Жузе Агуалуза - Продавец прошлого

• Название: Продавец прошлого
• Автор: Жузе Агуалуза
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013

Роман «Продавец прошлого» известного ангольского писателя Жузе Эдуарду Агулазы (1960). Современная Ангола — люди, нравы, недавние политические потрясения — глазами домашнего геккона. Магический реализм. Перевод с португальского Татьяны Родименко.

Республика Ангола — государство в Центральной Африке, граничит с Намибией на юге, Демократической Республикой Конго на северо-востоке и севере, Замбией на востоке, а также Республикой Конго, омывается с запада Атлантическим океаном. Бывшая португальская колония. Вторая после Нигерии страна в Африке по объему нефтедобычи, Ангола также является одним из самых бедных государств в мире. На сегодняшний день страна все еще пытается оправиться от последствий 27-летней гражданской войны между сторонниками Народного движения за освобождение Анголы (МПЛА) и членами Национального союза за полную независимость Анголы (УНИТА), вспыхнувшей в 1975 году после провозглашения независимости от Португалии. Ангола в полной мере характеризует ту сторону Африки, которая кажется европейцам такой загадочной и непонятной. Гостеприимство местных жителей соседствует с их необузданной жаждой наживы, а строгие законы совершенно не сочетаются с разбалансированной организацией государственного правления. Вот так-то… И это все мы увидим глазами геккона…

---

— А имя? В конце концов, муадье сообщил тебе, кто он такой?

— Никто не имя! — энергично подумал я.

— Никто не имя! — ответил Феликс.

Ответ поверг Анжелу Лусию в изумление. Феликса тоже. Я видел, как он взглянул на женщину — словно в пропасть. Она кротко улыбнулась. Положила правую руку на левое плечо альбиноса. Что-то прошептала ему на ухо, и он расслабился.

— Нет, — выдохнул он. — Я не знаю, кто это. Но раз уж он снится мне, я вправе дать ему какое угодно имя, как ты считаешь? Назову-ка его Евлалием, поскольку язык у него хорошо подвешен[28].

Евлалий?! Звучит неплохо. Что ж, буду Евлалием.

Дождь над детством

Идет дождь. Крупные капли воды под натиском сильного ветра бросаются на стекло. Феликс, сидя лицом к непогоде, вкушает, неторопливо черпая ложкой, фруктовое пюре. В последнее время оно заменяет ему ужин. Он сам готовит папайю, разминая ее вилкой. Затем добавляет две маракуйи, банан, изюм, кедровые орешки, столовую ложку мюсли одной английской марки и чуточку меда.

— Я уже говорил вам о саранче?

Говорил.

— Всегда, когда идет дождь, я вспоминаю о саранче. Не здесь, не в Луанде, здесь я, конечно, никогда не видел ничего подобного. У моего отца Фаушту Бендиту от бабки по материнской линии было имение в Габеле, мы ездили туда на каникулы. Для меня это было все равно что побывать в раю. Я целыми днями играл с детьми работников, ну еще один или двое белых мальчишек, местных, ребята, которые говорили на кимбунду. Мы играли в войну между индейцами и ковбоями, с рогатками и копьями, которые мастерили сами, и даже с помповыми ружьями; у меня было одно, еще у одного мальчишки — другое, мы заряжали их индийскими яблоками. Индийское яблоко тебе наверно незнакомо: это такой мелкий фрукт, красный, где-то размером с дробь. Из них получались отличные пули, потому что при попадании в цель они лопались, — бац! — пачкая одежду жертвы, словно кровью. Я смотрю на дождь и вспоминаю Габелу. Манговые деревья, которые росли вдоль дороги, сразу на выезде из Кибалы. Омлеты — я больше нигде таких не ел, как те, что подавали на завтрак в Отеле Кибалы. Мое детство наполнено приятными вкусами. Замечательно пахнет мое детство. Я вспоминаю те дни, когда шел дождь из саранчи. Горизонт темнел. Саранча, оглушенная, сыпалась на траву, сначала одно насекомое там, другое — сям, и их тут же, тут же поедали птицы. Тьма надвигалась, покрывала все, и в следующее мгновение оборачивалась чем-то нетерпеливым и многочисленным, яростным гудением, бурлением, и мы бежали домой в поисках убежища, в то время как деревья теряли листья и травяной покров исчезал за считанные минуты, поглощенный своего рода живым огнем. На следующий день все, что было зеленого, обращалось в ничто. Фаушту Бендиту рассказывал, что видел, как вот так пропала целая зеленая тележка, ее съела саранча. Наверно, он что-то присочинил.

Мне нравится его слушать. Феликс говорит о своем детстве так, словно он и в самом деле все это пережил. Закрывает глаза. Улыбается.

— Закрываю глаза и вижу саранчу, падающую с неба. Эцитоны, муравьи-кочевники — известны тебе? — спускались из ночи, из-за какой-нибудь двери, ведущей в преисподнюю, и множились, до тысяч, до миллионов, по мере того как мы их уничтожали. Вспоминаю, как я, проснувшись, кашлял, закашливался, задыхался от кашля, глаза щипало в дыму битвы. Фаушту Бендиту, мой отец, в пижаме, русые волосы всклокочены, стоя босиком в тазу с водой, сражался с ордами муравьев с помощью распылителя ДДТ. Фаушту криками отдавал приказы слугам посреди дыма. Я заливался смехом — ребенок все-таки — от изумления. Засыпал, видел муравьев во сне, и, когда просыпался, они по-прежнему были там, посреди дыма, этого едкого дыма, — миллионы челюстей-дробилок, обуянные слепой яростью и ненасытные. Я засыпал, мне что-то снилось, а они проникали в мои сны, и я видел, как они лезут вверх по стенам, нападают на кур в курятнике, на голубей в голубятне. Собаки кусали себе лапы. В ярости вертелись вокруг собственной оси, с воем кружились, пытались зубами выдрать насекомых, вцепившихся между пальцев, крутились на месте, выли, сами себя кусали. Выдирали насекомых вместе с мясом. Двор был весь в пятнах крови. Запах крови еще больше заводил собак. Дразнил муравьев. Старая Эшперанса, которая в то время еще не была такой уж старой, кричала, умоляла: «Да сделайте же что-нибудь, хозяин! Животные мучаются», — и я помню, как отец заряжал ружье, в то время как она тащила меня в комнату, чтобы я всего этого не видел. Я обхватывал руками Эшперансу, утыкался лицом ей в грудь, но это мало помогало. Вот Сейчас закрываю глаза — и вижу. Слышу все, поверишь ли? Я даже сегодня оплакиваю гибель моих собак. Мне не следовало бы этого говорить, не знаю, поймешь ли ты меня, но я в большей степени скорблю о собаках, чем о моем бедном отце. Очнувшись от сна, мы перетряхивали волосы, перетряхивали простыни — и муравьи сыпались, уже дохлые или полудохлые, все еще продолжая кусать наугад, перемалывая воздух толстыми железными челюстями. К счастью, шли дожди. Дождь передвигался по освещенному небу, а мы скакали перед этой стеной воды, очень чистой, вдыхая запах мокрой земли. С первыми дождями появлялись термиты. Они, словно туман, с легким жужжанием кружили ночь напролет вокруг ламп до тех пор, пока не теряли крылья, и утром дорожки были устланы легким прозрачным ковром. Термиты и бабочки казались мне безобидными существами. Раньше все детские сказки заканчивались одной и той же фразой: «и до конца жизни были счастливы», — и это после того, как Принц женился на Принцессе и у них было много детей. В жизни, конечно, ни одна история так не завершается. Принцессы выходят замуж за охранников, выходят замуж за гимнастов, жизнь продолжается, и оба оказываются несчастными, пока не разводятся. Проходит несколько лет, и они, как все мы, умирают. Мы счастливы, по-настоящему счастливы только тогда, когда это навсегда, но только дети живут в том времени, в котором все длится вечно. Я был навсегда счастлив в детстве, там, в Табеле, во время длинных каникул, когда пытался построить хижину среди ветвей акации. Я был навсегда счастлив на берегу речушки, потока воды столь жалкого, что он не удостоился чести иметь название, хотя довольно гордого, чтобы мы считали его чем-то большим, нежели простой ручей: то была Река. Она бежала между посадками кукурузы и маниоки, и мы ходили туда охотиться на головастиков, пускать самодельные кораблики, а еще ближе к вечеру подглядывать за купающимися прачками. Я был счастлив со своей собакой, Кабири, мы оба были навсегда счастливы, выслеживая горлиц и кроликов до самых сумерек, играя в прятки в высокой траве. Я был счастлив на палубе «Совершенного принца»[29] во время бесконечного плавания из Луанды в Лиссабон, кидая в море бутылки с наивными посланиями. «Кто найдет эту бутылку, пожалуйста, напишите мне». Никто так мне и не написал. На уроках катехизиса пожилой падре с тихим голосом и усталым взглядом попытался, без особой уверенности, объяснить мне, в чем заключается Вечность. Я считал, что это другое название длинных каникул. Падре толковал мне об ангелах, а я видел кур. И поныне куры — это самое близкое подобие ангелов из всего, что я знаю. Он говорил нам о блаженстве, а у меня перед глазами стояли куры: вот они ковыряются в мусоре на солнцепеке, роют гнезда в песке, закатывают небольшие стеклянные глазки прямо-таки в мистическом экстазе. Не могу вообразить себе Рай без кур. Я не в состоянии представить себе Господа, разлегшегося на мягкой перине облаков, вне окружения кроткого куриного легиона. С другой стороны, я никогда не встречал злых кур, а вы встречали? Курам, как и термитам, как и бабочкам, несвойственна злобность.

Дождь хлещет с удвоенной силой. В Луанде нечасто увидишь такой дождь. Феликс Вентура вытирает лицо платком. Он все еще пользуется хлопчатобумажными платками — огромными, классического образца, с вышитым в уголке именем. Я завидую его детству. Не исключено, что оно выдумано. Все равно завидно.

Между жизнью и книгами

В детстве, еще до того, как научиться читать, я целые часы проводил в нашей домашней библиотеке, сидя на полу и листая толстенные иллюстрированные энциклопедии, в то время как мой отец занимался нелегким делом — сочинением стихов, которые затем уничтожал, поступая весьма благоразумно. Позже, уже в школе, я искал в библиотеках убежища, стремясь оградить себя от выходок, неизменно грубых, которыми развлекались мальчишки моего возраста. Я был застенчивым, слабым ребенком, легкой мишенью насмешек окружающих. Я вырос — вымахал ростом даже выше среднего, — набрал вес, но так и остался замкнутым, не склонным к авантюрам. Несколько лет я проработал библиотекарем и думаю, что в то время был счастлив. И был счастлив после, даже сейчас, в этом крохотном тельце, к которому приговорен, когда сопереживаю в том или ином заурядном романе чужому счастью. В великих литературных произведениях счастливая любовь встречается нечасто. Да-да, я и сейчас продолжаю читать. На склоне дня пробегаю по корешкам. По ночам развлекаюсь тем, что читаю книги, которые Феликс оставляет раскрытыми на тумбочке возле кровати. Мне недостает — я и сам толком не знаю почему — «Тысячи и одной ночи» в английском переводе Ричарда Бартона. Мне было лет восемь или девять, когда я впервые ее прочел, тайком от отца, потому что в те времена она еще считалась непристойной книгой. Я не могу вернуться к «Тысяче и одной ночи», зато постоянно открываю новых писателей. Мне, например, нравится бур Кутзее[30] — своей суровостью и точностью, не знающим снисхождения негодованием. Меня поразило известие о том, что шведы отметили его столь замечательное творчество.