Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

• Название: Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
• Автор: Анатолий Кони
• Издательство: "Юридическая литература"
• Жанр: Юриспруденция
• Год: 1966

Выдающийся судебный деятель и ученый-юрист, блестящий оратор и талантливый писатель-мемуарист, Анатолий Федорович Кони был одним из образованнейших людей своего времени.

Его теоретические работы по вопросам права и судебные речи без преувеличения можно отнести к высшим достижениям русской юридической мысли.

В первый том вошли: "Дело Овсянникова", "Из казанских воспоминаний", "Игуменья Митрофания", "Дело о подделке серий", "Игорный дом Колемина" и др.

---

Те, кто кричит против отдельных оправдательных приговоров присяжных заседателей, грешат тем, что или не знают, или не хотят знать о громадной работе присяжных, почти ежедневно совершающейся на всем пространстве европейской России, за исключением окраин, и о той массе вполне правильных приговоров, о которых никто из хулителей даже и не упоминает. Свойственное нашему обществу забвение «вчерашнего дня» сказывается и в этом случае. Решения присяжных, дававшие нравственное удовлетворение общественной совести суровым и заслуженным словом осуждения виновного, никогда не вспоминаются там, где общественная неосведомленность или предубеждение, не разбирая причин оправдания, выдвигают огульное обвинение против этого суда. А между тем я уверен, что каждый судебный деятель может припомнить в своей практике не одно из так называемых громких дел, в которых, несмотря на усилия блестящих представителей адвокатуры, присяжные — и подчас довольно скромного состава — вынесли обвинительный вердикт, не поддавшись «внушению» красивых слов и ярких декораций и соблазну снять с себя тяжесть ответственности, ссылаясь на услужливое сомнение или замещая настоящего виновного отвлеченными подсудимыми, о которых уже говорил в начале этих страниц. Я не могу не вспомнить без глубокого уважения к суду присяжных ряда процессов, где они с честью разобрались в самых сложных обстоятельствах и свято исполнили свой долг перед обществом. Дела Овсянникова (о поджоге паровой мельницы), игуменьи Митрофании (о подлоге векселей и духовного завещания) говорят сами за себя. Но и по менее громким, хотя иногда еще более сложным делам, по которым мне приходилось выступать обвинителем или председательствовать (обвинительные речи и руководящие напутствия по которым собраны в моей книге «Судебные речи»), я не могу указать ни одного решения присяжных, которое оставило бы в моей душе впечатление поруганной правды и оскорбленной справедливости.

А между тем по многим из них присяжным приходилось сидеть по целой неделе и держать свой курс среди прилива и отлива энергической защиты и обвинения, в водовороте противоречивых свидетельских показаний и сложных, далеко не всегда единогласных, экспертиз. И в кассационной моей практике мне встречалось немало вполне разумных решений, постановленных по делам, в которых не только подсудимые, но подчас и некоторые местные общественные слои принимали все меры, чтобы повлиять на провинциальных присяжных речами блестящих столичных гастролеров, напускным негодованием влиятельных свидетелей, глубоко возмущенных «привлечением невинного», и показаниями сведущих людей, расходившихся, несмотря на свое ученое высокомерие, со спокойной и убедительной логикой фактов. Присяжные заседатели не раз вступались за житейскую правду дела, несмотря на искусное перемещение центра тяжести дела в область безразличных, с точки зрения уголовного закона, деяний. Они вошли в положение несчастной девушки, сделавшейся предметом покушения на ее целомудрие со стороны наглого «красавца-мужчины» и жертвой лживого медицинского освидетельствования, доведшего ее до отчаяния и самоубийства, причем по вскрытии трупа оказалось, что она, провозглашенная чуть не профессиональной проституткой и шантажисткой, была совершенно девственна. Они осудили купца-миллионера, истязавшего в далеком заграничном курорте маленькую девочку, взятую для развлечения его дочери и подвергавшуюся жестокому сечению, продолжительному стоянию на коленях, под которые предварительно ставились горчичники, и сидению обнаженными частями на обширном горчичнике, крепко привязанною к стулу, несмотря на то, что весьма ученый судебный врач признал следы этих истязаний, о которых с ужасом рассказывала простая женщина — няня в доме купца, за возможные последствия золотухи. На представителей общественной совести не подействовали ни обычные намеки на шантаж со стороны родителей потерпевшей, ни заявление настоятеля местной заграничной церкви о великом благочестии подсудимого, выразившемся в разных щедрых вкладах на облачения, ни лестные для подсудимого показания со стороны хозяина отеля, прислуги и других лиц, для получения которых ездил специально за границу особый присяжный поверенный. Сколько прошло через мои руки дел, в которых, например, при благосклонном содействии местных властей здоровых людей, лишь с нервной организацией, упрятывали родственники или будущие наследники в дома умалишенных или добивались признания их сумасшедшими, дел, в которых предприимчивые люди пользовались для своих корыстных целей умственным расстройством потерпевших, питавших к ним неограниченное доверие; наконец, дел, в которых против слабых, беззащитных и безгласных жены или детей, а тем паче пасынков или падчериц, практиковалась систематическая, безжалостная жестокость, сопровождаемая побоями, голоданием, смертельным истощением и всякого рода нравственными пытками, не говоря уже о проявлениях садизма или мщения за отказ в удовлетворении противоестественной похоти! И замечательно, что в этих случаях суровое нравственное осуждение, находившее себе выражение в обвинительном решении, исходило от простых, трудовых, серых людей, на которых многие из подсудимых с высоты своего материального и общественного положения и умственного развития привыкли смотреть пренебрежительно и свысока.

Вообще надо заметить, что там, где преступление являлось результатом страстного порыва, которому предшествовали душевные терзания подсудимого, как результат ревности, перенесенной обиды, постоянного унижения и т. п., присяжные часто бывали склонны к широкому снисхождению, а иногда и к оправданию. Не следует думать, что это было с их стороны признанием, что страсть все извиняет, тогда как она лишь многое объясняет, — нет! Это являлось результатом сознания перенесенных подсудимым мук, прежде чем он совершил свое злое дело, страданий, выпавших на его долю до того, как он предстал перед судом, и соображения о том, что ему еще предстоит в случае обвинительного вердикта. Из таких соображений вытекли, по всем вероятиям, и те оправдательные решения столичных присяжных по делам об облитии серной кислотой, которые возбудили основательную тревогу в обществе, как бы знаменуя собой практическую безнаказанность одного из самых ужасных видов мщения. Полоса подобных решений прошла в начале восьмидесятых годов и во Франции, начавшись с вызвавших страстную полемику дел Марии Бьер, Тилли и др. По-видимому, эти приговоры были своего рода протестом, хотя и неуместным, но объяснимым для тех, перед кем на судебном следствии раскрылась житейская драма подсудимой, протестом против нравов, допускающих легкомысленное, грубо животное и бессердечное отношение к душе потерпевшей и к самому ее существованию. В бездушно брошенной на произвол судьбы девушке (иногда матери внебрачных детей) после того, как прошла ее молодость и ее миловидность утратила пряную заманчивость в глазах того, кто ими воспользовался «в свое удовольствие», в жене, сделавшейся без всякой вины предметом надругательства и глумления со стороны внезапно появившейся, ничем не связанной с общим супружеским прошлым, соперницы, присяжные сердцем почувствовали жертву, доведенную до отчаяния. Так оправдали они еще недавно охарактеризованную свидетелями с лучшей стороны швею, плеснувшую кислотой в шофера при знатном доме, когда на суде обнаружилось, что после девятилетнего ухаживанья он обольстил ее обещанием жениться, а когда возник вопрос о дне свадьбы, грубо оскорбил ее, заявив: «У меня таких, как ты, много, не могу я на всех жениться». Так, не решились они обвинить двух жен, брошенных с малолетними детьми мужьями, и обливших кислотой соперниц, нагло издевавшихся над обреченными на нищету… Совсем иначе поступили они в Петербурге, не дав даже «снисхождения», когда перед ними предстал лукавый искатель богатых невест, ослепивший, с медленно созревшим и тщательно обдуманным умыслом, молодую великодушную девушку в отместку за отказ выйти за него замуж.

Почти всегда, несмотря на неблагоприятную обстановку дела, присяжные являлись сознательными противниками тех подсудимых, бездушная, черствая, холодно рассчитанная, обдуманно корыстная деятельность которых вела к страданиям, несчастью и горю потерпевших. Но и при этом они отводили обыкновенно большое место даже и в таких преступлениях накопившейся горечи и раздражительности обвиняемого, вызванным условиями его несчастной личной жизни. Таким образом, отнесясь строго и без признания смягчающих обстоятельств к жене чиновника, воспитаннице института, доведшей падчерицу до голодной смерти от такого истощения, что в ее исхудалом теле под кожей завелись насекомые, или к вышеупомянутому купцу-истязателю, они, однако, как видно было из доходившего до Сената дела, оправдали несчастную чахоточную поденщицу, брошенную своим любовником, расправлявшуюся после тяжелого рабочего полуголодного дня слишком круто с жившими в «углу» и вызывавшими жалобы других квартирантов детьми. Присяжные, по моим воспоминаниям, особливо в провинции, редко бывали увлечены некоторыми из защитников, любивших одно время советовать им вдуматься в слова Шекспира: «Нет в мире виноватых!» Продолжение этих слов: «Одень злодея в золото — стальное копье закона сломится безвредно, одень его в лохмотья — и погибнет он от пустой соломинки пигмея» — огромному числу из них было, конечно, неизвестно, но житейский смысл и голос сострадания, очевидно, побуждали их войти в положение одичавшей в борьбе за кусок хлеба носительницы «лохмотьев» и твердо удержать в руке по двум другим делам «стальное копье закона».