Ирина Вильде - Совершеннолетние дети

• Название: Совершеннолетние дети
• Автор: Ирина Вильде
• Издательство: Ордена Дружбы народов издательство «Веселка»
• Жанр: Проза
• Год: 1987

Роман известной украинской писательницы о жизни буковинской молодежи до воссоединения Буковины с Советской Украиной.

В центре повествования — привлекательный образ юной девушки, впервые влюбленной, еще по-детски наивной, доверчивой и в то же время серьезной, вдумчивой, принципиальной, стремящейся приносить пользу родному народу.

Художественное оформление Александра Михайловича Застанченко

---

— Микола, выйди-ка, похоже, кто-то шатается по саду. Вот наказание господнее с этими мальчишками! Осталось несколько яблок — и тем не дадут дозреть…

* * *

Ни отец, ни мать никому не говорили, что Дарка попала в список неблагонадежных, но Подгорская откуда-то узнала и сама (а это бывало не часто) пришла к Поповичам.

Целью ее экстренного визита было не столько выражение сочувствия, сколько желание похвастаться перед Даркиной мамой своей прозорливостью: как хорошо, что они, Подгорские, еще полгода назад перевели Орыську в Гицы. Она уже освоилась там, прекрасно овладела румынским языком, и теперь ей все нипочем.

Дарке противно было слушать эти фарисейские речи. Сидела напротив Орыськиной мамы и вертелась, как курица, готовая снестись. Так и подмывало спросить: «Кому вы замазываете глаза, любезная пани Подгорская? Ведь именно таких, как ваша Орыська, оставят на Буковине. Жаль, вы не слышали, как в конце учебного года «Альзо» сокрушался по поводу вашей доченьки…»

«Данка тоже оставили, — и в Даркином сердце снова вспыхнул злой огонек. — Но Данко не пара Орыське, — мысленно защищала его Дарка, — он артист. Кто знает, кем может стать Данко! Он не вмешивается в политическую борьбу, потому что всецело поглощен музыкой. А Орыська? Он не герой, но и не предатель. Данко порядочен по натуре, а Орыська — продажная лиса…»

— Куда же вы думаете послать Дарку, пани Попович? Это ведь так важно — решить, кому поручить своего ребенка…

— Еще не знаю, пани Подгорская. Мы подумаем, посоветуемся… Ничего не могу сказать заранее…

Гостья, поглядывая на маму, производила какие-то манипуляции с замочком своей сумочки.

— Я могу, конечно, если вы хотите, попросить мою Софийку. Возможно, она согласится взять Дарку на «станцию», а там, вы сами понимаете, ей будет как у Христа за пазухой. Правда, у Софийки всего две маленькие комнатки… Я не знаю, согласится ли она, но, может быть…

— Спасибо… не беспокойтесь. — Мама холодно, но вежливо отклонила предложение.

Отец потом шутил, что это была самая большая общественная доблесть, на которую отважилась бабушкина дочка.

— Что ты имеешь против Улянычей? — спросил папа, когда обиженная пани Подгорская ушла домой.

— Против самого Уляныча абсолютно ничего. Я только не хочу, упаси боже, чтобы Дарка уподобилась Орыське. И все! Хоть ты и твердишь, что твоей дочери, — не могла удержаться мама, чтоб не уколоть папу, — семнадцатый год и она сама разбирается, где белое и где черное, но я хочу уберечь ее от вредных влияний. Понял ты меня, педагог?

* * *

«Мальчишки всегда остаются мальчишками», — Дарке пришлось это признать. Будь то обыкновенные мальчишки или одаренные музыканты, их всех тянет к оружию, как пьяниц к водке.

С тех пор, как у Ляли на свадьбе домнул Чабану (так звали пограничника) вышвырнул Манилу за дверь, он прослыл среди веренчанской интеллигенции не только смелым, но и порядочным. О нем теперь говорили: «Он хоть и румынский офицер, но человек порядочный». И это давало нашим юношам (Костику, Пражскому и Данку) моральное право дружить с ним. Домнул Чабану, как офицер, мог носить любое оружие, и ребята прилипли к нему, как смола к подметке.

Охота на диких уток совсем опьянила их. Они забыли обо всем на свете. Данко, например, вовсе не думал о Даркином существовании. Стрельба, утки, болото, камыши — вот мир, который теперь, как видно, целиком заполнил его.

Девушка болезненно переживала такое равнодушие со стороны Данка. Тем более что через несколько дней она едет в Штефанешти и они не увидятся до рождества. Может быть, знай Данко, что она больше не будет учиться в черновицкой гимназии, он пожертвовал бы этими проклятыми утками, чтобы провести последние дни с ней. Может быть… Но как дать ему знать? Единственным посредником между ними был Стефко Подгорский, но его не было в Веренчанке. За ним приехала тетка и увезла в Карпаты, чтобы он немного оправился от удара, нанесенного Лялей.

Да и стоило ли вообще разговаривать с Данком, раз он сам не чувствовал потребности поинтересоваться судьбой Дарки?

Он, верно, успокоился, узнав, что лично его нет в списках «неблагонадежных», а остальные, в том числе и Дарка, его не интересовали.

Такие переживания отнюдь не способствовали хорошему настроению. Девушка была раздражена, готова каждую минуту вспылить из-за любой мелочи, ответить грубым словом или плачем.

Бабушка по старческой наивности относила скверное настроение Дарки за счет приближающейся разлуки с родным домом. Однако мама, у которой в таких делах глаз был более наметан, не упрощала ничего. Она подозревала, что здесь, кроме тоски по родному дому и по родной стороне, кроется еще что-то.

Дарка не раз чувствовала на себе пристальный, суровый взгляд мамы, а когда глаза их встречались, та неодобрительно покачивала головой: «Ох-ох, и куда это все заведет?»

Теперь мама не упускала ни малейшей возможности и всякий раз заводила разговор о современных девушках, «совершенно утративших девичью гордость». Чтобы во времена маминой молодости девушка сохла по парню, который не обращает на нее внимания? Да ни за что на свете! Будь он хоть золотой, и не взглянула бы в его сторону!

Бабушка не понимала, куда клонит мама, но тоже поддакивала. Вот как, например, случилось с нею самой. Дальше шла история о том, как один молодой адвокат объяснился бабушке в любви, а потом целую неделю не показывался и не сообщил записочкой, почему не мог прийти. И хотя потом выяснилось, что он не мог ни прийти, ни прислать записку, так как его срочно вызвали на судебное разбирательство в глухое село, бабушка не простила ему неуважения к ее особе. Порвала с ним, хотя позже, — тут бабушка вздыхает, — возможно, и жалела… Да, да, клянусь здоровьем, раньше девушки больше дорожили своей амбицией!

Дарка не принимала близко к сердцу этот рассказ. Только думала: «Прости ей господи, ведь она не знает, что говорит!» Но мамино подчеркнуто холодное равнодушие причиняло гораздо более глубокую боль, чем та могла предполагать.

Прячась по углам и глотая слезы, Дарка спрашивала себя: «Неужели мама думает, что так она выбьет Данка у меня из головы? Меня связывает стыдливость, а она почему первая не подойдет, не расспросит? У кого, как не у мамы, должны найтись слова утешения? С кем, как не с ней, я должна поделиться своей болью? Почему она не хочет понять, что нужна мне сейчас больше, чем когда-либо, что мне необходимо ее ласковое, рассудительное, умное слово?»

Но мама не желала ничего понимать. Она вообще не признавала такого рода страданий.

Может быть, ей хотелось, чтобы дочкино сердце спало как можно дольше, ибо мать по собственному опыту знала, что когда оно просыпается, то ему, к сожалению, приходится больше плакать, чем смеяться… Но… но… раз уже свершилось, то как можно приказать проснувшемуся сердцу: «Закрой глаза и спи!»

Чтобы не попадаться матери на глаза, Дарка целыми днями пропадала в отцовской библиотеке. Она хваталась за книги, не в силах ни одну из них дочитать до конца, вылавливая лишь места, созвучные ее душевному состоянию. Так, случайно, ей в руки попал том известной буковинской писательницы Ольги Кобылянской. Бегло перелистав и эту книгу, Дарка наконец нашла в ней то, что было написано для неё, для нее одной: «Есть род любви у женщин, который мужчине не понять. Слишком необычна она для него. И вот такую широкую любовь, способную дать мне вполне развиться, дать мне расцвести, отдала я ему. Не на один день — навсегда. Каждый жест его был мне нужен, его лицо было мне нужно, голос его был нужен, его хорошие и дурные стороны.

Он был мне нужен, чтобы я стала совершенной и чтобы многое, спавшее во мне, пробудилось…»

И на той же странице, ниже: «Кинула ему под ноги все лилии своей души, но он не узнал их. Думал, что цветы эти вянут и вновь оживают в воде. Но лилии не оживают в воде».

Теперь Дарка не разлучалась с этой книгой. Она выискивала укромные уголки, чтобы вновь и вновь перечитывать места, которые известная писательница написала для нее одной.

Ольга Кобылянская сделала так, что Дарка Попович нашла наконец свое место в жизни.

Не походила ли Дарка до сих пор на человека, который, придя на бал-маскарад, надел чужую маску и потому так плохо себя чувствовал?

О, теперь Дарка знает, какая маска ей больше всего к лицу, — это маска гордой, одинокой, далекой царевны.

Даркино воображение рисует даму в черном, с белым, как мел, лицом и скорбно сжатыми губами. Где бы ни появилась «черная дама», всюду возникало траурное настроение. Не один любопытный будет ломать себе голову над загадкой, какую трагедию пережила «черная дама», но Дарка будет молчать, как камень. И только много-много лет спустя, уже совсем старенькая, сидя зимним вечером в большом старинном кресле, окруженная детьми и внуками Славочки, она расскажет им историю своей любви. Данко, к тому времени известный на весь мир музыкант, женится на знатной аристократке (только не на Лучике Джорджеску!). Все завидуют его славе, богатству, и никто не знает, как он несчастен. Сквозь все его произведения красной нитью проходит один печальный мотив — тема потерянного рая.