Владимир Корнев - Датский король

• Название: Датский король
• Автор: Владимир Корнев
• Издательство: Амфора
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-823-5

Новый роман петербургского прозаика Владимира Корнева, знакомого читателю по мистическому триллеру «Модерн». Действие разворачивается накануне Первой мировой войны. Главные герои — знаменитая балерина и начинающий художник — проходят через ряд ужасных, роковых испытаний в своем противостоянии силам мирового зла.

В водовороте страстей и полуфантастических событий накануне Первой мировой войны и кровавой российской смуты переплетаются судьбы прима-балерины Российского Императорского балета и начинающего художника. История легендарного чернокнижника доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, вновь обретает плоть и кровь в искушении чистых искусств: живописи, балета и поэзии, доводя человека до предельной точки творческого развития и… убивая.

Где-то в пространстве между готическими витражами библиотек Веймара, театральными подмостками Парижа и старыми церквями Петербурга лежат разгадки тайны Священного Копья Демонов и таинства превращения вдохновенной женственности белого лебедя в холодную загадочность черного…

«Датский король» — блестящий мистический роман петербургского писателя Владимира Корнева, захватывающий читателя с первых страниц и приоткрывающий занавес сцены, на которой истинная любовь противостоит искушениям темных сил и возвышается над демонической моралью.

---

— Возможно… — бросил Звонцов. — А где доказательства?

— То есть как это?! — Эрих недоуменно выпучил глаза. — Вы пишете светящиеся картины! Вы пишете иконы! Но это принадлежит не вам. — Эрих завыл в исступлении: — Я не хочу, не хочу смерти! Неужели я обречен?

— Еще руки марать о такую слизь! Сделали тут из меня роттенбургского маньяка-убийцу!

— Я знаю, вы не маньяк. Как вам велит дух, вы делаете краски из убитых душ. Вы нас уже приговорили! Прошу вас, Herr Звонцов, избавьте меня от мучений, не нужно такого зверства! Лучше убейте сразу, не сжигайте, ради вашего Бога!

Звонцов идиотски захохотал, решив, что вся семейка посходила с ума:

— Ну что, все сказал? Да вижу, вижу, что тебе не до выдумок — в сортир бы сейчас тебе. Ты мне больше не интересен…

Скульптор развязал раздавленного, обмочившегося племянника фрау «Астарты», приподнял за воротник и пинком выкинул за дверь:

— Убирайся отсюда, и поживее, чтоб я тебя, червяка, больше не видел! И запомни — не дай Бог, поднимешь панику, тогда тебя точно убьют свои же.

С лестницы послышался топот ног убегающего Эриха. Звонцову оставалось забрать из мастерской вещи, и он тут же забыл бы о «вольноотпущеннике», но на свой страх и риск Звонцов зажег в мастерской люстру и, взглянув при ярком свете на портрет молодой четы Флейшхауэр, оторопел: на холсте сделалась химическая реакция. Сквозь бледно-розовый цвет проступили четкие очертания черепов, осклабившихся в загробной улыбке, — отчетливый рисунок углем! «Черт! — выругался Звонцов. — Так вот чего испугался Эрих! Масонский ритуал вспомнил и действительно принял меня за маньяка — клинический идиот! Но я тоже хорош — так и знал, что эта профанация до добра не доведет. Вот что значат пробелы в живописи! Так и знал… Нужно же было уголь лаком закрепить, а потом уже начинать писать. Углерод-то, конечно, проступил из-под масла! Думать мне надо было, болвану… Да и черт с этим портретом — прощай Веймар, прощай Германия!» Священная железка была уже кое-как завернута в креп. К надгробной статуе Звонцов отнесся бережнее. Он выбрал лист плотной синей бумаги, которую обычно используют в бакалее для упаковки сахарных голов, и аккуратно запеленал в него вынутую из грубого мешка «валькирию», после чего для верности перетянул в нескольких местах толстой бечевкой. Таким образом, багаж вместе с дорожным баулом, в который Вячеслав Меркурьевич уже спрятал и копье, и ризу, состоял всего из двух предметов. Этот факт он констатировал с удовлетворением и вынес вещи в вестибюль.

Наконец-то он мог спокойно завершить свое дело: обильно полил керосином все предметы в мастерской, не скупясь, плеснул на семейный портрет. Звонцов не поленился, забрался с бидоном на верхний этаж и окатил горючей жидкостью всю лестницу, а когда с вещами выбрался на улицу, забежал во двор и, попрыскав еще на фасад, оставил там пустой бидон. Вспомнив, что не помешало бы забрать и Ауэрбахов опус, вернулся за ним в дом, потом тоже засунул в баул.

Под конец, по русскому обычаю, гость буквально на пару секунд присел на баул, поднявшись, чиркнул спичкой и бросил ее в распахнутое окно мастерской. Звонцов даже не видел, как полыхнуло, — мигом прихватив в обе руки поклажу, не оглядываясь, он заспешил к вокзалу.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ Копье демонов

I

Во второй половине января Ксения Светозарова возвратилась из Первопрестольной. Москва-матушка принимала ее умеренно-благодушно, ведь даже театралы-балетоманы к этому времени были пресыщены не только в буквальном смысле, но и по части разного рода увеселений и зрелищ. Святочный разгул по-русски, на широкую ногу, притупил эстетическое чувство московской публики. Впрочем, реакция оказалась предсказуемая, и Мариинскую труппу ни удивила, ни расстроила — не столь бурные, чем обычно, проявления восторга, меньшее количество цветов на сцене, но в то же время прием был вполне достойный. Излишний ажиотаж и для честолюбивого артиста в тягость, а Ксению подавно раздражало нездоровое «благоговение» перед собственной персоной — она служила искусству, балету, и, если ей не мешали творить танец, это были идеальные условия.

Горничная обрадовалась возвращению хозяйки, затараторила, пересказывая столичные новости и досужие сплетни (последнее Ксения пропустила мимо ушей). На вопрос, не было ли какой-либо корреспонденции для нее, может быть, письмо от отца или вести из Тихвина, Глаша принесла целую стопку конвертов, но все они оказались с вензелем «КД». Балерина, даже не распечатывая, сложила из посланий Дольского на никелированном подносе подобие карточного домика и гут же устроила маленькое аутодафе.

— Ой, барыня! Чтой-то вы делаете?! — всплеснула руками горничная, войдя в гостиную.

— Ничего особенного, Глаша, — Ксения задумчиво глядела, как корчится в пламени дорогая бумага верже. — Вот так сгорают все иллюзии и воздушные замки.

Обеспокоенная девушка по-своему истолковала сказанное:

— И я говорю, барыня, так и до пожара недалеко, не приведи Господь! Вам бы отдохнуть с дороги, чайку горяченького — самовар скоро поспеет…

Когда письма сгорели дотла, прислуга унесла поднос «от греха подальше», а вскоре вдвоем с Ксенией они уже пили чай со свежими розанчиками. Балерина не была расположена к разговору. Выпив чашку, встала из-за стола и вместо отдыха заторопилась в театр — время было неподходящее, но Ксению так вдруг потянуло в свою гримерную, так захотелось выйти на родную сцену, по которой она уже успела соскучиться! Именно там душа непременно оттает, она успокоится, придет в себя с дороги. Спектакля в тот вечер не было, и театр оказался почти пуст, если не считать нескольких задержавшихся служителей да двух-трех припозднившихся артистов — недавно закончилась репетиция. Шаги гулко отдавались в коридорах. Балерина прошла за кулисы к себе в уборную, осмотрелась: все было по-прежнему, на своих местах, впрочем, на гримировальном столике лежал прямоугольный сверток размером с папку для нот, а рядом — небольшой, но чрезвычайно живописный букет словно только что срезанных роз с неизменной княжеской визиткой. Балерина развязала атласную ленту, развернула бумагу и увидела точь-в-точь такие же цветы… ожившие на холсте в несколько подновленной, впрочем, сразу узнанной «фамильной» раме! Да, розы были написаны маслом, но источали нежный, сказочный свет, они были свежи — хотелось даже потрогать капельки на лепестках, сами лучезарные соцветия, ей даже показалось, что она слышит тонкое благоухание майского вертограда[264]. Ксения почувствовала, что пред ней образ женского счастья — самый «настоящий», самый главный букет в ее жизни! В углу виднелись знакомые переплетенные буквы, но ей было уже ясно, что здесь они не имеют совсем никакого отношения к князю: это Арсений совершил настоящее волшебство, воплотив ее сокровенную мечту о том, чтобы подаренные букеты не превращались в печальный «безуханный» гербарий лучших мгновений жизни, чтобы цветы не умирали, проникаясь бессмертным духом веры, надежды и любви. Когда балерина все-таки снова взглянула на букет Дольского, тот показался ей каким-то жалким и даже не столь свежим, как поначалу: «Бедные цветочницы, только зря мучились, картину копировали, а уж заказчику эта затея во что обошлась…». Приколотая к цветам визитка оказалась исписана каллиграфическим почерком князя: «Как видите, я исполнил Вашу просьбу. Дни и ночи я провел с мастихином и кистью возле этой семейной реликвии и понял, почему старый натюрморт так Вам нравился. Сам восхищен результатом, надеюсь, что и Вы будете довольны».

Все действительно вышло забавно, и Ксения невольно улыбнулась: Дольской, конечно, думает, что в очередной раз благополучно обманул ее, а сам проведен неизвестным молодым художником. Чудесный сюрприз напомнил ей Рождество, окна мансарды, парящей над Васильевским, и Арсения перед воскрешенным им видом баварского городка: «Так Господь распорядился! А тот пейзаж было бы несправедливо принять назад — он вернулся к автору навсегда». Ксения не могла налюбоваться «цветущей» живописью и только сейчас заметила, что на гримерном столике лежит еще одно письмо. От письма дохнуло мастерской живописца — этот специфический аромат красок и еще Бог весть чего, исходивший от письма, вдруг стал для балерины дорогим и желанным. Она тут же распечатала продолговатый конверт, строчки побежали перед глазами. Арсений писал, что должен многое ей сказать, что хотел бы видеть ее на воскресной литургии в Благовещенской церкви, возле образа «Утоли моя печали», который он особенно почитает, если это, конечно, возможно, а если нет — он будет самым несчастным художником на свете. Он сообщал, что удалось купить билет на ее ближайший спектакль, чему он страшно рад: «Когда я видел Вас на сцене, я почти не слышал музыки! Ваши руки! У меня до сих пор перед глазами их дивная пластика, их гибкие движения, то, как они взлетали, вились на фоне темного задника, причудливо, точно что-то писали, нет — рисовали. Конечно — они рисовали в воздухе! Я не завзятый театрал, наверное, ничего не смыслю в балете, но то была настоящая, изящная, тонкая графика, доведенная до совершенства… Мне думается, если бы Вы тогда, во время танца, держали в руках кисти или грифели, рисунок вышел бы гениальный! Даже странно — неужели Вы не рисуете, хотя бы для себя, для души? Наверное, истинный талант всегда многогранен. Впрочем, я совсем в другом хотел бы признаться, но для этого мне нужно смотреть Вам в глаза…». Дочитав письмо, Ксения невольно вернулась к цветущему холсту, сразу вспомнился взгляд молодого художника, запавший в душу, — остальное в его образе отходило куда-то на задний план, только глаза Арсения она, кажется, узнала бы и в полумраке зрительного зала. Подарок-сюрприз благотворно подействовал на балерину Светозарову: она ощутила вдруг чудесный прилив сил и такое желание танцевать, что поняла — именно теперь, несмотря на поздний час, самое подходящее состояние для репетиции, и грех было бы расточить его впустую. Переодевшись, в считанные минуты Ксения выпорхнула из гримерки. Огромное опустевшее здание заполнила непривычная тишина. Ксения, разумеется, слышала поверье, что по ночам в старом театре воцаряются персонажи спектаклей, души актеров, не нашедшие покоя в мире ином, бродят по подмосткам и в закулисье — там, где день за днем прошла их неприкаянная жизнь, поэтому ей стало немного жутковато. Вообще-то она относилась к подобным россказням как к поэтичному фольклору театральной богемы.