Николай Дежнёв - Асцендент Картавина

• Название: Асцендент Картавина
• Автор: Николай Дежнёв
• Жанр: Современная проза

Судьба человека!.. Кто ею управляет? Как узнать ее? Достаточно ли рассчитать асцендент — знак, поднимающийся в момент рождения над горизонтом, — и составить гороскоп? Неужели правда, что от судьбы не убежать?

Но не о звездах новый малый роман выдающегося современного писателя Николая Дежнева. И не об астрологии с ее судьбоносным арсеналом. «Асцендент Картавина» — изящная литературная конструкция, роман о романе в романе, возведенная на сложной системе повернутых лицом к лицу зеркал на фоне звездного неба. Книгу завершает подборка лучших рассказов автора.

Загляните в двойное Зазеркалье Николая Дежнева, только будьте осторожны, рассматривая отражение собственного лица…

---

— Я все понимаю, — кивнула Клавдия, — все как есть! — вздохнула тяжело и сделала отчаянную попытку улыбнуться. — Простите, коли что не так, я ведь хотела по-человечески!..

— Ты мне не веришь? — попытался я выдавить из себя хоть что-то, что прозвучало бы не фальшью, но проблема была в том, что я сам себе не верил.

— Ну почему же! Все так и должно быть! К чему вам простая баба… — шмыгнула Клава носом и, не успел я ее удержать, скрылась за дверью.

Впрочем, и не удерживал! Остался стоять на ступенях, как в тот вечер, когда бегал Савеличу за бутылкой. Ничего вроде бы за эти несколько дней не изменилось, и в то же время все стало другим. Ну и мастак же ты клеить баб, сказал веселый парень, прижимая к груди арбузы — видел бы он сейчас мою тусклую физиономию! То ли чувства истончились до предела, то ли причиной всему была нервная лихорадка, только впервые в жизни я так остро ощутил боль от самим же нанесенной обиды, ее боль. И все же, — сказал я себе, возможно даже вслух, — это лучше, чем если бы Клава продолжала жить надеждой. Однажды рухнув, иллюзии хоронят под собой тех, кто ими тешился. Прав, наверное, мудрый по жизни Нелидов: утрется, выпьет в подсобке с товаркой Зинкой и выпихнет Картавина пинками в прошлое, а назавтра найдет себе другого, получше.

Когда вышел из метро на площадь Белорусского вокзала, меня уже откровенно бил озноб. Нервы были на пределе, казалось, все вокруг знают куда и зачем я иду. Легонько подташнивало. Подняв молнию куртки до предела, я ощутил прикосновение пистолета. Его тяжесть у сердца вырвала меня из прострации. В кассовом зале пригородных поездов было малолюдно. Усталая кассирша посмотрела на меня безразлично и, не спрашивая, выдала билет в оба конца, Я был ей благодарен. Я ей улыбнулся, но она уже уткнулась носом в страницу журнала. Безумие, а я отдавал себе отчет в том, что балансирую на грани срыва, не только заразно, его видно невооруженным глазом. Человек в ажитации не может не привлекать внимания.

Отойдя от кассы, я надвинуть козырек кепки на глаза. Они, эти зеркала души, с детства меня выдавали. Длинная, продуваемая ветром платформа была пуста. Прогуливаясь по зажатой с двух сторон путями бетонной полосе, я постарался успокоиться. Раскольников, рассуждал я, шел убивать старуху-процентщицу, чтобы доказать себе, что не вошь, мне же ничего и никому доказывать не надо. Я делаю то, что должен делать в предложенных жизнью обстоятельствах. Мы оба восстали против окружающей мерзости, но если из его мерзости можно было найти какой-то выход, то наша мерзость будет померзостней, хотя бы потому, что ее сознательно насаждают. Ее культивируют, не понимая того, что посеяв в душах пустоту, пожнут деградацию нации, и время жатвы уже не за горами. Но мне до этого дела нет, я на многое не замахиваюсь. Есть люди, кто за это ответит, мне же отвечать по моим долгам. Раскаялся Родион или только покаялся, я не помнил, мне раскаяние не грозило. Федор Михайлович, со своей вывихнутой психикой, все запутал и сам, ковыряя в человеке гвоздиком, запутался, я терзать себя не буду. Все происходящее со мной не подвиг и не преступление, а элементарная необходимость. Скорее всего меня даже не поймают, да и как поймать, если с Хлебниковым я практически не знаком и убивать его у меня нет личной выгоды. А что есть неличная, это, как и трагедию народа, мало кто понимает. Ни у кого даже мысли не возникнет заподозрить человека, чей поезд давно ушел, мигнув на прощание огоньком последнего вагона…

Поезд?.. Ну да, поезд! Электричка уже подходила к перрону. В вагоне с мягкими сиденьями было тепло и душно. Я притулился у стеночки и немного согрелся. Мимо поползли огни большого города, потянулись пустые станции. Подмосковные, я их не люблю. Совсем рядом, в столице, в ослепительном сиянии рекламы бурлит жизнь, там крутятся бешеные деньги и в воздухе вместе с бензиновым выхлопом плавает запах успеха, а здесь ничего не происходит, и людям не может не казаться, что они обездолены. Самый страшный дьявол это падший ангел, самый озлобленный человек тот, кто вынужден довольствоваться отзвуками праздника, даже если тот бутафорский. Стук колес убаюкивал, вагон покачивало. Я задремал. Мне снилось будто меня принимают в пионеры. Я, Станислав Картавин, вступая в ряды пионерской организации, торжественно обещаю!.. Я обещал, и все вокруг меня обещали и все, как один, отдавали салют, но как-то так незаметно получилось, что я остался один. Стоял с поднятой в приветствии рукой, а вокруг никого. Но мы же все клялись, душило меня недоумение, мы жизнь готовы были положить!.. И только ветер гнал по опустевшей площади обрывки газет с воззваниями, и совсем рядом кто-то тихонечко всхлипывал…

Я открыл глаза. Передо мной сидела изможденная женщина с плеером в руках, по ее щекам катились крупные слезы. Она их не вытирала, нажимая кнопку повтора, раз за разом возвращалась к только что прослушанной записи. Заметив мой взгляд, стащила с себя наушники и протянула мне. Я приложил их к уху, звучал знакомый с детства шансон «Под небом Парижа».

Словно за что-то извиняясь, женщина слабо улыбнулась и едва заметно покачала головой. Произнесла одними губами:

— Если бы я слышала эту песню, разве вышла бы за такого урода!

Стараясь ее не побеспокоить, я выбрался бочком в проход между лавками и вышел в тамбур. Мимо проплывали невнятные постройки, за ними набежал перелесок, сменившийся тянущимся к горизонту полем. Над его дальним краем всходила огромная оранжевая луна. Женщина за стеклом раздвижной двери уже рыдала навзрыд.

Как мало надо, чтобы в корне все изменить! — думал я. — Услышать как поет Эдит Пиаф, перекинуться с незнакомцем словом, встретиться глазами. Где-то совсем рядом, не пересекаясь с нашей, идет другая, радостная жизни, надо только научиться жить и не побояться сделать шаг…

Охрипший динамик под потолком объявил название станции.

Я вздрогнул. Как? Уже?.. Но я же не готов! Я только согрелся, мне еще ехать и ехать! Это какая-то ошибка…

Электричка начала притормаживать. Замедляя бег, мимо прополз выкрашенный в два тона зеленым, решетчатый забор. Двери зашипели и разошлись в стороны.

Я задержал дыхание и, как в бескрайнее небо парашютист, шагнул в разверзшееся передо мной пространство.

Странная какая-то досталась мне память, жизнь свою и то помню кусками, а вот расстояние от дома Раскольникова до старухи-процентщицы запомнил: семьсот тридцать шагов. Я тоже стал считать, но очень скоро сбился. Сначала постоял на платформе в стороне от фонаря, покурил, подождал пока скроются из глаз те немногие, что вместе со мной сошли с электрички. Такой предосторожности по моим понятиям требовала конспирация, с которой я был знаком по детективам. И только потом углубился в полутьму деревенской улицы. Возможно это был дачный поселок, не знаю, только лай собак сопровождал меня неотрывно. На краю по осеннему высокого неба зависла потерявшая сырный цвет луна, холод ночи заползал за воротник, Я поднял его и ускорил шаг. В голове в такт движениям звучали собственного сочинения стихи. Я написал их для Алены и прочел, когда она однажды согласилась погулять со мной в парке.

Луны волшебное сиянье, очисти мир от суеты,
Отложим только покаянье, пока со мною рядом ты.
Когда ж покину мир сей бренный, мои надежды и мечты
Сойдут к тебе в потоках света небесной, чистой красоты.

Потом невзначай выяснилось, что Лена их запомнила и рассказала о нашей прогулке Хлебникову. Смеялись, наверное, надо мной, от последней строки действительно попахивало плагиатом. Я мог бы без труда ее переделать, но не хотел. Будь жив Александр Сергеевич, он бы меня простил, тоже был не безгрешен, позаимствовал «гения чистой красоты» у Жуковского. С большими художниками такое случается. Да и сам я в то время был смешон: худой, длинный, читая стихи, размахивал руками и, как все поэты, подвывал.

Занятый своими мыслями, развилку дороги я промахнул, пришлось возвращаться. Свернул, согласно обстоятельно составленному плану, на убегавшую в лесок тропинку, и углубился в чащу деревьев. Земля под ногами влажно проминалась и раздражающе остро пахла. Заморозков еще не было, и листва, изрядно пожелтев, держалась на ветках. Продвигаться вперед пришлось едва ли не на ощупь, однако стоило мне выйти на поляну, как мир вокруг погрузился в море холодного, серебристого света. С этого места можно было либо идти по поселку, либо обойти его стороной и тогда очутиться непосредственно у дома Хлебникова, что я и выбрал.

Крайним в ряду скрывавшихся за заборами коттеджей, оказался большой, огороженный каменной стеной участок. Чтобы успокоиться и привести в порядок дыхание, я привалился плечом к березе и принялся наблюдать за залитой из конца в конец асфальтом улицей. Она была пуста. Высокая ограда по сторонам делала ее похожей на каньон. Распластавшиеся по земле тени казались угольными. Тишина в природе стояла удивительная, только где-то вдали еле слышно простучала колесами электричка.