свою икону пожертвованной именно в этот приход, только лишний раз убедился — случайностей не бывает. «Поддался искушению в мастерской, а грех мой все равно предстал перед церковным престолом в том храме, куда я не раз приходил с покаянием. Можно было это предвидеть, но тогда вообще незачем было так писать. Что сделано, то сделано: я не хотел дурного, Господи!» Поэтому же у Арсения не было сомнений, где отпевать брата: «Должно проводить Ивана в мир иной, как положено христианину, чтобы облегчить мытарства грешника за гробом, и кто знает, может быть, тогда под этими сводами Он и с меня снимет хоть часть вины за дерзость, допущенную в строгом священнодействии иконописи». Настоятелю тоже не пришлось долго объяснять, почему для отпевания Арсений выбрал единоверческую церковь:

— Понимаю, сыне, что выбор для тебя многознаменательный, вера твоя, мнится мне, из самого сердца идет. А ты, может, думал, я считаю себя вправе отказать, не позволю винопийцу убиенного отпеть? Крещеный ведь он, для Бога же все равны.

Сейчас немигающий взгляд Десницына был прикован к месту, где вот-вот начнется печальный обряд, но он ничего не видел, только в памяти сплошной вереницей чудовищных нелепостей, каких-то кошмарных фактов пронеслись последние дни: Звонцова, его ближайшего и единственного друга, обвиняли в убийстве Вани, и он сознался — тот якобы был среди налетчиков, которые недавно ограбили его мастерскую и на которых он сразу же заявил в полицию, и вот теперь Иван лежит в глазетовом гробу, а Звонцов ждет приговора в тюремной камере! Подобное просто не укладывалось в десницынской голове, к тому же его доводило до бешенства то обстоятельство, что на похороны, Бог весть откуда, в немалом количестве собрались родственники, казалось бы, давно предавшие сбившегося с пути Ивана семейному проклятию, а самому Арсению, тоже, по их мнению, несостоявшемуся в жизни, напоминавшие о себе дежурными открытками не чаще двух раз в год — на Пасху и Рождество (в день именин он не получал и открыток). И это еще при том, что отец с матушкой и вся ближайшая родня давно уже покоились в земле, зато отовсюду съехались те, кого в разговоре принято, пусть неучтиво, но метко, называть седьмой водой на киселе. «Как они любят эти «съезды» на свадьбы, крестины или похороны. Какая именно из перечисленных причин имеет место, им абсолютно все равно. Да! Ведь это же еще удобный повод лишний раз выбраться в столицу, посмотреть, что тут новенького, и себя показать!» Художник выслушал сегодня уже не одно «искреннее» соболезнование, а сколько еще предстояло вытерпеть «прочувствованных» тостов с постной миной на лице и слезой в голосе во время застолья, которое наверняка с удовольствием предвкушают эти почти незнакомые ему люди, стоящие у гроба: «Родственники, свойственники… Все пустое — ничего, кроме житейского лицемерия. К чему устраивать поминки — для того лишь, чтобы потешить кучку фарисеев?! Не желаю! Достаточно суеты и греха вокруг этого события».

В сознании Арсения в который раз вспыхнула жгучая мысль: на нем ответственность за гибель заблудшего Ивана, это он должен был во что бы то ни стало привести брата в храм, пробудить в его душе веру, и тогда, конечно, не случилось бы трагедии. Слова из «Покаянного канона» теперь буквально преследовали Десницына-младшего: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть? Видех бо во гробе брата моего безславна и безобразна. Что убо чаю и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние». Неожиданно в самую ткань молитвы вплелся и прорвал ее надтреснутый голос одной из «скорбящих и соболезнующих» — двоюродной тетушки (Сеня даже не помнил, с отцовской или материнской стороны, потому что видел это подрумяненное старушечье личико захудалой помещицы из среднерусской губернии всего несколько раз, да и то в нежном возрасте). Поправив траурные кружева на голове, пряча жиденькие седые локоны, тетушка произнесла «утешительное»: