Жузе Агуалуза - Продавец прошлого

• Название: Продавец прошлого
• Автор: Жузе Агуалуза
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013

Роман «Продавец прошлого» известного ангольского писателя Жузе Эдуарду Агулазы (1960). Современная Ангола — люди, нравы, недавние политические потрясения — глазами домашнего геккона. Магический реализм. Перевод с португальского Татьяны Родименко.

Республика Ангола — государство в Центральной Африке, граничит с Намибией на юге, Демократической Республикой Конго на северо-востоке и севере, Замбией на востоке, а также Республикой Конго, омывается с запада Атлантическим океаном. Бывшая португальская колония. Вторая после Нигерии страна в Африке по объему нефтедобычи, Ангола также является одним из самых бедных государств в мире. На сегодняшний день страна все еще пытается оправиться от последствий 27-летней гражданской войны между сторонниками Народного движения за освобождение Анголы (МПЛА) и членами Национального союза за полную независимость Анголы (УНИТА), вспыхнувшей в 1975 году после провозглашения независимости от Португалии. Ангола в полной мере характеризует ту сторону Африки, которая кажется европейцам такой загадочной и непонятной. Гостеприимство местных жителей соседствует с их необузданной жаждой наживы, а строгие законы совершенно не сочетаются с разбалансированной организацией государственного правления. Вот так-то… И это все мы увидим глазами геккона…

---

— Знаете, что это такое?

— Что?!

— Это действительно геккон, но очень редкого вида. Видите полоски? Это геккон-тигр или тигровый геккон, животное боязливое, пока еще плохо изученное. Первые экземпляры были обнаружены лет шесть назад в Намибии. Считается, что они могут прожить два десятилетия, может, и больше. Смех впечатляет. Вы не находите, что он похож на человеческий?

Феликс согласился. Да, он вначале тоже смутился. Затем заглянул в кое-какие книги о рептилиях — нашел их тут же, в доме, у него книги обо всем, целые тысячи, достались ему от приемного отца, букиниста, сменившего Луанду на Лиссабон через несколько месяцев после независимости, — и выяснил, что некоторые виды могут издавать громкие звуки наподобие хохота. Они достаточно долго говорили обо мне, отчего мне стало не по себе, потому что меня для них словно там и не было. В то же время я чувствовал, что они говорят не обо мне, а о постороннем существе с не очень понятной биологической аномалией. Люди пребывают практически в полном неведении в отношении мелких существ, с которыми делят кров. Крыс, летучих мышей, тараканов, муравьев, клещей, блох, мух, комаров, пауков, червей, моли, термитов, клопов, рисовых жучков, улиток, жуков. Я решил, что будет лучше позаботиться о себе. В этот час комната альбиноса заполнилась комарами, а я начал испытывать голод. Иностранец поднялся, подошел к стулу, на котором он оставил портфель, открыл его и вынул оттуда толстый конверт. Вручил его Феликсу, попрощался и направился к двери. Он сам ее открыл. Кивнул головой и исчез.

Корабль, полный голосов

Пять тысяч долларов крупными банкнотами.

Феликс Вентура быстрым, нервным движением надорвал конверт, и банкноты разлетелись, словно зеленые бабочки, выпорхнули на мгновение в ночной воздух, а затем рассыпались по полу, по книгам, по стульям и по диванам. Альбинос приуныл. Открыл дверь, намереваясь пуститься вдогонку иностранцу, но в ночи — огромной, недвижной — никого не было.

— Ты это видел?! — Он обращался ко мне. — И что же мне теперь делать?

Собрал одну за другой все банкноты, пересчитал и спрятал. Тут только он увидел, что в конверте лежит записка. Прочел ее вслух:

«Уважаемый господин, я намерен вручить вам еще пять тысяч долларов, когда получу весь материал. Оставляю вам несколько своих фотографий, как на паспорт, для документов. Через три недели вновь к вам зайду».

Феликс лег и попытался читать книгу — биографию Брюса Чатвина[12], написанную Николасом Шекспиром и вышедшую в португальском издательстве «Кетцаль». Через десять минут он положил ее на тумбочку и поднялся. Он бродил по дому до рассвета, бормоча отрывочные фразы. Речь сопровождалась самопроизвольным, невпопад, горестным всплеском его нежных и крохотных ручек. Коротко стриженные курчавые волосы венчиком стояли вокруг головы. Если бы кто-то взглянул на него с улицы, через окно, наверняка решил бы, что это привидение.

— Нет, что за вздор! Не стану я этого делать.

…

— Паспорт изготовить нетрудно, даже риска никакого, и стоило бы недорого. Я могу его сделать, почему нет? Все к этому и шло, это неизбежное продолжение игры.

…

— Осторожно, камба[13], осторожно, так можно встать на скользкий путь. Ты же не фальсификатор. Прояви выдержку, выдумай какую-нибудь отговорку, верни ему доллары и скажи, что это невозможно.

…

— Десять тысяч долларов на дороге не валяются. Проведу месяца два-три в Нью-Йорке. Наведаюсь к букинистам в Лиссабоне. Махну в Рио, на шествие самбы, в гафиэйра[14], к букинистам, или в Париж — покупать диски и книги. Сколько я уже не был в Париже?

…

Возбуждение Феликса Вентуры помешало мне охотиться. Я ночной охотник. Обнаружив добычу, преследую ее, вынуждая забраться на потолок. Как только комары оказываются там, обратной дороги им уже нет. Тогда я начинаю бегать вокруг них, с каждым разом описывая круг все меньше и меньше, загоняю их в угол и проглатываю. Уже рассветало, когда альбинос, рухнув на диван в гостиной, поведал мне историю своей жизни.

* * *

— Обычно я представляю себе этот дом кораблем. Старым пароходом, который с трудом проворачивает колесо в речной грязи. Вокруг лес без конца и без края. Ночь, — Феликс сказал это и понизил голос. Неопределенно махнул в сторону едва различимых книг. — Он полон голосов, мой корабль.

Мне было слышно, как снаружи скользит ночь. Стуки. Когти, царапающие по стеклу. Глядя в окна, было нетрудно представить себе реку, звезды, кружащие по ее хребту, пугливых птиц, прячущихся в листве. Мулат Фаушту Бендиту Вентура, букинист, сын и внук букинистов, однажды утром нашел под дверьми дома коробку. Внутри, на нескольких экземплярах «Реликвии» Эсы де Кейроша[15], лежал голый младенец, худой как щепка, непонятного цвета, с волосами цвета раскаленной пены и ясной ликующей улыбкой. Букинист, бездетный вдовец, оставил у себя малыша, вырастил и воспитал, уверенный в том, что божественное провидение придумало невероятный сюжет. Он сохранил коробку вместе с книгами. Альбинос рассказывал мне об этом с гордостью:

— Эса был моей первой колыбелью.

* * *

Фаушту Бендиту Вентура стал букинистом ради развлечения. Он гордился тем, что в жизни никогда не работал. Выходил с утра пораньше прогуляться — малембе-малембе[16] — по набережной, донельзя элегантный в своем парусиновом костюме, соломенной шляпе, галстуке бабочкой и тростью, приветствуя друзей и знакомых легким прикосновением указательного пальца к полям шляпы. Если вдруг сталкивался с какой-нибудь дамой своего возраста, то одаривал ее ослепительной галантной улыбкой. Шептал: добрый день, поэзия. Расточал пикантные комплименты официанткам в баре. Рассказывают (рассказал мне Феликс), что однажды к нему пристал какой-то завистник:

— Чем же все-таки вы занимаетесь по рабочим дням?

Реплика Фаушту Бендиту «все мои дни нерабочие, уважаемый, я их прогуливаю» и поныне вызывает смех и аплодисменты бывших служащих колониальной администрации, которые ближе к вечеру в знаменитой пивной «Байкер» упорно уклоняются от смерти, играя в карты и рассказывая случаи из жизни. Фаушту обедал дома, после обеда спал, а затем усаживался на веранде насладиться вечерней прохладой. В то время, еще до независимости, не существовало высокой стены, отделяющей сад от бульвара, и ворота были все время открыты. Клиентам было достаточно преодолеть несколько ступенек, чтобы получить свободный доступ к книгам, грудами наваленным как попало на полу в гостиной.

Я разделяю с Феликсом Вентурой любовь (в моем случае безнадежную) к старым книгам. В Феликсе Вентуре ее воспитал сначала отец, Фаушту Бендиту, а затем, в первые лицейские годы, — старый учитель, личность меланхолического склада, высокий и до такой степени худой, что все время казался повернутым в профиль, как египетская гравюра. Гашпара — так звали учителя — беспокоило то, что кое-какие слова оказались не у дел. Он обнаруживал их, брошенных на произвол судьбы, где-нибудь в языковых дебрях и старался вновь извлечь на свет божий. Настойчиво употреблял, делая на них упор, что некоторых повергало в уныние, других — сбивало с толку. Думаю, что он добился цели. Его ученики стали использовать эти слова, вначале потехи ради, а затем — как тайный язык, племенную татуировку, которая выделяла их среди прочих молодых людей. Сегодня, уверял меня Феликс, стоит им произнести несколько слов — и они все еще способны опознать друг друга, даже если никогда не виделись раньше.

«Я до сих вздрагиваю всякий раз, когда слышу, как кто-то называет „эдредоном“, отвратительным галлицизмом, пуховое одеяло; последнее, мне кажется, и, я уверен, вы согласитесь, звучит гораздо красивее и намного благороднее. Но я уже смирился с „бюстгальтером“. „Строфий“[17] имеет исторический налет. Звучит все же немного странно — вы не находите?»

Сон № 1

Я иду по улицам чужого города, протискиваясь сквозь толпу. Мимо меня проходят люди всех рас, всех вероисповеданий и всех полов (долгое время я полагал, что их всего два). Люди в черном, в темных очках, с дипломатами в руках. Беспрерывно смеющиеся буддистские монахи, веселые, как апельсины. Тощие женщины. Толстые матроны с продуктовыми тележками. Худенькие девчушки на роликах — редкие птицы, затесавшиеся в толпу. Дети в школьной форме, передвигающиеся гуськом: тот, кто сзади, держится за руку того, кто впереди; во главе колонны — учительница, сзади — другая. Арабы в джелабе и феске. Лысые субъекты, выгуливающие на поводке бойцовских собак. Полицейские. Воры. Интеллектуалы, погруженные в размышления. Рабочие в комбинезонах. Меня никто не замечает. Даже японцы, в группах, с кинокамерами и всевидящими узкими глазами. Я останавливаюсь прямо перед людьми, заговариваю с ними, толкаюсь, но меня не видят. Не отвечают. Мне это снится уже третий день. В другой жизни, когда я еще имел человеческий облик, такое происходило со мной с определенной частотой. Помню, я просыпался с горьким привкусом во рту и сердце тоскливо сжималось. Думаю, тогда это служило предостережением. Сейчас, вероятно, выступает в роли подтверждения. Чем бы это ни было, я не испытываю беспокойства.