Ася Пекуровская - Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

• Название: Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)
• Автор: Ася Пекуровская
• Жанр: Прочее

---

Генералы от литературы и продолжатели чеховской традиции составляли скромную долю в том узком кругу, квадрате и параллелепипеде, центром которого считал себя и был почитаем Сережа. Существовали и другие интимные аллеи, под сенью которых Сережа вершил свое ритуальное застолье, "делил", с позволения Баратынского, "шумные досуги/ разгульной юности моей". Список друзей этого круга составляли Игорь Смирнов, Миша Абелев, Саша Фомушкин, Нина Перлина, Марина Миронова, тогда подруга Миши Абелева, и более отдаленно - Сережа Байбаков, Леша Бобров и Костя Азадовский. В этих ежевечерних застольях текла наша жизнь, в которой все принималось как должное. Хрупкого вида Саша Фомушкин оказывался многократным чемпионом по боксу, отец Миши Абелева женился во второй раз, о чем свидетельствовало вошедшее в наш лексикон слово "мачеха", отец Смирнова был не то полковником, не то генералом КГБ, а отец Азадовского лучшим в России специалистом по фольклору, под редакцией которого выходили уникальные издания сказок. Завсегдатаям вечерних посиделок, как, впрочем, и генералам от литературы, было известно, что Сережу можно называть "Сереньким," как его любовно именовал Донат Мечик, его отец, Игоря Смирнова - "Гагой", а меня - "Асетриной," как когда-то ловко окрестил меня Сережа. С этими людьми связаны истории самого разного толка.

Однажды в присутствии Сережи Нина Перлина упомянула о своем знакомом, сочинителе экспромптов, перещеголявшем Пушкина. Сережа, всегда натужно внимавший рассказам о здоровой конкуренции, тут же перевел свои мысли на язык собственных возможностей и глухо сказал: "Я тоже способен на экспромт". Выдержав подобающую торжественному моменту паузу, Нина потребовала доказательств, но натолкнулась на отказ сначала под предлогом отсутствия вдохновения, потом со ссылкой на то, что труд должен быть оплачен. Вознаграждение в размере рубля, тут же предложенное Ниной, устранило разом оба препятствия, после чего Сережа с готовностью приступил к исполнению экспромта, то есть, на секунду задумавшись, прочел нечто, походившее на чьи-то третьесортные стихи, вроде:

Я боюсь ваших губ, ваших локонов,

Я боюсь тех, что лгут, тем, что около...

Чтоб страшились вы нашего окрика...

Будьте счастливы, будьте прокляты...

Сделав такой разгон, он заметно вдохновился и выдал подлинный экспромт, благодаря которому пополнил свою казну суммой в один рубль.

Всем известно, что стихи

Это вам не пустяки.

За такую сумму денег

Я писал бы целый день их.

Нина Перлина, греми.

Папа, шляпа, до-ре-ми.

В эмиграции оказались две Нины Перлиных, причем, та, другая, была славистом и вероятно, жила в Нью-Йорке, как и наша старая подруга, которая и рассказала мне эту историю с чьих-то слов.Звонит другая Нина Перлина Сереже по его приезде в Америку с целью познакомиться и говорит: "Здравствуйте, Сережа. Меня зовут Нина Перлина". "Нина Перлина! Ну что за формальности, откликается оживленный Сережа, -Немедленно приезжайте в гости", что другая Нина Перлина тут же исполняет. Сережа открывает ей дверь и видит перед собой незнакомого ему человека, откликающегося на Нину Перлину. Минутное замешательство, а потом искренняя радость: "Ой, Нина. Ну подумать только! Вы совсем не изменились."

У Леши Боброва Сережа был на первой в своей жизни свадьбе, где оказался назначенным шафером, и в этом качестве был посажен рядом с невестом. На следующий день, описывая друзьям свадьбу Боброва, он говорил примерно так: "Ну ростом она примерно с меня, но уже в сидячем положении я ей сильно уступаю. У меня, собственно говоря... только ноги, а у нее шея, грудь, прочие выпуклости, а один зуб просто из драгоценного металла. Она по-моему мною крепко заинтересовалась, потому что, когда подали еду, придвинулась ко мне вплотную своей пылающей щекой и говорит: "вы любите салад-т? Я так люблю салад-т."

Молчаливый Леша Бобров однажды имел неосторожность пригласить Сережу в баню, в связи с чем приобрел не востребованную славу Казановы. Помню, позвонил Сережа часа в два ночи. "Асетрина, мог бы позвонить утром, но потом подумал, зачем тебе терпеть и мучиться до утра. Хочешь узнать, что было в бане? Нет? Ну так вот, лежу я себе и парюсь, а Бобров на верхней полке тоже как бы парится. И вдруг вижу, на меня спускается шланг, такой типичный садовый шланг с нарезкой на конце. Приглядываюсь и вижу. Детородный орган. Но какой!И следом, вижу, спускается мыльная рука и так по-хозяйски его загребает и вверх уводит, а я мучаюсь, было видение или у меня фантазия разыгралась. Вот, живешь с человеком бок о бок, не подозревая ничего, женишь его, а он тебя - и мытьем, и катаньем."

ЗАМКНУТОЕ СУЖДЕНИЕ

Аполлон Безобразов, никогда не ошибавшийся в людях, любил колебаться, любил одновременно утверждать и отрицать, любил долго сохранять противоречивые суждения о человеке, пока вдруг, подобно внезапному процессу кристаллизации, из темной лаборатории его души выходило отчетливое и замкнутое суждение, содержащее в себе также и момент доказательства, которое потом и оставалось за человеком неотторжимо, как проказа или след огнестрельной раны.

Борис Поплавский

Если можно говорить о таком явлении, как "литература шестидесятых" прошедшего сквозьсмехи слезы столетия, то, едва сославшись на "время", необходимо тут же уточнить "место", причем, уточнить со всей интимностью, ибо речь должна пойти не о России вовсе и даже не о Невском проспекте, а, если позволите, о "Восточном ресторане",заведении питейном с элементами кулинарии высшего, по нашим, российским стандартам, пилотажа. Однако несмотря на неотделимость наших литературных амбиций от всего, что могло быть выпито, разжевано и переварено, "Восточный ресторан" вошел в нашу жизнь вовсе не за это.

"Царил еще в питере, не зная заранее своей гибели от руки вАШСадко', великий вАШВосточный ресторан', - вспоминает много лет спустя писатель Сережа Вольф, - На Бродского. Я любил ходить туда каждый день, за вшивые 2 руб. 50 коп. Выпить бутылку сухого с сыром, ну, а вечером - чанахи, ничем не запивая, так как это следует делать наоборот... Однажды приходит. Высокий, красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый) - огромный, право, на фоне портьеры между залом и, ну, как его... не залом..."

Сережа не упускал случая, чтобы не похвастаться тем, что обедал в "Восточном" ресторане каждый день, тем самым взяв на себя непосильную задачу разделить ежевечернюю трапезу как с его завседатаями, так и с лицами, к оному ресторану не причастныеми, при этом, разумеется, не погрешив перед исторической правдой. И в этом не было большой натяжки, ибо все наши друзья и родственники, прежде, чем начать отыскивать нас по другим телефонным каналам, нарушали рутину всегда переполненного гостями "Восточного ресторана" неуместными просьбами пригласить Сережу или меня к телефону. Официанты, чье беззвучное перемещение по залу "Восточного" равнялось скорости отсутствующего при их перемещении звука, на ходу перепоручали задание скрипачу Степе, который был единственным человеком, исключая посетителей ресторана, которому спешить было решительно некуда. Приложив ухо к покорному и преданному ему Страдивариусу и вторя его плачу молчаливым участием подернутых влажной грустью армянских глаз, Степа начинал лавировать под плывущими подносами и локтями танцующих пар (он был ростом немного выше спинки стула) по направлению к нашему столику, и мы уже знали, что кого-то из нас требуют к телефону.

Проведя в Америке более четверти века и так и не найдя места, где, при всей жестокости американской конкуренции, построенной на желании заманить и ублажить клиента, того самого клиента запомнили бы не по щедрости чаевых, а по ему присущему, уникальному признаку, которым должно же как-то отличаться одно живое существо от другого, я с нежностью и чувством неоплаченного долга вспоминаю "Восточный ресторан", где мы регулярно оставляли три рубля, к которым приравнивалась тогда стоимость бутылки вина и скромной закуски без включения чаевых и которые составляли цифру, ежедневно выдаваемую нам родителями в качестве карманных денег. Застенчивый Сережа ("якобы застенчивый?") иногда вводил разнообразие в свое вечернее меню, ловко подхватывая с пустующего столика, чей владелец нерасторопно задерживался с дамой на площадке для танцев, оставленный без присмотра трофей типа утиной ножки или бутерброда с паюсной икрой.

В круг друзей, связанных встречами в "Восточном", входили, как было сказано, Сережа Вольф, Андрей Битов, Володя Марамзин, Володя Герасимов, Миша Беломлинский, его жена Вика, впоследствии ставшая моей подругой, Ковенчуки, приятели Беломлинских, Глеб Горбовский, а также всегда элегантный, всегда женатый на ком-то новом и загадочном, галантный без нужды в стеганном картуза с козырьком, любимец прекрасного пола и его же покоритель, ученый-физик, Миша Петров.

О выходце из Восточного ресторана, Володе Марамзине, Сережа любил рассказать две истории. Начну с той, что пришла на ум стараниями подруги молодости, Жени Сафоновой, о которой речь впереди. Марамзин, подвизавшийся мелкой сошкой на ниве "Ленфильма", оказался причастным к его внутренней жизни.В частности, он был осведомлен об одной слабости директора "Ленфильма", Киселева, отдаленно касающейся женского пола. Например, критикуя директора картины за перерасход бюджета, Киселев любил сказать так:"Любая Зина Распердяева распорядилась бы деньгами лучше". При недовольстве игрой актеров он высказывался в том же ключе: "У любой Зины Распердяевой эта роль вышла бы интереснее." Однажды министр культуры, Фурцева, прибыв на "Ленфильм", пожелала попристальнее ознакомиться с его работой. Киселев начал очередное заседание с легкой критики репертуара и, расслабившись, начал было высказываться в своей излюбленной манере: "Любая Зина... ", но, осекшись на слове "Распердяева", мгновенно произвел подстановку: "Любая Зина Королева смогла бы подобрать репертуар лучше". В этот момент из задних рядов поступил вопрос, в котором распознавался голос Володи Марамзина: "А что, Зина Распердяева замуж вышла?" В этом месте рукописи Алик Жолковский, которому пользуюсь случаем выразить свое нижайшее за, как я позволю себе вольно интерпретировать, поддержку, приписал на полях своим полуидеальным почерком. Ну, "furzeln" (Фурцева) по-немецки и есть "пердеть".