Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

• Название: Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
• Автор: Борис Романов
• Издательство: Феория
• Жанр: Филология
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91796-03-6

Первая биография Даниила Леонидовича Андреева (1906-1959) — поэта и мыслителя, чьи сочинения, опубликованные лишь через десятилетия после его смерти, заняли заметное место в нашей культуре.

Родившийся в семье выдающегося русского писателя Леонида Андреева, крестник Горького, Даниил Андреев прожил жизнь, вобравшую в себя все трагические события отечественной истории первой половины XX века. Детство, прошедшее в семье доктора Доброва, в которой бывали многие — от Андрея Белого и Бунина до патриарха Тихона, учеба в известной московской гимназии Репман, а затем на Высших литературных курсах, духовные и литературные поиски в конце 20-х и в 30-е годы, поэтическое творчество, десятилетняя работа над романом «Странники ночи», трубчевские странствия, Ленинградский фронт — вот главные вехи его биографии до ареста в апреле 1947 года. Арест и обвинение в подготовке покушения на Сталина, основанием чему послужил написанный роман, переломило судьбу поэта. Осужденный вместе с близкими и друзьями, после окончания «дела», о котором докладывалось Сталину, Даниил Андреев провел десять лет во Владимирской тюрьме. Его однокамерниками были знаменитый В.В. Шульгин, академик В.В. Парин, историк Л.Л. Раков и другие, часто незаурядные люди. В тюрьме он задумал и написал большинство дошедших до нас произведений — поэтический ансамбль «Русские боги», «Железную мистерию», мистический трактат «Роза Мира». После десяти лет тюрьмы, откуда вышел тяжело больным, поэт прожил недолго, мыкаясь по углам и больницам и работая над завершением своих книг. Огромную роль в его судьбе сыграла жена — Алла Александровна Андреева, осужденная вместе с ним и многое сделавшая для сохранения его наследия. Их трогательная любовь — одна из сюжетных линий книги.

Биография Даниила Андреева основана на многолетних изысканиях автора, изучавшего и издававшего его наследие, встречавшегося с друзьями и знакомыми поэта, дружившего с его вдовой. В книге рассказывается об истоках мироощущения поэта, о характере его мистических озарений, о их духовной и жизненной основе. Автор касается судеб друзей поэта, тех, кто сыграл ту или иную роль в его жизни, среди которых многие были незаурядными личностями. В книге широко использованы документы эпохи — архив поэта и его вдовы, воспоминания, переписка, протоколы допросов и т. д.

---

Мы пришли с Никитского бульвара в Малый Левшинский. Пришли мы ночью, значит, уже не было комендантского часа. На звонок дверь — я уже упоминала, что она шла из квартиры на улицу, — открыл Даниил. Ничего не произошло фактически и очень многое неуловимо. Прозвучали три голоса в темноте, и главным были интонации этих голосов, слова-то произносились самые простые. Из темноты прозвучала горячая радость в приветствии Даниила.

Скрытый темнотой, ответил на его радость мой голос, дрогнувший, вырвавшийся из постоянного, привычного владения собой. А Сережин прозвучал напряженно, собранно и скованно в ответных на приветствие словах.

В ту новогоднюю ночь мы с Даниилом перешли на ты, но, как ни странно, ни я, ни он не поняли до конца, что эта встреча Нового года была нашей с ним Встречей"[292].

Но в эту новогоднюю ночь рядом могла быть и Татьяна Усова. Сестры Усовы несколько раз приезжали к нему в Кубинку. "Особенно запомнились две поездки в Кубинку, — пишет Ирина Усова. — Я знала, что Даня любит и всегда отмечает Рождество, и решила устроить ему елочку. Седьмого января я захватила с собой несколько елочных свечей, а по пути от лесной дороги к поселку отломила большую, густохвойную и душистую еловую лапищу. Укрепила ее в углу комнаты, прикрепила к ней свечи и зажгла их. Пока они горели, мы сидели молча, смотря на эти огоньки и на таинственные густые елочные тени на стене и на потолке. Данино лицо было освещено снаружи этими свечами, а изнутри своим собственным, каким-то теплым, нежным и задумчивым светом. Когда свечи догорели и мы вновь зажгли электричество, он сказал с чувством: "Большое спасибо!"

В этот ли раз или в другой, он, уже не помню по какому поводу, а может и вовсе без него, — заговорил о Тане. (Может быть, хотел узнать мое мнение об их взаимоотношениях или же вообще о ней?) Он сказал: "Я для нее единственный и неповторимый", — и посмотрел на меня значительно и несколько испытующе. "О, милый Даня, — подумала я, — да разве же только для нее? — вы и для нас всех и единственный и неповторимый. Уж ежели Есенин "цветок неповторимый", что тоже верно, то вы-то — наинеповторимейший!" Но вслух не сказала ничего (и напрасно). Он помолчал выжидающе, затем продолжал: "Она согласится на любую роль возле меня".

<…>Но жизнь сложилась иначе, и он довольно скоро сам убедился, что ее согласие на любую роль возле него было лишь хорошо сочиненной и хорошо сыгранной ролью.

И вот последнее мое посещение Кубинки: вдруг приходит от Дани телеграмма на мое имя (от Тани ему был потом выговор: почему не на ее). В телеграмме он сообщал, что его часть скоро отправляют дальше, и просил приехать, забрать его тяжелое отцовское пальто и еще кое-что из вещей. Я, конечно, моментально собралась и помчалась, хотя день уже клонился к вечеру. Не успела я пробыть с Даней и часу, как явилась Таня. Вернувшись со службы, она прочла телеграмму и помчалась вслед. Я почувствовала, что я лишняя, во всяком случае для Тани, и засобиралась обратно. Ушла в кухню, где стояла моя обувка, и, стоя на одном колене, завязывала шнурки. В полумраке дверного проема проявляется Данина фигура. "Не уезжайте, Ирина, вы обе мне одинаково дороги!" "Спасибо, Даня". И я все же уехала. Правда, что третьему и спать было не на чем и негде"[293].

И вот закрывается теплый дом,
И сени станут покрыты льдом,

Не обогреет старая печь,
И негде будет усталым лечь.

Часы остановятся на девяти.
На подоконник — метель, мети!

Уже сухари, котелок, рюкзак…
Да будет так. Да будет так.

Куда забросит тебя пурга?
Где уберечься от бомб врага?

И где я встречу твои глаза?
И все же поднял я руку за.

На хищный запад, гнездовье тьмы,
Не ты пойдешь, а солдаты — мы;

Доверю жизнь я судьбе шальной,
И только имя твое — со мной.

Под этим стихотворением две даты — 1941–1958, посвящено оно А. А. — Алле Андреевой. Ирина Усова ревностно отмечает, что Алла Мусатова провожала его только до метро. Конечно, стихотворение могло быть первоначально обращено и к Татьяне Усовой. Заканчивается оно так:

Ремень ложится мне на плечо,
А в сердце пусто и горячо.

Одно еще остается: верь! —
И вот закрывается старая дверь.

Уходя на фронт и думая о том, что может не вернуться, Андреев оставил свои рукописи Усовой. Среди них два экземпляра "Странников ночи". После ареста на одном из первых допросов ему предъявили письмо Татьяны Усовой, где говорилось о "литературном завещании". "Находясь в армии, — признался он, — я послал в Москву Усовой письмо, в котором писал, что делаю ее своим душеприказчиком и поручаю ей после моей смерти издать оставленные у нее мои литературные произведения"[294].

Татьяна Морозова, уже после того, как Андреев ушел на фронт, писала о нем в одном из писем: "Даня меня очень беспокоит. Он, не официально еще, женился на Татьяне Вл<адимировне> Усовой, [она] деятельная женщина, которая высоко ставит его. Она мне недавно сообщила о Дане. "Он пишет в вагоне, едет на север, сильно мерзнет, совсем охрип<…>" Он был писарем. Изумительный он человек, я все больше и больше восхищаюсь им". Мучаясь с дочерьми в Филипповской, зная — без посторонней помощи ей "из этой дыры не выбраться", она, что кажется удивительно наивным, надеется только на него, верного друга (а он на фронте и может погибнуть) — "Даниил меня вытащит, если сам будет жить лучше"[295].

6. Ладога

В январе 1943 года готовился прорыв Ленинградской блокады. Среди дивизий, отправленных на усиление фронтов, была и 196–я стрелковая дивизия, входившая во 2–ю ударную армию. Дивизию посадили в теплушки и перебросили к Ладожскому озеру, высадив на станции Кобона. Сослуживец Андреева, Федор Михайлович Хорьков, вспоминал: "После изнурительных боев под Сталинградом нашу дивизию вновь пополнили и перебросили на другой фронт. Пополнение состояло в основном из казахов и узбеков, которые впоследствии храбро дрались, и нашу дивизию немцы прозвали ’’дикой".

Нам не говорили, куда мы едем, но выдали по сумке сухарей и велели строго беречь.

О направлении мы узнали только на берегу Ладожского озера. Нам приказано было идти по ледовой дороге.

Группами и в одиночку солдаты шли на синие огоньки, мигавшие впереди и указывающие путь. Мимо нас проносились машины и исчезали в снежных вихрях. Слева ухали пушки, с воем проносились снаряды и плюхались в лед.

Иногда раздавался предостерегающий крик: "Внимание, воронка!" — и мы обходили ее по колено в воде. Валенки намокли и ноги переставали слушаться. Я прошел четверть пути, проезжавшая машина затормозила. Шофер потребовал сухарь, соглашаясь перевезти на другую сторону. К его удивлению, я высыпал горсть сухарей, и вскоре трясся в кузове, на ящиках со снарядами.

Ленинград был в какой-то серой дымке.

У Финляндского вокзала изнуренные женщины протягивали руки и жалобно смотрели в глаза бойцов. Через несколько минут моя сумка была пустой"[296].

Этот переход описан в "Ленинградском Апокалипсисе", и в нем не только те же подробности, что и у Хорькова, но и увиденные поэтическим зрением, начиная с берега в сумеречной буранной дымке, откуда они начали свой путь, где —

Косою сверхгигантов скошенным
Казался лес равнин Петровых,
Где кости пней шестиметровых
Торчали к небу, как стерня,
И чудилась сама пороша нам
Пропахшей отдаленным дымом
Тех битв, что Русь подняли дыбом
И рушат в океан огня.

А дальше открывался неоглядный ледовый простор, скрывавший "под снеговой кирасою" "Разбомбленные пароходы, / Расстрелянные поезда, / Прах самолетов, что над трассою / Вести пытались оборону…" И каждому на том ладожском пути, повторявшему про себя "Вперед, вперед!", могло казаться, что

…Быть может, к полночи
И мы вот так же молча ляжем,
Как эти птицы, фюзеляжем
До глаз зарывшиеся в ил,
И озеро тугими волнами
Над нами справит чин отходной,
Чтоб непробудный мрак подводный
Нам мавзолеем вечным был.

Переход в поэме описан документально точно, с немецкими ракетами, взвивавшимися на юге, над вечерней Ладогой, с крепнувшим ветром и с огнями фар встречных машин на трассе жизни, которые казались неестественно красивыми в синем снежном мраке — "Как яхонты на черном веере". Утро ледового марша, когда идущим открылись морозные дали, оказалось буднично не геройским: