Жузе Агуалуза - Продавец прошлого

• Название: Продавец прошлого
• Автор: Жузе Агуалуза
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013

Роман «Продавец прошлого» известного ангольского писателя Жузе Эдуарду Агулазы (1960). Современная Ангола — люди, нравы, недавние политические потрясения — глазами домашнего геккона. Магический реализм. Перевод с португальского Татьяны Родименко.

Республика Ангола — государство в Центральной Африке, граничит с Намибией на юге, Демократической Республикой Конго на северо-востоке и севере, Замбией на востоке, а также Республикой Конго, омывается с запада Атлантическим океаном. Бывшая португальская колония. Вторая после Нигерии страна в Африке по объему нефтедобычи, Ангола также является одним из самых бедных государств в мире. На сегодняшний день страна все еще пытается оправиться от последствий 27-летней гражданской войны между сторонниками Народного движения за освобождение Анголы (МПЛА) и членами Национального союза за полную независимость Анголы (УНИТА), вспыхнувшей в 1975 году после провозглашения независимости от Португалии. Ангола в полной мере характеризует ту сторону Африки, которая кажется европейцам такой загадочной и непонятной. Гостеприимство местных жителей соседствует с их необузданной жаждой наживы, а строгие законы совершенно не сочетаются с разбалансированной организацией государственного правления. Вот так-то… И это все мы увидим глазами геккона…

---

Иллюзии

Сегодня утром я видел во дворе двух мальчишек, изображавших горлиц. Один сидел верхом на доске, на стене, одна нога здесь, другая там. Второй взобрался на авокадо. Он собирал плоды, кидал их первому, а тот ловил их в воздухе с ловкостью жонглера и складывал в мешок. И вдруг тот, что сидел на дереве, наполовину скрытый листвой (я видел только плечи и лицо), поднес ко рту руки, сложенные рупором, и проворковал. Другой рассмеялся, передразнил его, и это было так, словно там сидели птицы, одна на ограде, другая — на одной из ветвей, ближе к верхушке авокадо, изгоняя своим жизнелюбивым пением остатки ночного сумрака. Этот эпизод напомнил мне Жузе Бухмана. Я был свидетелем того, как он явился в этот дом с необычными усами на манер дворянина XIX столетия, в темном костюме старомодного покроя, эдаким иностранцем. И вот теперь я наблюдаю, как он, что ни день, возникает на пороге в цветастых шелковых рубашках с заливистым хохотом и веселой непринужденностью местных жителей. Если бы я не видел парнишек, а только слышал, я бы подумал, что это ранним влажным утром воркуют голубки. Глядя в прошлое, глядя в него отсюда, словно на широкое полотно, висящее у меня прямо перед глазами, я вижу, что Жузе Бухман — это вовсе не Жузе Бухман, а на самом деле иностранец, притворившийся Жузе Бухманом. Однако стоит только закрыть глаза на прошлое, взглянуть на него сегодняшними глазами, словно никогда не видел раньше, невольно поверишь, что этот человек всю жизнь был Жузе Бухманом.

В мою первую смерть я не умер

Однажды, в ту пору, когда я имел человеческий облик, я решил покончить с собой. Хотел умереть окончательно и бесповоротно. Я надеялся, что вечная жизнь, рай и ад, Бог и Дьявол, переселение душ и тому подобное — всего лишь клубок предрассудков, постепенно накручиваемый на протяжении столетий безграничным ужасом людей. Я купил револьвер в ружейном магазине, в каких-нибудь двух шагах от дома; я никогда не заходил туда раньше, и владелец меня не знал. Потом купил детектив и бутылку джина. Пошел в отель на берегу, с отвращением выпил джин большими глотками (алкоголь всегда вызывал у меня отвращение), и лег на кровать, чтобы почитать книгу. Я полагал, что джин вкупе с раздражением от примитивного сюжета придаст мне смелости, необходимой, чтобы приставить револьвер к затылку и нажать курок. Однако книга оказалась неплохой — и я дочитал ее до конца. Когда дошел до последней страницы, начался дождь. Это выглядело так, словно дождила сама ночь. Объясню поточнее: это было так, словно с неба летели вниз большие фрагменты того темного и сонного океана, по которому плавали звезды. Я подождал, когда звезды начнут падать и вслед за тем разбиваться, с ослепительным блеском и воплем, при столкновении с оконным стеклом. Они не упали. Я выключил лампу. Приставил револьвер к затылку и уснул.

Сон № 3

Мне приснилось, что я пью чай с Феликсом Вентурой. Мы пили чай, ели тосты и беседовали. Это происходило в большом зале в стиле арт-нуво, стены которого были увешаны настоящими зеркалами, оправленными в рамы из черного дерева. Слуховое окно с красивым витражом, изображавшим двух ангелов с распростертыми крыльями, пропускало свет счастья. Вокруг еще стояли столики, за ними сидели люди, только у них не было лиц, или же это я не видел лиц, не придавая этому значения, поскольку все их присутствие сводилось к негромкому гулу голосов. Я мог видеть свое отражение в зеркалах — высокий мужчина с вытянутой физиономией, тучный, к тому же с дряблой, несколько бледной кожей, плохо скрывающий презрение по отношению ко всему остальному человечеству. Это и впрямь был я, когда-то давно, в сомнительном блеске своих тридцати лет.

— Вы придумали его, этого странного Жузе Бухмана, а теперь он начал придумывать самого себя. Мне это кажется метаморфозой… Реинкарнацией. Или, скорее, захватом.

Мой друг испуганно взглянул на меня:

— Что это значит?

— Жузе Бухман — как вы не понимаете? — завладел телом иностранца. Он с каждым днем становится все более правдоподобным. Другой, который существовал раньше, тот ночной субъект, явившийся к вам в дом восемь месяцев назад, словно прибыл, скажу даже не из другой страны, а из другой эпохи, где он теперь?

— Это такая игра. Я знаю, что это игра. Мы все это знаем.

Он налил себе чаю. Выбрал два кусочка сахара и размешал жидкость. Выпил ее, потупив взгляд. Мы были два приличных господина, двое добрых друзей, одетых в белое, в элегантном кафе. Пили чай, ели тосты и вели беседу.

— Пусть так, — согласился я. — Допустим, это всего лишь игра. Тогда кто такой этот субъект?

Я вытер пот с лица. Я никогда не отличался смелостью. Может, поэтому меня привлекала (я имею в виду другую свою жизнь) бурная судьба героев и донжуанов. Я коллекционировал ножи с выкидным лезвием. Хвастал, с гордостью, которая сегодня вызывает у меня стыд, подвигами деда-генерала. Водил дружбу с некоторыми отважными людьми, но, увы, это мне не помогло. Смелость не заражает, вот страх — да. Феликс улыбнулся, понимая, что мой ужас старше, древнее, чем его.

— Не имею представления. А вы?

Он переменил тему. Рассказал, что на днях побывал на презентации нового романа одного писателя диаспоры. Брюзга, профессиональный ругатель, сделавший карьеру за границей на продаже национального ужаса европейскому читателю. Нищета пользуется огромным успехом в богатых странах. Ведущий, местный поэт, депутат от партии большинства, похвалил новый роман (стиль, живость повествования) и в то же время упрекнул автора, обнаружив у него искаженное представление о недавней истории страны. Когда началось обсуждение, другой поэт, тоже депутат, более известный благодаря своему революционному прошлому, нежели литературной деятельности, поднял руку:

— В своих романах вы лжете умышленно или от невежества?

Раздался смех. Гул одобрения. Писатель колебался три секунды. Потом парировал:

— Я лжец по призванию, — прокричал он. — Я лгу с радостью. Литература — это метод, к которому прибегает матерый лгун, чтобы заставить общество себя принять.

Далее он добавил, уже более сдержанно, понизив голос, что главное различие между диктатурами и демократиями заключается в том, что в первой системе существует всего одна правда, правда, навязанная властью, тогда как в свободных странах каждый человек имеет право отстаивать свою собственную версию событий. Правда, сказал он, это суеверие. Феликса поразила эта мысль.

— Думаю, то, чем я занимаюсь, это тоже своего рода литература, — признался он мне. — Я тоже создаю сюжеты, выдумываю персонажей, но, вместо того чтобы заключить их в книгу, даю им жизнь, запускаю их в реальность.

* * *

Я сочувствую всякой безнадежной страсти. В этом деле я специалист, или был им. Меня трогает медленная осада, которой Феликс Вентура подвергает Анжелу Лусию. Каждое утро он посылает ей цветы. Она ему на это, смеясь, попеняла, как только мой друг открыл ей дверь. Да-да, они были чудесные, такие красивые фарфоровые розы, они напомнили ей своим преувеличенным и мишурным блеском трансвеститов или, лучше сказать, drag queens[23]; такие чудесные орхидеи, хотя она предпочитает маргаритки с их сельской красотой без примеси тщеславия. Да, она благодарит его за цветы, но, пожалуйста, пусть больше не присылает, потому что она уже не знает, что с ними делать. Воздух в ее номере в грандотеле «Универсо» давит, вызывает головокружение от обилия стольких разнородных запахов. Альбинос вздохнул; если бы он мог, он усыпал бы путь перед нею лепестками роз. Ему бы хотелось дирижировать птичьим хором, в то время как на небе одна за другой вспыхивали бы радуги. Признания в любви, даже самые нелепые, трогают женщин. Анжела Лусия растрогалась. Поцеловала его в щеку. Потом показала фотографии, сделанные на прошедших неделях: облака.

— Похоже, будто они выплыли из сна?

Феликс вздрогнул:

— Мне снятся сны, — сказал он. — Иногда мне снятся несколько странные сны. Сегодня ночью мне приснился он…

И показал на меня. Я так и обмер. В испуге бросился наутек, чтобы спрятаться в щели, под потолком. Анжела Лусия вскрикнула, со столь свойственной ей детской непосредственностью:

— Геккон?! Какая прелесть!

— Это не просто геккон. Он живет здесь, в доме, уже не один год. Во сне у него облик человека, крупного мужчины, лицо которого к тому же мне не кажется незнакомым. Мы сидели в кафе и разговаривали…

— Бог дал нам сны, чтобы мы могли увидеть другую сторону, — сказала Анжела Лусия. — Чтобы разговаривать с нашими предками. Чтобы разговаривать с Богом. Случается, и с гекконами.

— Ты в это не веришь!

— Верю-верю. Верю в весьма странные вещи, мой дорогой. Если бы ты знал, во что я верю, ты бы посмотрел на меня так, словно я одна представляю собой огромный цирк чудовищ. Так о чем вы беседовали, ты и геккон?