Эрвин Штриттматтер - Чудодей

• Название: Чудодей
• Автор: Эрвин Штриттматтер
• Издательство: АСТ, Астрель, Олимп
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-17-024234-4, 5-271-09878-8, 5-7390-1498-0; 5-17-024233-6, 5-271-11353-1, 5-7390-1678-9, 978-985-16-0232-8

В романе в хронологической последовательности изложена непростая история жизни, история становления характера и идейно-политического мировоззрения главного героя Станислауса Бюднера, образ которого имеет выразительное автобиографическое звучание.

В первом томе, события которого разворачиваются в период с 1909 по 1943 г., автор знакомит читателя с главным героем, сыном безземельного крестьянина Станислаусом Бюднером, которого земляки за его удивительный дар наблюдательности называли чудодеем. Биография Станислауса типична для обычного немца тех лет. В поисках смысла жизни он сменяет много профессий, принимает участие в войне, но социальные и политические лозунги фашистской Германии приводят его к разочарованию в ценностях, которые ему пытается навязать государство. В 1943 г. он дезертирует из фашистской армии и скрывается в одном из греческих монастырей.

Во втором томе романа жизни героя прослеживается с 1946 по 1949 г., когда Станислаус старается найти свое место в мире тех социальных, экономических и политических изменений, которые переживала Германия в первые послевоенные годы. Постепенно герой склоняется к ценностям социалистической идеологии, сближается с рабочим классом, параллельно подвергает испытанию свои силы в литературе.

В третьем томе, события которого охватывают первую половину 50-х годов, Станислаус обрисован как зрелый писатель, обогащенный непростым опытом жизни и признанный у себя на родине.

Приведенный здесь перевод первого тома публиковался по частям в сборниках Е. Вильмонт из серии «Былое и дуры».

---

Папа Густав приметил, как гороховые усики обвились вокруг картофельных кустов: два урожая на одной грядке. Новое чудо в доме Бюднеров! Он почесал затылок.

— Какое горе, что такой одаренный ребенок должен теперь зарывать свои чудеса в землю.

Жандарм искал свою саблю. Дома ее не было. Где же, спрашивается, она осталась? Это было… это могло ему стоить и службы. На третий день поисков он стал думать, не обратиться ли за советом к Станислаусу. Но это недопустимо: граф может пронюхать, что он пользуется услугами парня, которого обязан изгнать! А разве граф ему начальник? Конечно нет, но его действительный начальник был постоянным гостем на графской охоте. Одно слово графа — и жандармская фуражка слетит с головы Хорнкнопфа, как спелая слива с дерева.

Господин обер-вахмистр провел две тревожные, очень тревожные ночи. Но у него была жена, некогда служившая в разных трактирах. Она знала, в каких местах жандармы иной раз оставляют свое оружие, а потому села на велосипед и укатила.

В первом трактире:

— Здравствуйте, я жена обер-вахмистра. Да вы меня знаете! Мой муж случайно не оставлял у вас свою саблю?

— Ни боже мой, госпожа обер-вахмистерша. Сабля давно уже была бы у вас, ведь мы так дружны с вашим супругом, господином жандармом.

Во второй пивной:

— Станем мы руки марать жандармской саблей!

В третьей:

— Да-да, совершенно верно, такая длинная сабля. У нее ремень немного ослаб, и господин жандарм оставил ее там же, где и велосипед. Он не мог на него сесть, потому что он… потому что было уже темно. Да-да, сабля, совершенно верно, она где-то тут лежала. И дети стали с нею играть. А она немного ржавая. Вот я ее и припрятал. Она в полном порядке, только немного затупилась. Дети рубили ею крапиву в саду.

Из шкафа за стойкой трактирщик извлек саблю. Доставая ее, он столкнул с полки бутылку «Берентатце». Его неловкость была столь явной и столь преднамеренной… Бряк, и бутылка разлетелась вдребезги на обитой жестью стойке.

— Одни убытки от этой проклятой са… санитарии, которую тут развели. — Хозяин нагнулся над стойкой и слизнул разлившийся шнапс.

Жена жандарма улыбнулась, похлопала трактирщика по плечу и посмотрела на него нежным взглядом, как некогда смотрела на всех мужчин:

— Убытки мой муж вам возместит.

— Да, уж он… уж он испугался, наверно, из-за сабли-то, — пробурчал хозяин.

Жандармиха кивнула. Она завернула саблю в газету и в принесенную с собою скатерть. И теперь этот сверток смахивал на тщательно упакованную копченую колбасу…

…Жандарм только и знал, что вздыхать, когда второй раз появился у Бюднеров, чтобы уладить это прискорбное дело с приемной чудодея. О блужданиях своей сабли он не упоминал. И велел Бюднерам показать свою горницу. Приемной чудодея как не бывало.

— Хорошо, хорошо, просто очень хорошо, Бюднер! — Он подошел к книжной полке. — Пси… психо… психология, — по буквам разбирал он. — Психология, Бюднер? Надеюсь, это не запрещенная книга? Там есть что-нибудь против правительства?

— Только про недержание мочи, господин жандарм, — печально произнес Густав.

— Не думайте, Бюднер, что я день и ночь выжидаю момента, чтобы подложить вам свинью. Мы тоже люди. И нам жалость знакома, но у нас ведь есть служебные инструкции, обязанности, так сказать.

— Да мы знаем, господин жандарм.

— По сути дела, шарлатанами тюрьма держится.

— Никакие мы не шарлатаны, господин жандарм. Все, кто к нам обращался, выздоровели.

— Правда есть такие?

— Честью клянусь, господин жандарм!

Жандарм посмотрел на Станислауса и прищурил один глаз.

— Ну-у? — Он погладил свою саблю и улыбнулся. — Вот она, моя сабля.

Станислаус испугался, когда жандарм похлопал по своей сабле. Может, его все-таки заберут и распнут на кресте?

— Хорошо или плохо — не смиряй своего взгляда! — воскликнул он. — Выколите мне глаза, и я буду видеть руками!

Жандарм взглянул на Густава. Это еще что за звуки? Густав побелел. И встал, закрыв собою Станислауса:

— Мальчик весь дрожит, он уж совсем сбрендил, господин Хорнкнопф!

— Да что это вам вздумалось! Я что, людоед? — Жандарм сел, не дожидаясь приглашения. — Ума не приложу, что делать с твоим парнем, Бюднер. — Жандарм положил ногу на ногу и потянулся. Потом положил саблю себе на колени, осторожно, как очень ценную вещь.

Станислауса надо отдать в учение, так они порешили. У жандарма есть добрый знакомый, можно сказать родственник, в городе, он пекарь. Станислаус почти уже чувствовал запах свежих пирогов.

Жандарм снял фуражку и сдул с нее уличную пыль.

— Я, конечно, знаю, что бывают так называемые тайные силы. Они неподвластны закону, и их не пресечешь, как, скажем, преступления против нравственности. Так я думаю, а вот начальство думает иначе, а хуже всех — это ученые, уж поверьте мне.

Густав сделал многозначительное лицо.

— Никогда нельзя знать, что еще тебя ждет. Чудеса ведь не боятся начальства!

Жандарм нащупал рукоятку сабли. Выглядело это так, словно он ее гладил. Станислаус мысленно поедал пироги, много пирогов. Особенно он приналег на ватрушки и пироги со сливами. Жандарм встал и подошел к нему. Высокие сапоги обер-вахмистра скрипели. Своей сизо-красной рукой он провел по всклокоченным волосам мальчика, мечтающего о пирогах.

— Я думаю, с тобой все в порядке, парень. И пусть даже искорки вражды против меня не будет в твоей… э-э… в некотором роде… душе.

Станислаус раздраженно отряхнулся. Ласки жандармерии были ему в тягость, казалось, за этим что-то кроется. Жандарм же принял этот жест отвращения за кивок в знак согласия.

14 Станислаус учится пекарскому делу, вырабатывает у себя «центральный» взгляд. Он заколдовывает тараканов на спине служанки.

Когда дома Станислаус собирал с деревьев вишни и сливы, он ел их столько, сколько хотел. Никто ему этого не запрещал. Как говорится, не заграждай рта волу, когда он молотит. Неужто ученик пекаря глупее вола? Станислаус порой ухватывал с горячего противня хрустящую, поджаристую плюшку.

Разве не вправе он был вознаградить себя за те рубцы, которые оставил на белых предплечьях раскаленный противень, несмотря на меры предосторожности?

На бритой голове пекаря выступал пот. Охая, кряхтя и чертыхаясь, вытаскивал противни из раскаленной пасти этот иссохший ватрушечный кудесник.

— Ох, ох, и ядовитая же эта печь! Да отойди, отойди же, деревенщина, товар подгорает!

Станислаус отшвыривал ногами белые от муки шлепанцы, чтобы ловчее было прыгать. Его перепачканный передник развевался, точно знамя пекарского цеха. Из-за нагрудника торчала свежая плюшка. Он спешно откусывал кусок, пока потный мастер сажал пироги в печь. Жемчужные капельки пота на лысине мастера сияли, как маленькие глазки.

— Ты что там чавкаешь? Жрешь? Только посмей у меня стянуть с листа хороший товар!

Станислаус с перепугу выплюнул недожеванный кусок в железную печурку в углу пекарни и больше не отваживался откусить от своей плюшки. Вечером из-за нагрудника вывалились раздавленные ее остатки. Фриц, его соученик, видел, как посыпались крошки.

— У тебя что-то выпало из-за пазухи, надо надеяться, не сердце? А то одни крошки остались!

С ватрушками и пирогами со сливами пока ничего не получалось. На каждом нормальном противне столько пирогов! А ведь они, наверное, сосчитаны! И они таки были наперечет, черт бы их побрал! Какое-то время Фриц Латте веселился, видя пристрастие своего товарища к пирогам.

— Я тебе помогу найти подход к пирогам. А ты за это начистишь мои выходные башмаки, чтоб блестели, как обезьянья задница.

А почему бы Станислаусу и не почистить башмаки Фрицу Латте? По воскресеньям он от скуки грыз ногти вместе с засевшим под ними тестом. Ведь в темном дворе пекарни не было ни лисьей норы, ни речушки, где можно половить раков. На краю мощеного двора разместился маленький огородик булочницы. Там едва хватало места для семи кочанов салата, восьми стеблей кольраби и пяти настурций. Станислаус от горя даже плюнул на этот огород.

— Что это ты плюешься на моем огороде, деревенщина? — прокаркала булочница. Крылья ее крючковатого носа дрожали. — Лучше полей его и ступай к себе, негодник.

Фриц валялся на кровати и копил силы к вечеру. Он был уже на третьем году обучения, каждый вечер уходил гулять и рассказывал истории о девушках, которых он соблазнял пачками.

— Это была Анни. Ее я оставил полудевой.

— Почему ж ты ее оставил? — допытывался Станислаус.

— Я катался с ней на карусели. И увидал, как она смеется. У нее такие зубы — просто страх берет. Не зубы, а зубья. Такая, если ее поцелуешь, враз тебе губы откусит.

— Сколько девушек ты целовал, Фриц?