Изидор Окпевхо - Последний долг

• Название: Последний долг
• Автор: Изидор Окпевхо
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза

Молодая женщина, ее малолетний ребенок, ее муж, арестованный по лживому доносу, командир бригады, почетный гражданин города — главные действующие лица романа нигерийского писателя, — сменяя друг друга в роли рассказчика, повествуют о трудных временах в жизни страны, раздираемой гражданской войной. Каждый из них старается соразмерять свои слова и поступки с чувством долга, как они его понимают.

---

Я всегда говорил себе: жена постоянно должна ощущать твою занесенную руку, даже когда рука бессильно висит ниже пояса. Дай ей раз осознать ее превосходство, и ты до конца дней своих будешь жалеть, что на ней женился. Шуо! Но я еще Тодже Оповуакпо. Я еще помню, каким молодцом я был в юные дни. Я еще помню, как все красивые и здоровые девушки плясали вокруг меня; как, когда пришло время жениться, единственная задача была — кого выбрать. Может ли такая сила уйти за одну минуту? Но ладно. Если теперь я уже недостаточно привлекателен, если у меня кое-где появились морщины, кое-где завелась седина и походка уже не прежней упругости, то по крайней мере у меня есть весьма хорошие деньги. И если это недостаточно привлекательно, то, черт возьми, что же тогда привлекательно?! Резиновый бизнес теперь не так процветает, что правда, то правда. Машины давно уснули, а здоровые молодые мужчины, сборщики млечного сока, или бежали при приближении федеральных войск, или попали в армию. Но благодаря уму и находчивости я заключил подряд на снабжение войск провиантом по всему сектору фронта. Никто не будет отрицать, что доход мой велик. Могу даже похвастаться, что, если бы кто сегодня сравнил мое богатство с богатством других, весь город во главе со злосчастным ототой лежал бы у моих ног. Если это недостаточно привлекательно, что же тогда привлекательно? Что еще могло бы вызвать то уважение, которым меня в изобилии награждает город? Что еще могло бы заставить лицемерного и бестолкового майора, вроде Али, заискивать передо мной и намекать, что я для него важнее, чем эти его так называемые интересы федерации? Что еще могло бы понудить прекрасную женщину, вроде Аку, перестать сохнуть по арестованному супругу, оставить в доме единственное дитя и спешить на встречу со мной в дом моего тупого и безмозглого племянника?

Вот так. Это власть. Это счастье. Счастье сознавать, что люди по-прежнему глядят на тебя снизу вверх, хотя такая страшная вещь, как война, пришибла весь город. Сознавать, что у тебя достает власти слегка поманить — и женщина с радостью мчится к тебе, ибо не может противиться, ибо знает, что у тебя есть то самое, что решает, жить или нет ей и ее сыну.

Это деньги. I! я намерен с их помощью возвратить все, что на время утратил. Моя жена еще поклоняется и поползает передо мной на коленях, проклиная тот день, когда я дрогнул и усомнился, я ли хозяин того, что, как мне известно, я сам возвел в поте лица и породил силою чресел. А сейчас, пока бессмысленные понятия о правосудии не заставили власть в Идду освободить Мукоро Ошевире, я исполнен решимости телом его жены доказать себе, что я еще обладаю той силой, которая, я знаю, во мне есть. Я еще Тодже Оповуакпо…

Но будь что будет. Уже совсем рассвело. Окно закрыто, но копья света проникал во все трещины и пазы. У меня нет желания вылезать из постели, потому что мне надо избавить ум от кое-каких сомнений. Я не вполне понимаю, что замышляет этот мальчик Али. Кажется, он решил подчинить своей воле весь город. Ему недостаточно, что солдаты боятся его, и мятежники страшатся его солдат, и даже обычные люди в городе обожают его. И я ничего не имею против этих его интересов федерации. Я всей душой с ним, когда он дрессирует своих солдат концом штыка, когда он будит их по утрам взрывом гранаты или приговаривает попавшегося повесу к расстрелу. Но я не на шутку тревожусь, когда мелкая безмозглая обезьяна — только из-за того, что она в военной форме и при пистолете, — взбирается на ходули и предписывает нормы поведения всем горожанам, людям, которые здесь жили тогда, когда он не мог и мечтать, что вдохнет здешний воздух. Хо! Он все время твердит: „солдаты и гражданские лица“, „солдаты, равно как гражданские лица“, как будто у солдат и нас есть что-то общее. Я не знаю — и мне все равно, — как люди в городе воспринимают его болтовню. Старый вождь слишком запуган и вообще глуп. У него недостанет мужества встать и сказать зазнавшемуся паршивцу, что тот никогда не добьется доброй воли людей, если не признает их право на свободу действий — пусть для этого даже придется малость приструнить недовольных свиней, которыми он командует. Мне действительно нее равно, что весь город думает о речи, которую он вчера произнес. Я твердо намерен защищать свою деятельность. Я знаю, как обойти его…

Что-то шумят в моем доме, больше всего — на кухне… У жены в последнее время хватает сообразительности не будить меня, пока я сам не проснусь. Дети уже ушли в школу, все остальные заняты своим делом. Утро стареет, и, хотя окно закрыто, я вижу, как копья спета проникают во все трещины и пазы в раме и ставнях.

Я жду газетчика. Чертов мальчишка и последнее время опаздывает. Его ли в этом вина? С тех пор как война пришла в город, знатность и уважение покинули те места, где им надлежит быть. Теперь, когда машина с газетами прибывает сюда и оставляет тюки на почте, разносчики первым делом мчатся к казармам. О нас они больше не помнят. Хотел бы я знать, о чем они думают. Понимают они, что у военных меньше образования и мудрости, чем у таких людей, как я? Сознают они, что мнения по важнейшим вопросам губернатор штата — даже глава государства — спрашивает у таких людей, как я? И все же они забыли о нас и отдают предпочтение грубым солдатам. Они слишком быстро забыли, что своей славой город обязан таким людям, как я, и что, если бы к нам не пришла война, такие люди, как я, управляли бы судьбами города.

Таких людей, как я, здесь очень немного. И из немногих, без сомнения, я — наиболее выдающийся. Об этом они тоже забыли. Они забыли, как я достиг вершины. Как я, едва научившись ходить, шел за отцом на ферму, как старик с трудом гнал меня с поля в школу. А когда резиновые деревья на пашей огромной плантации достигли зрелости, а отец от старости разучился по сбиваясь считать деньги, я перенял, у него бизнес и довел его до теперешнего величия. Забыли, как я добился невиданного успеха. Забыли, что правительство — какое бы оно ни было — не может подумать или заговорить о резине и при этом не вспомнить моего имени. Они забыли все это так быстро и теперь ползают перед посторонними, которым образования и мудрости хватает только на то, чтобы чуять врага на войне.

Иногда я спрашиваю себя, что это, страх людской пли я начинаю терять уважение? Кто может знать, что случилось со мной? Могла ли моя жена раскрыть рот? Не думаю. Конечно, в таких делах доверять женщинам невозможно. Двадцать пять лет и десять детей — как быстро она припомнила! Но слабость их разума равна слабости их сердец, и достаточно одного легонького удара — вроде того, что случилось со мной, — чтобы двадцать пять лет обратились в ничто. И все же лучше оставит!» ее в покое, чем еще раз позволить ей усомниться в моей власти. Ибо я дошел до того, что сам не знаю, что сделаю! И все же…

Наконец мальчишка кричит о газете. Я встаю с кровати и стираю вчерашний день с глаз. Хорошо бы стереть его и из памяти… Я выхожу из комнаты, все меня приветствуют, даже прохожие кланяются так, как должно кланяться лицу моего ранга. Боже, день уже стар: на моих часах десять. Но кто сказал, что я обязан вставать раньше? Паршивец убежал, но служанка протягивает мне оставленную им газету. Шезлонг ждет меня. Я достаю очки, сажусь и просматриваю новости с той проницательностью, какой в этом городе могут похвастать не многие.

Первым делом я принимаюсь за передовицу, ибо, скорее всего, она будет посвящена судебному разбирательству в Идду, где расследуют зверства мятежников в нашем штате, а также деятельность лиц, в той или иной мере сотрудничавших с противником. Всерьез я никогда не верил газетчикам. Слишком часто они делают вид, что знают больше, чем знают, и важно пытаются судить о делах, не доступных их разумению, — не будем говорить о том, что никто не давал им права судить. Несколько педель назад они бушевали против того, что они окрестили преступным укрывательство провианта поставщиками, возмущались влиянием, которое это укрывательство якобы оказывает на рост рыночных цен. Так вот, что они в этом смыслят? Почему бы им для начала не спросить нашего мнения? Ибо в конце концов, даже если они правы, неужели они не могут взять в толк, что в нашей власти также и понижение цен? Только на той неделе газетчики требовали, чтобы федеральное правительство согласилось встретиться с вождями сепаратистов где угодно, если бы мятежники проявили искреннюю готовность к переговорам. Переговорам! Каким еще переговорам? Если упрямство доводит кого-то до мятежа, разве не должен он быть мужчиной и испить чашу до дна? Дурацкая болтовня — вот что это, по-моему. Я думаю, что война должна идти до конца. Я думаю, что этим ублюдкам надо предоставить возможность получить хорошую встряску, чтобы в следующий раз, заслышав разговоры о выходе из федерации, они бы бежали от них десятимильными шагами, забывая поддерживать сваливающиеся штаны. Посмотрите, что они натворили с моим резиновым бизнесом! Не будь этой дурацкой войны, я, наверно, мог бы один оплачивать все расходы целого штата. А теперь — кто сравнит мой источник дохода с прежним, но крайней мере с точки зрения престижа! Ибо я — я, Тодже Оновуакпо, — так низко пал, что вынужден поставлять провиант армии и подвергаться унизительному контролю здоровенной шайки мошенников. А эти болваны хотят усадить мятежников за стол переговоров, где мятежники наверняка постараются победить хитроумными доводами. Нет, я не осуждаю газетных мальчишек. Гнусное искажение фактов и потуги на широкие обобщения — вот чем они зарабатывают на хлеб насущный. И откуда им знать, каков риск, когда один бизнес меняешь на другой?!