Нина Молева - Софья Алексеевна

• Название: Софья Алексеевна
• Автор: Нина Молева
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-271-00367-1, 5-17-000345-5

Роман известной писательницы-историка Нины Молевой «Государыня-правительница Софья» охватывает период с середины XVII до начала XVIII века, раскрывая широкую панораму исторических событий от царствования Алексея Михайловича до времени Петра I. В центре романа — драматическая судьба выдающейся женщины — царевны Софьи Алексеевны, государыни-правительницы Российского государства в 1682–1689 годах.

---

Да что там нарышкинское отродье! Полюбовницу-то Петрушину сестрица Катерина Алексеевна крестила, от купели восприяла. Имя свое во святом крещении дала! Зато сюда ни ногой. Встречу — не узнаю. Марья хоть нет-нет подарочки к праздникам пришлет. Един знак, что помнит. В последний раз как была, с мыслями не крылась. Прости, говорит, сестрица-матушка, а только жизнь у меня единственная. Если так разобраться, мне, мол, разницы никакой, кто из родных на престоле. Лишь бы ко мне хороши были. А твоих дел государских никогда в голове не держала, так что прости уж, Христа ради, не суди строго. Что уж судить. Сама во всем виновата. Теперь-то все как на ладони видать. Не тем верила, не в тех опору искала. Василий Васильевич ни при чем. Слаб он. Душой слаб. Все мира ищет, уладить хочет. А Петр Алексеевич крови людской не испугался. Сколько ее пролил, сколько еще прольет. Знай свою волю творит. Ведь если так посмотреть, не столько разум государю нужен, сколько чтоб волю свою исполнял. Чтоб знали людишки: решит — сделает, отмены царскому слову не будет. А для такого дела ученые-то мужи плохо подходят: совестливы да опасливы, не о деле — о других думают. И еще: родовитые хуже безродных. Куда! Родовитые в своем праве, так особо и беспокоить себя не хотят, об себе понимают, что все им от рождения дадено. А безродные — злые они, на достаток жадные, нахвататься не могут, локтями да кулаками путь себе прокладывают. Терять нечего, вот что главное. Сколько их таких братец Петр Алексеевич приветил. С ними и престол российский выиграл.

Лекарства, что ли, выпить? В груди стеснение пошло. Вроде раньше такого не бывало. Чего не попробовать разок-другой.

От Марфушки бы какую-никакую весточку получить. Жива ли? Здорова? Как Анисима головинского словили, так несведома живу. Она-то могла, умница. Она-то в худшие времена, как стена, рядом стояла. Одна слабинка — отец Симеон. Каково это Карион Истомин написал о нем в «Эпитафионе»:

Зряй, человече, сей гроб, сердцем умилися,
О смерти учителя славна прослезися:
Учитель зде бо токмо един таков бывый,
Богослов правый, церкви догмата хранимый.
Муж благоверный, церкви и царству потребный,
Проповедию слова народу полезный,
Симеон Петровский от всех верных любимый,
За смиренномудрие преудивляемый…

Вот только проповедь душевная — для нее тишина нужна. В государстве. И в человеке. Иначе не услышишь. А где она у нас — тишина? Подумать, как все устроилось. Этот — Новодевичий монастырь великий князь Василий III Иванович для супруги своей первой княгини Соломонии соорудить порешил, когда о новом супружестве задумался. А в Александровой слободе, где Марфушка с Федосьей гниют, дворец для охоты решил устроить. С Соломонией каждую осень приезжал. Сынок, что ценой княгининого счастья от второй супруги родился,[145] тоже к слободе сердцем прикипел. Со второй супругой государь Иван Васильевич Грозный туда примчался. Со страху. Москву перебаламутил, людишек расказнил. От крови да расплаты в слободу примчался. Золото да рухлядь из Кремля свез. Видно, ворочаться не больно-то надеялся. Там Марью Темрюковну, царицу свою черкасскую, похоронил, и пошло — поехало. Скольких девок перебрал. Кого в реке утопил, кого в монастырь сослал. Места себе в жизни найти не мог. Оттого и лютовал, неприкаянный. Сына единородного остием поколол до смерти. Слово противу отца сказать вознамерился. О Пскове поспорил — сам царевич Иоанн Иоаннович защищать город хотел.

Убил. И за телом сына из слободы ушел. Землю александровскую страшной клятвой проклял. Себя бы надо — нет, землю. Еще в пути к Троице был, гроза страшнейшая разразилася. Молния во дворец царской ударила. В чашу у постели государевой, а в чаше списки казненных в Новгороде и Пскове лежали. Все как есть спалила. Не от него ли, царя Грозного, братец Петр Алексеевич силы своей злобной набрался: перед тем, как царевну-правительницу отставить, две недели в Александровой слободе провел. С потешными в игры свои смертные играл.

Ой, никак опять за сердце схватило. К чему бы?..

Мать настоятельница у окошка стоит: ни един след не ведет к царевниной келье. Видать, и келейница Феклушка на крылечко не выходила. Надо бы по строгости приказать к заутрене обеим идтить, да лекаришко упредил: пусть, мол, отлежится. Дело государское: пусть. Скорей бы уж…

— Мать Евлалия! Чтой-то ты опять завозилася? К царевниной келейке подходила ли?

— А как же, матушка. Все по твоему приказу. Отай еще в сумерках притиснулась. Свеча вроде у царевны горит — за мутной оконницей не больно-то видно. Тень мелькнула — поди, келейница. А так ничего не слыхать.

— Что говорить-то гонцу будем? После поздней обедни быть обещался.

— Так, может, матушка, заглянуть мне к царевне. Вроде ненароком. Для порядку.

— Не смей! И думать не смей! А ну как помочи просить станет, что делать будешь? Лекарь три дни обещался, а вон уж пятый идет. Маята одна. Ой, никак келейница вышла, по снегу-то бечь хочет. Так и есть — упала, опять бежать принялась. Дойдет, скажешь, занята, мол, мать настоятельница строго-настрого велела не беспокоить. Это коли о помочи просить будет. А так я под дверью стоять буду. В случае чего сама выйду, а ты в мои покои ни-ни.

Утром поняла: теперь уж близко. Рядом. Сердце захолонуло. Губы свело. Рукой не пошевелишь. Вот и все. Слава Тебе, Боже, слава Тебе…

Нет! Еще нет! Не сейчас. Позже. Когда-нибудь. Столько лет в проклятых стенах и вот так — просто?

Ведь ждала же. Все годы ждала. А поди спроси — чего, сама не скажешь. Чуда разве что. Не может такого быть, чтобы ничего не случилось. Столько дней неприкаянных, столько ночей бессонных… Мог умереть Петр Алексеевич — в их семье мужчины не заживались. С чего бы ему старших братцев пережить? Могли стрельцы опомниться, за ум взяться — ведь сколько их молодой царь порешил. Могли Милославские, Стрешневы, Морозовы — мало ли исконного боярства! — взбунтоваться. Могли бы…

Забывала, какой предел на чудо положен: манатейка![146] От пострига не уйти. В мир не вернуться. Мать Сусанна — это она-то, государыня-правительница Софья Алексеевна! Сама себя именем постылым ни разу не назвала, на чужой зов николи не откликалась, угроз ровно не слыхала. Хоть под клобуком, хоть под собольей шапкой — все едино царская дочь. Законная правительница! Алексеевна!

Не своей волей постриг принимала. Сама обета не вымолвила. Все силком. Грозилися. Руку на нее подымали. Муки неслыханные сулили. Сама знала: в Тайном приказе слово с делом не расходится. Не побоялась. Пусть! Не решилось нарышкинское семя! Пусть удача от нее отступилась, но гордостью своей царской поступиться! Никогда.

Потешных просмотрела — вот в чем беда. За забавами мальчишескими дела не увидела. А бояре — что ж, где сила, там и они. Все, все как есть передумала. Тошно. Тошно-то как. Каждый кирпич в стенах помнишь. Каждую трещину в полу. Гнилом. Дощатом. Узоры, что стужа на оконцах выводила. Все равно за оконцами ничего иного и не видать. Зимой — сугробное пуховище. Летом — репей да лопух под кровлю. Темно. Тихо. Духом плесенным томит…

Стена будто инеем потеет. Нет, зеркало. Знать, светать начало. Окошки засинелись. Цветов на раме зеркальной не разобрать. Золотишко поистерлось, зазеленело — черни уж и не видно. Стекло зеркальное ровно в молоке: мутью пошло. А, может, это в глазах так? Дурнота подступает.

— Фекла! Слышь, Фекла! Голосу совсем нет. Беги к матери настоятельнице. Беги! Схиму[147] мне принять. Скорее… Кончаюсь, никак. Не опоздать бы. Схиму мне… Чтобы Софьей нарекли… На плите могильной чтоб: Софья… государыня… Всея Руси… Софья…

Июль 1704 года — скончалась в Новодевичьем московском монастыре сестра Сусанна, в схимонашестве старица Софья, и погребена в том же монастыре в Смоленском соборе, от главного входа по правой руке…

— Вот и отмучились мы, мать Евлалия! Слава Тебе, Господи! Охулки себе на руку ни в чем не положили, государя Петра Алексеевича ничем не прогневали. Отошла наша узница.

— Теперь еще погребение отбыть достойно.

— О погребении, мать Евлалия, мне наперед все приказы дадены. Сегодня в ночь в подклет соборный снесем. Там и отпоем честь по чести.

— В ночь? А кто ж из семейства государева в такой час приедет? Чай, проститься захотят.

— Не захотят! Кто бы стал государя гневать. Так и велено было: ни родных, ни народу.

1 июня 1707 года, на день памяти мучеников Ииустина Философа и другого Ииустина и с ним Харитона, Хариты, Евелписта, Иеракса, Пеона и Валериана и преподобного Агапита Печерского, врача безмездного, в Ближних пещерах, по указу царя Петра Алексеевича в Москве начато сооружение земляных бастионов — болверков вокруг Кремля и Китай-города для укрепления от шведского короля Карла XII, имеющего намерение наступать с армией своей на Москву. Руководство работами было поручено царевичу Алексею Петровичу.