Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 1990

Ни один из родоначальников современной западной мысли не вызывал столько споров и кривотолков, как Фридрих Ницше (1844—1900). Сверхчеловек, Воля к власти, Переоценка ценностей (с легкой руки Ницше это выражение стало крылатой фразой), утверждение о том, что «Бог умер», концепция Вечного Возвращения — почти всё из идейного наследия философа неоднократно подвергалось самым разнообразным толкованиям и интерпретациям, зачастую искажающим самую суть его взглядов.

Мы надеемся, что знакомство с философской поэмой «Так говорил Заратустра» (последний раз в старом переводе книга издавалась в 1915 г.) позволит читателю объективно и беспристрастно оценить выдающееся произведение одного из самых оригинальных мыслителей, чей духовный опыт оказал влияние на формирование взглядов и творчество Л. Шестова, Б. Шоу, Т. Манна, Г. Гессе, А. Камю, Ж. П. Сартра и многих других деятелей культуры.

---

— А осел издал крик: «И-А».

Какая потаенная мудрость — иметь длинные уши, всегда говорить «Да» и никогда «Нет»! Не по своему ли образу и подобию сотворил он мир сей — то есть, как можно глупее?

— А осел издал крик: «И-А».

И прямыми, и кривыми путями ходишь ты; и мало заботит тебя, что кажется людям кривым, а что — прямым. По ту сторону добра и зла лежит царство твое. В том и невинность твоя, что не знаешь ты, что такое невинность.

— А осел издал крик: «И-А».

Никого не отвергаешь ты, ни королей, ни нищих. И детям не возбраняешь ты приходить к тебе, а если скверные мальчишки дразнят тебя, ты простодушно говоришь: «И-А».

— А осел издал крик: «И-А».

Любишь ты ослиц, и свежие фиги нравятся тебе, и воздаешь ты должное всякой пище. Запах чертополоха волнует сердце твое, когда случается тебе быть голодным. И в этом — божья премудрость.

— А осел издал крик: «И-А».

Праздник осла[22]

1

Но на этом месте литании Заратустра уже не мог больше сдерживаться, сам крикнул «И-А» еще громче, чем осел, и ринулся на обезумевших гостей своих. «Чем это вы тут занимаетесь, приятели? — воскликнул он, рывками поднимая с земли молящихся. — Счастье ваше, что никто, кроме Заратустры, не видел вас.

Всякий подумал бы, что вы, с этой вашей новой верой, — ярые богохульники или вконец потерявшие разум старые бабы!

А ты, последний Папа, как миришься ты с самим собой, столь недостойным образом молясь ослу, как будто это Бог?».

«Прости меня, о Заратустра, но во всем, что касается Бога, я просвещеннее тебя. И это по праву.

Лучше уж возносить молитвы Господу в таком вот образе, чем вообще не иметь образа божьего! Подумай над этими словами, мой возвышенный друг, и ты скоро постигнешь истину, заключенную в них.

Тот, кто сказал: „Бог есть Дух“, сделал величайший шаг и прыжок, приблизивший к неверию, шаг, какого никто еще на земле до него не делал: нелегко выправить то, что сказано им!

Старое сердце мое волнуется и трепещет от того, что есть еще на земле нечто достойное молитвы. Прости же, о Заратустра, старому благочестивому сердцу последнего Папы!»

«А ты, — обратился Заратустра к страннику, называвшему себя его тенью, — ты именуешь себя свободным духом и мнишь себя таковым? А сам грешишь идолопоклонством, участвуя во всяких поповских ухищрениях?

Поистине, то, что ты устраиваешь здесь, еще хуже того, что ты вытворял с этими скверными черномазыми девчонками! Эх ты, жалкий новообращенный!».

«Да, все это довольно гнусно, — отвечал странник, называвший себя тенью Заратустры, — и ты прав: но я ничего не могу с этим поделать! Старый Бог снова жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.

Во всем виноват самый безобразный человек — это он воскресил его. Хоть он и говорит, будто бы когда-то он убил его, но смерть богов — всегда предрассудок».

«А ты, — спросил Заратустра, — ты, старый злой чародей, что делаешь ты? Кто в этот свободный век поверит в тебя, если сам ты исповедуешь этот божественный ослизм?

Глупостью было то, что делал ты; как ты, будучи столь умным, мог совершить такую глупость?».

«О Заратустра, — отвечал проницательный чародей, — ты прав, то была глупость, и я уже поплатился за это».

«Ну, а ты, — обратился Заратустра к совестливому духом, — поразмысли как следует и раскрой глаза пошире! Не восстает ли против этого совесть твоя? Не слишком ли чист дух твой для молитв и чадящего фимиама этих святош?».

«В этом что-то есть, — отвечал тот, вытаращив глаза, — есть нечто такое во всем этом спектакле, что ублажает даже совесть мою.

Возможно, я просто не осмеливался веровать в Бога, однако для меня несомненно то, что в этом образе Бог предстает наиболее достоверным.

По свидетельству благочестивых, Бог вечен: у кого столько времени, тот может позволить себе не торопиться. Как можно глупее и медленнее — таким способом можно зайти весьма далеко.

Тот, у кого столько духа, вполне может увлечься глупостью и безумием. Вспомни себя, Заратустра!

Поистине! Даже сам ты вполне мог бы сделаться ослом от изобилия своего и от мудрости своей.

Разве не любит истинно мудрый ходить кривыми путями? Этому учит сама очевидность, этому учишься, глядя на тебя, Заратустра!».

«Ну и, наконец, ты, — сказал Заратустра, повернувшись к самому безобразному человеку, который все еще лежал на земле, протянув руку к ослу (ибо он давал ему испить вина). — Ты, кому нет наименования, скажи, что делал ты?

Ты казался мне преображенным, сверкали глаза твои, безобразие твое было окутано возвышенным: что же делал ты?

Значит, это правда, что говорят, будто ты воскресил его? Для чего же? Разве безо всякой причины его убили и отделались от него?

Ты сам казался мне воскрешенным: так в чем же дело? Почему ты повернул назад? Почему изменил себе? Говори же, безымянный!».

«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты плут!

Жив ли он еще, воскрес ли, умер ли окончательно, кто из нас двоих лучше знает это? Я спрашиваю тебя.

Однако я знаю одно: у тебя научился я некогда этому, о Заратустра: тот, кто желает убить окончательно, тот смеется.

„Убивают не гневом, а смехом“, — так говорил ты когда-то. О Заратустра, ты, сокрытый, разрушающий без гнева, опаснейший из всех святых, ты — плут!»

2

И тогда произошло следующее: Заратустра, удивленный столь дерзкими ответами, бросился к выходу из пещеры и, повернувшись к гостям своим, воскликнул громовым голосом:

«Ах вы, шуты и паяцы, все вы, тут собравшиеся! Ни к чему прятаться и притворяться передо мной!

Как трепетали сердца ваши от ярости и восторга, что наконец-то вы снова стали, словно малые дети — столь же благочестивы,

— что, наконец, вы снова, подобно детям, стали молиться, складывать ручки и говорить: „Добрый Боженька!“.

Однако покиньте теперь эту детскую — пещеру мою, где сегодня все несмышленое чувствует себя, как дома. Уймите там, на свежем воздухе, ваш ребяческий пыл и волнение сердца!

Конечно, если не станете вы подобны детям, то не войти вам в царствие небесное. (И Заратустра воздел руки горе).

Но мы и не стремимся в то небесное царство: мы стали мужественны, мы стали мужами, и потому желаем мы земного царства».

3

И снова Заратустра начал говорить. «О новые друзья мои, — сказал он, — вы, удивительные, вы, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь,

— с тех пор, как вы снова стали веселы! Поистине все вы расцвели: и думаю я, что для подобных цветов нужны новые праздники,

— какая-нибудь дерзкая бессмыслица, что-то вроде литургии и ослиного праздника, да еще старый дурень и безумец Заратустра, ветер и ветреник, который проветрит и просветлит вам души.

Не забывайте этой ночи и этого ослиного праздника, о высшие люди! Будучи у меня, выдумали вы это, и я считаю это добрым предзнаменованием, ибо такое могут выдумать лишь выздоравливающие!

И если будете вы отмечать праздник осла еще когда-нибудь, делайте это из любви к себе и из любви ко мне! И в память обо мне!».

Так говорил Заратустра.

Песнь опьянения[*]

1

Тем временем все вышли на свежий воздух, в прохладную задумчивость ночи; Заратустра вел за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большой округлый месяц и серебристые водопады у пещеры. И вот наконец все эти люди — уже немолодые, но с утешенными и бодрыми сердцами — встали друг подле друга и дивились сами себе, что им так хорошо на земле; а тайна ночи все глубже и глубже проникала в сердца их. И снова подумал Заратустра: «О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!» — но не высказал этого вслух, ибо почтил счастье их и молчание.

Но тут случилось самое удивительное из всего произошедшего за этот долгий и удивительный день: самый безобразный человек вновь, и теперь уже в последний раз начал хрипеть и клокотать, а когда, наконец, дошло дело до слов, что ж! — уста его внятно и вразумительно исторгли вопрос, вопрос столь чистый, глубокий и ясный, что у всех, услышавших его, замерло в груди сердце.

«О вы, друзья мои, — вопрошал самый безобразный человек, — что происходит в душах ваших? Благодаря этому дню, впервые в жизни своей доволен я, что прожил ее,

— и не устану я свидетельствовать о том, что стоит жить на земле: один день, один праздник с Заратустрой научил меня любить ее.

„Так это была жизнь? — скажу я смерти. — Ну что ж! Еще раз!“.

Друзья мои, что происходит в душах у вас? Готовы ли вы, как и я, сказать смерти: „Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!“».

Так говорил самый безобразный человек, а уже было близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тогда? Как только высшие люди выслушали его, осознали они преображение и выздоровление свое и поняли, кто принес им все это. И тогда бросились они к Заратустре, исполненные уважения, любви и признательности, целовали ему руки и, соответственно душевному складу своему, одни смеялись, другие же плакали. А старый прорицатель плясал от удовольствия; и если, как полагают многие повествователи, был он пьян от сладкого вина,[23] то, несомненно, гораздо сильнее опьяняла его радость жизни, ибо отрекся он от всякой усталости. Некоторые даже утверждают, что плясал и осёл: видно, не зря самый безобразный человек напоил его вином. Было ли это так, иначе ли, не важно, но если даже осел и не плясал в тот вечер, то произошли вещи куда более странные и удивительные. Словом, как гласит поговорка Заратустры: «Ну что ж!».