Фаина Пиголицына - Мстерский летописец

• Название: Мстерский летописец
• Автор: Фаина Пиголицына
• Издательство: Верхне-волжское издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-7415-0233-4

Герой этой повести, крепостной крестьянин Иван Александрович Голышев (1838–1896), жил в слободе Мстёра Владимирской губернии — центре иконописи и офенства. Потомственный иконописец, он открыл в глухой Мстёре первую сельскую литографию и стал издавать народные картинки (лубок), помогал Н. А. Некрасову распространять через коробейников его знаменитые «красные книжки» для народа. Собрал огромный материал по старинному русскому быту, тщательно его описал, издал одиннадцать альбомов, более тридцати книг и брошюр и опубликовал около 600 статей в газетах, в том числе во «Владимирских губернских ведомостях».

Книга иллюстрирована литографиями И. А. Голышева, звучит в ней и живое голышевское слово: автором использованы его «Воспоминания», статьи, письма.

---

Хлопоты увенчались успехом, и молодые переехали в Вязники.

Супруги Голышевы, хоть и грустили, расставаясь с любимицей, но и радовались, что выдали Сеночку по любви. Муж души не чаял в своей жене.

Это радостное время омрачено было болезнью матери Ивана Александровича. Татьяна Ивановна уже едва ходила, но все рвалась в церковь. Добираться до Богоявленского храма было далеко и «отяготительно», и она посещала близкую к Голышевке единоверческую церковь.

Однажды в мае Татьяна Ивановна вернулась от всенощной вся в слезах, рассказала, как староста этой церкви кричал на нее:

— Щепотница, не молись, щепотницу — вон! Иван Александрович, в отличие от отца, относился к староверам с терпимостью и порой даже с сочувствием. По делам своим часто сотрудничал с ними, а кое с кем и дружбу водил. Но эта выходка единоверца по отношению к больной женщине возмутила Голышева. Он сел писать письмо архипастырю…

Вскоре Татьяна Ивановна умерла. Иван Александрович говорил, что кончина матери «причинила ему великое горе, тяжелую и незаменимую потерю».

Совсем тихо стало в доме Голышевых. Авдотья Ивановна первое время не находила себе места и зачастила в Вязники. Иван же Александрович весь ушел в работу. Для губернской газеты он написал новые статьи об иконописи и книжной торговле во Мстёре, но главной его заботой в это время был готовящийся к изданию большой «Альбом русских древностей».

Голышев давно уже работал над ним. Еще год назад ездил в Переяславль-Залесский рисовать знаменитый Спасо-Преображенский собор. И он теперь красовался на литографии: одноглавый, строгий и соразмерный. Он был построен в 1152 году Юрием Долгоруким.

«Того же лета (1152) князь великий Юрий Долгорукий Суздальский, быв под Черниговом ратью и возвратися в Суздаль на свое великое княжение и, пришед, многи церкви созда: на Нерли св. страстотерпцев Бориса и Глеба», — так сообщает древняя летопись о создании в трех верстах от Суздаля, на берегу речки Нерли, церкви св. Бориса и Глеба в селе Кидекше князем Георгием Владимировичем Долгоруким. По преданию, была в Кидекше загородная дача князей суздальских. И будто бы князь Георгий хотел перенести в это местечко, очень нравящееся ему, весь Суздаль, «но по некоему явлению возбранен бысть», и тогда «согради» тут монастырь, и «прозва то место Кидекша», что означает — покинутое. Иван Александрович описал гробницы князей в этой церкви, изучил архитектуру храма и заключил: «Вековая кладка храма сохранила до нас эту церковь как свидетельство о благочестии великих князей русских и усердии их к созданию храмов Божиих».

Иван Александрович помещает в альбом страницу храмовых окон. Какие они разные! С мысообразными и стрельчатыми карнизами, с тройными дуговыми кокошниками. По бокам украшены подвесками и перешейками. И все это создано из так называемых шаблонных кирпичей, которые в XVI–XVII веках делали в железной форме из глины и обжигали потом, как обыкновенный кирпич.

Теперь уж таких нет, замечает Голышев. Нынче подобные украшения высекают из обыкновенного кирпича, и они получаются менее прочными.

Потом в альбоме была целая страница древних прорезных подзоров — из листового железа, «которыми издревле на Руси любили украшать храмы».

В одной церкви бывали подзоры разных, самых замысловатых рисунков. Их окрашивали или золотили, только ныне их осталось мало, «остальное сорвано ветром или временем и уничтожается обращением в старое железо, как самый негодный материал». Опять упрек современникам.

Поместит он в альбом и древнюю резную плащаницу. Такие вещи были редкостью уже, ибо в 1722 году указом Синода и Сената повелевалось: «А резных икон и отливанных не делать и в церквах не употреблять, кроме распятий, искусною резьбою учрежденных, и иных некиих штукатурным мастерством устроенных и на высоких местах поставленных… А в домах, кроме малых крестов и панагий, искусною ж резьбою деланных, отнюдь никаких резных и отливных икон не держать».

Он опишет редкие, хранящиеся в Богоявленском храме, резные по дереву и кости иконы, финифтяной образок, а потом и небольшое, но весьма интересное исследование посвятит крестам и изобразит литографически семнадцать их, разнообразных форм и образцов: мужских, женских, детских… Кресты делались из разных металлов, часто из серебра и золота, украшались ценинной поливой или финифтью разных цветов.

Потом он зарисует резной на кости медальон с профильными портретами Петра II и Елизаветы Петровны, древний серебряный кубок с ножкой в виде Геркулеса, поддерживающего чашу. На чаше с трех сторон, в орнаментах, были портреты Петра I, Екатерины II. Такие кубки, как родовая драгоценность, украшали праздничные столования, переходили в наследие от поколения к поколению. Ими награждали, как потом будут награждать перстнями и орденами. И удостоенные такого дара именовались жалованными людьми.

«Не одни татарские разорения и пожары были причиною уничтожения памятников древних русских искусств и художеств», — пишет Голышев. Тот же синодальный указ в 1722 году повелевал отобрать на церковные всякие потребы привески у образов, что и было исполнено в церкви Владимирского Княгинина Успенского девичьего монастыря XII века. Повсюду на Руси было уничтожено множество украшений древних икон. С болью писал Голышев в альбоме, что по «равнодушию, беспечности, холодности, а сплошь и рядом по невежественному обращению… уничтожалось множество драгоценностей старины… особенно в среде провинции».

«Время изгладило старину родную», — с горечью отмечает он, — и вышивки «ныне утратили свой оригинальный характер изящества», а было время, когда на стенах во время свадьбы развешивались «в числе приданого» вышивные полотенца и простыни были с затейливыми рисунками.

— Ванечка, тебе целая пачка писем, — вошла в кабинет мужа Авдотья Ивановна, — и сразу два от барона.

— Почитай мне сама, — попросил Иван Александрович.

Барон Николай Казимирович Богушевский, член С.-Петербургского и Московского археологических и Британского исторического обществ, был самым активным корреспондентом Голышева. В 1877 году он впервые написал Голышеву, прочитав о нем статью Стасова в столичном журнале, и попросил его альбомы «для исследований» о России и ее древностях, которые он издавал в Англии.

Барон был сверхобразован. «Иностранец по воспитанию», как он себя называл; кончил курс в Гейдельберге, учился в Англии — в Итоне и Оксфорде. Происходил он из важного и богатого рода. Жил Богушевский в своем имении под Псковом холостяком и писал, что не собирается жениться. В тридцать лет увалень, весом в пять пудов, при росте пять футов, списывал свою лень на текущую в нем малороссийскую "кровь.

«…Деревенский житель и любитель деревни, — писал барон о себе, — любитель нашего, хотя бедного, но чистосердечного народа — все обычаи его — особливо имеющие следы древности — для меня дороги… горжусь тем, что хотя потомок древних крепостников, но первый, даже за 12'/г месяцев до Манифеста… сам отпустил крестьян своих (1180 душ) на волю». Но и после этого Богушевский остался самым крупным землевладельцем своего уезда, имея в шести усадьбах пятнадцать тысяч десятин земли, которые отдавал «в кортому» — аренду.

Барон жаловался Голышеву, что получает очень большую корреспонденцию и потому у него постоянно залеживается пятьдесят — шестьдесят писем, но Ивану Александровичу с ответом он никогда не медлил и писал письма на огромных листах, по шесть и более страниц.

Видимо, он был очень одинок. Чуть задерживался Голышев с ответом на его письмо, как Богушевский уже беспокоился: «Не нашли ли чего неприятного в моих письмах? Если да, ради христа простите, ведь не всегда слова по вершкам удается размерить — пишется что на ум набредет, без дурной мысли».

Как-то Богушевский, выпрашивая у Голышева за деньги автограф письма Некрасова, видимо, неосторожно назвал Ивана Александровича офеней, Голышев обиделся.

Барон перепугался, как бы дружба их не пострадала: «Когда, позвольте спросить Вас, сказал или намекнул я, что Вы — офеня или поступаете, как офеня? Сколько помню, об такой грубости и помину с моей стороны не могло был. и Вы никогда не подали мне малейшей причины на такуто нелепую выходку. Я добавлю, что я очень чту и дорожу вниманием Вашим… ни за 10 000 р. не согласился бы с Вами разойтись, да еще по своей вине или грубости (а ее у меня и в характере сроду не было)… Все Ваши действия, добавлю, благородны и почтенны — а если чем и досадил Вам, то прошу извинить уважающему Вас земляку и позабыть… Буду ждать с нетерпением от Вас весточки — чтобы услышать, что не сетуете на меня долее».

Очень обрадовался, что недоразумение устранилось, попросил Голышева прислать свое фото и сообщал: «Карточка будет в моем альбоме в достойном Вас обществе европейских ученых, друзей моих. Между ними есть и Кар-лейль, и Виктор Гюго, и Бульвер-Литтон, и Оуэн и Дарвин, и наследный принц Германский, и много еще важных, а главное — добрых, чистосердечных людей». «Таких любителей археологии, — писал Николай Казимирович Го-лышеву, — как Вы да я, на Руси очень мало, большинство гоняется за наживой по другим, менее почтенным стезям и относится к археологии — особенно же провинциальной — либо с насмешкой, либо с полнейшим равнодушием…»