Кадзуми Юмото - Друзья

• Название: Друзья
• Автор: Кадзуми Юмото
• Жанр: Детская проза

«Друзья» Кадзуми Юмото — это блестящий роман для подростков о подростках, рассказ о дружбе, познании и взаимосвязи поколений. Начинающийся как история о школьниках-недотепах, он становится и смешным, и печальным повествованием о детском исследовательском интересе, а затем потрясает своим ожидаемым, но от этого не менее пронзительным финалом, когда простое любопытство перерастает в нечто гораздо более важное.

Однажды одному из трех закадычных друзей приходится отправиться на похороны бабушки. Этот печальный опыт вызывает живой интерес его товарищей: что происходит с умершим человеком, превращается ли он в привидение? Смесь фантазий и реальности настолько их завораживает, что они решают увидеть всё своими глазами: находят одинокого старика, который, кажется, уже отжил свой век, и устраивают слежку, чтобы застать его на пороге смерти. Но, казалось бы, простая задача оказывается трудновыполнимой: похоже, старик заметил мальчишек и совсем не собирается оказывать им услугу и спокойно отходить в мир иной. Напротив, он будто набирается сил от оказанного ему внимания…

Книга Кадзуми Юмото переведена на десяток языков, рекомендована Японской ассоциацией школьных библиотек, в Германии стала книгой месяца, была номинирована на Немецкую детскую литературную премию и вошла в шорт-лист Католической детской и молодежной литературной премии, в США получила премии Милдреда Батчелдера, Boston Globe-Horn и Rookie («Новобранец») Ассоциации детских писателей.

---

Наконец с опозданием прибывает буддийский священник, прочитывает сутры, суетливо зажигает палочки благовоний. Проделав это, он снимает с гроба крышку. Дед весь сжался, скукожился как-то… «Не хочу смотреть, не хочу, — думаю я. — Это не он вовсе. Это не наш дедушка».

Ямашта и Кавабэ начинают плакать. Я начинаю плакать. Все вокруг будто упрятано под какую-то мутную пленку. Есть я, который плачет, и еще один я, который застыл в полусне и видит сны наяву.

На машине незнакомого нам мужчины мы прибываем в крематорий. Огромные железные створки, будто они только того и ждали, с лязгом растворяются и поглощают деда.

Он стремительно скользнул по рельсам и исчез внутри печи.

— Хорошо, что мы привезли ему лягушонка.

Кавабэ успел положить привезенную с острова куклу в гроб.

— А дыма почти нет.

— Ага.

Мы сидели на скамейке возле крематория и смотрели на дым, идущий из трубы. Только сейчас мы вдруг почувствовали, какая ужасная стоит жара. Просто пекло. Как будто лето, которое вроде уже ушло, вдруг поспешно вернулось — может, забыло что-то?

— Мальчики, — ослабляя на ходу узел черного галстука, к нам подошел мужчина, назвавшийся сыном дедушкиного старшего брата, — я хотел кое-что у вас спросить.

Он подождал, пока мы подвинемся, и опустился на скамейку рядом с нами.

— Это касается моего дяди.

Я не сразу понял, что он говорит о нашем дедушке. Ну конечно, он же ему племянник. Ни капельки на своего дядю не похож. И лицо у него какое-то без выражения, будто эта смерть его нисколько не касается.

— Дядя оставил все свои деньги одной женщине.

Мы переглянулись. Это, наверное, Яёи Коко.

— У него оказалось на удивление много сбережений. — Мужчина смахнул платком повисшую на кончике носа капельку пота несуразным носовым платком в крупную клетку. Мог бы в день похорон и белый носовой платок приготовить, между прочим. — Дядя написал, что адрес этой женщины надо узнать у вас.

— А что, он оставил письмо или записку? — вскинулся Кавабэ.

— Да, — скучным голосом ответил мужчина. — Он написал, что в случае его смерти надо обязательно связаться с кем-нибудь из вас троих.

Это прозвучало для нас как гром среди ясного неба.

— Это все из-за меня. Это я придумал. Мертвеца захотел увидеть… — сипло сказал Кавабэ.

— А ну, не плачь. — Я посмотрел на трубу крематория. Я подумал, что дед сейчас бы сказал то же самое: «А ну, не плачь». Но Кавабэ, наоборот, заплакал навзрыд.

— Там было написано три имени. Но я поначалу не понял, что это вы. Ведь…

— Ведь мы дети, да? А вы не думали, что это могут быть дети… — Я посмотрел на него. Он отвернулся. Потом немного растерянно сказал:

— Ну да, что-то вроде того. — Мужчина встал со скамейки. — У него ведь никого не было. Он всю жизнь делал, что хотел. Никто ему был не указ.

…Мужчина ушел.

Белый дым поднимается из трубы и тает в голубом небе. Я широко распахиваю глаза и бездумно слежу за дымом. Перед тем как окончательно исчезнуть в небе, дым, подхваченный небесным ветерком, радостно подрагивает, покачивается, плывет. Я не могу не следить за ним. Я буду смотреть до последнего, пока еще будет на что смотреть…

Дедушкины кости — белые-белые. Есть прямые, есть изогнутые. Люди подходят парами, стоя с обеих сторон от подноса с костями. У каждого в руке две палочки. Они вместе берут своими палочками с подноса какую-нибудь косточку и осторожно кладут в урну для праха.

Мы с Кавабэ, умирая от страха, подняли палочками изогнутую косточку, похожую на стебель орхидеи, и опустили ее в керамическую урну. Работник крематория сказал: «Это горловая кость. Она крайне редко сохраняет после сожжения свою изначальную форму». Мы покорно выслушали это объяснение. Теперь дед далеко-далеко. Мы больше его никогда не увидим. Когда я первый раз посмотрел на его кости, у меня почему-то появилась слабая надежда на то, что, может быть, он переродится… А сейчас я вдруг очень ясно понял, что ничего такого не произойдет. И, как ни странно, от этого мне вдруг стало очень спокойно. Я весь наполнился этим спокойствием.

Если бы дед не умер, если бы он жил дальше, то я, наверное, много о чем успел бы с ним поговорить. Я мог бы с ним советоваться. Например, рассказать ему о том, что я ужасно боюсь вступительных экзаменов и страдаю от того, что все еще не решил, кем хочу быть, когда вырасту… Следующим летом мы бы опять ели все вместе арбуз и запускали фейерверк… А потом бы я вырос и мог бы пойти с дедом жарить окономи-яки и пить пиво… Но ничего этого я сделать не смогу. И это невероятно грустно. Жалко до слез. Но если вдуматься, то жалко только меня. Ведь дед прожил прекрасную, долгую, полную событий жизнь. Я понял это, когда смотрел на эти белые-белые кости. Он действительно жил с удовольствием. И я тоже должен прожить свою жизнь именно так. По-крайней мере, я должен попробовать. «Я постараюсь», — сказал я про себя, обращаясь к деду.

Наконец раздался резкий сухой звук, и керамическую урну с прахом закрыли крышкой. Летние каникулы кончились.

15

— Сегодня на дополнительные занятия не надо!!! — сказал Кавабэ в обеденную перемену. Был первый четверг октября. — Они завтра начинаются.

Мы с Ямаштой кивнули.

После уроков мы отправились в дедушкин дом. Весь двор был покрыт цветущей космеей. Не особо высокой, да и цветы были не очень крупные, но среди пробивающихся тут и там сорняков они горели, как маленькие костры.

— Интересно, что станет с этим домом? — спросил Ямашта и погладил оконное стекло. — Наверное, на его месте построят многоквартирный дом.

Дверь была закрыта на ключ. На ручке лежал слой песчаной пыли. Кавабэ молча бродил по двору, потом вдруг резко сел на корточки, нога его подергивалась, как сумасшедшая.

Завтра дедушкин дом снесут. Дом стоял пустым всего лишь месяц, но за это время он здорово одичал. И зеленый водосток, и бежевые доски, которыми обита стена, — все как-то потускнело, сделалось мрачным. Я заметил, что веревка, на которой дед сушил белье, куда-то делась. Наверное, ее сняли еще в день похорон…

Мы еще немного постояли во дворе, помолчали, глядя на космею. Потом пошли к выходу. Миновав дверь, Ямашта вдруг оглянулся и посмотрел на каменную приступку — ту самую, на которую он когда-то поставил тарелку с сашими.

— Пошли. — Кавабэ уткнулся в букет из цветов космеи и ускорил шаг.

— Я так не могу, — сказал Ямашта. — Я чувствую себя ужасно, когда думаю о том, что когда-нибудь забуду про это место. Я не хочу забывать.

И я не хотел забывать. Я чувствовал себя точно так же, как он. Когда я оставался наедине с собой в своей комнате, я всегда вспоминал деда. И чем больше я вспоминал, тем больше мне казалось, что я не могу вспомнить всего, что было. Что я упускаю что-то очень важное. И от этого я просто места себе не находил.

— Ну, вот хотя бы приступку эту я должен запомнить. Пусть у меня голова дырявая, но хоть на что-то я способен! Хоть что-то надо сохранить в памяти, не забыть…

Я зажмурился изо всех сил, так что у меня чуть не потекли слезы. С внутренней стороны век забегали световые пятна. Я широко открыл глаза. И на мгновение увидел, как выглядывает в щелку двери наш дед. Я даже услышал звук открывающейся двери.

— А цветами можно украсить комнату, — сказал я и, повернувшись спиной к запертой на ключ двери, зашагал к выходу со двора.

— Я их себе на стол поставлю.

— Ага, пусть они помогут тебе учиться.

— Точно! Теперь обязательно поставлю!

Все неприятные, тяжелые чувства куда-то улетучились.

Каждый день я, как голодный зверь, накидывался на задачки и примеры. Экзамен был уже не за горами.

Маму положили в больницу примерно тогда же, когда начали увядать лепестки космеи, принесенной из дедушкиного двора, — у мамы обнаружили болезнь печени, которая, наверное, развилась из-за того, что она пила слишком много алкоголя. Сначала, услышав про болезнь, папа разозлился. Он не смог сдержаться и несколько раз назвал маму дурой. Мама плакала и повторяла: «Извини, извини…»

Из больницы маму все никак не выпускали, и в какой-то момент папа начал ходить навещать ее после работы. Он вообще теперь стал возвращаться домой гораздо раньше, чем обычно. Я же, наоборот, после уроков и дополнительных занятий возвращался теперь очень поздно. Но тем не менее мы с папой довольно сносно справлялись без мамы. На ужин мы обычно покупали готовую еду, но иногда готовили вместе что-нибудь не очень сложное по рецепту из поваренной книги. Мы жарили рыбу, нарезали салат или делали омлет. Омлет, разумеется, получался не самый красивый, но папа уписывал его за обе щеки, приговаривая: «Очень, очень вкусно!»

А в одно из воскресений папа приготовил тушеное мясо с овощами. Наверное, я никогда этого не забуду. Папа стоял у плиты и то и дело помешивал в кастрюле. Он пробовал содержимое на вкус, причмокивал и щурился, наклоняя голову набок. Мясо с овощами тушилось полдня, пока не стало нежным, так что прямо таяло на языке. А потом мы с папой отнесли эту кастрюлю маме в больницу и пообедали втроем прямо в палате. Когда мы пришли, мама расплакалась. Я, честно говоря, уже начал на нее сердиться, но папа так ласково сказал ей: «Ну что ты, поешь!» — что у меня у самого вдруг защипало в горле.