Геннадий Прашкевич - Упячка-25

• Название: Упячка-25
• Автор: Геннадий Прашкевич
• Жанр: Современная проза

Жил был художник Пантелей Кривосудов-Трегубов… Нормальный такой аутист. Их, аутистов, на самом деле много в нашей ушибленной собственной историей стране… Аутиста критиковали за формализм, а он продолжал рисовать, как ни в чем не бывало… Однажды товарищ Первый увидел на вернисаже картину художника, на которой была представлена настоящая коровья лепешка, восхитился и лепешкой, и художественной смелостью, и именем автора. И провозгласил Кривосудова-Трегубова великим художником…

© fantlab.ru, Гуларян Артем

Об авторе: Геннадий Прашкевич родился в 1941 году в Красноярском крае, детство провел на железнодорожной станции Тайга (Кузбасс), учился в Томском университете. Член Союза писателей России, ПЕН-клуба, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Автор многих книг, среди них — романы «Секретный дьяк», «Теория прогресса», «Кормчая книга», биографические книги «Герберт Уэллс», «Красный Сфинкс». Живет в новосибирском Академгородке. В «Знамени» печатается впервые.

Примечание: Повесть попала в шот-лист премии Ивана Петровича Белкина за лучшую повесть, изданную в 2012 году

---

«Но я не хочу перебирать турнепс и морковку!»

В общем, я понимал Эжена. Любить женщину… понимать искусство… Да, да, это хорошо… Но он представить себе не мог, как страстно человек в штатском надеется на то, что однажды и я — П.С. Кривосудов-Трегубов — забуду дома удостоверение члена Советских художников. Несомненно, у человека в штатском было по-настоящему ох. енное гуманитарное образование. Он бы лично и бережно доставил меня на овощную базу — до выяснения обстоятельств, конечно. Правда, выяснять эти обстоятельства можно было долго, так что, удостоверение члена Союза советских художников лучше носить при себе. Я не любил запах гнилой картошки. И запах влажной морковки не любил. Это турнепс, даже долго полежав в душном хранилище, становится дряблым, как копченый угорь, но никогда по-настоящему не портится. Не зря именно турнепс был и остается любимым продуктом всех концлагерей мира.

«Вы не остановите их?» — растерянно спросил Эжен.

До него начало что-то доходить, но я покачал головой: «Не могу».

Будущий муж Галины Борисовны должен знать страну, в которой выросла его жена.

«Не желаешь честно трудиться на производстве, — мягко заметил человек в штатском, — бегаешь в рабочее время по баням, по Сандунам, будь добр, помогай сельскому хозяйству».

«Но ваше хозяйство — не мое хозяйство!»

«Обычно так говорят все, иногда с удачным акцентом».

«Да подскажите же вы им, господин Кривосудов, что я иностранец!»

Я покачал головой: «Эжен, они верят не словам, а документам». И в который раз удивился про себя: почему все эти молодые люди, приезжающие из-за бугра, так легко впадают в отчаяние? Неужели даже Галина Борисовна еще не убедила их, что физический труд — вовсе не худшее, что выпадает на нашу долю?

23

Но процесс пошел.

Пошел, пошел процесс.

4 октября 1993 года, после долгой и недоброй пресс-конференции в московском Пресс-центре, я сидел с молодым прозаиком С. на верхней террасе бара «News». Внизу танки Таманской дивизии обстреливали Белый дом. Оловянная серьга причудливой формы загадочно покачивалась под левым ухом прозаика, глаза жадно поблескивали. Он вырос в уральском селе, закончил питерский политех, долгое время бедствовал, писал поденщину для второсортных изданий, но однажды проснулся знаменитым, потому что толстый московский журнал после долгих мытарств напечатал его повесть «Мы, наверное, марсиане».

Предположение прозаика (я о названии) понравилось критикам.

Чуть ли не за год до появления на ТВ смущенных, прячущих глаза друг от друга членов ГКЧП, молодой прозаик С. сумел с необыкновенной точностью описать все эти вдруг разразившиеся в СССР события.

Действительно, не марсиане ли мы?

Теперь прозаика С. держали в пророках.

Переводы на многие языки… переиздания… интервью…

На фоне кровавого московского неба медленно вспухали клубы черного дыма. Всякий раз как невидимые танки Таманской дивизии давали залп, небесный пейзаж менялся. Белый дом походил на активно разрушаемый муравейник, впрочем, далеко не каждый мог сказать, каких именно муравьев оттуда выкуривают.

24

Прозаик С. с восхищением смотрел на кровавый закат.

Невидимые танки внизу методично лупили по Белому дому.

Прозаик С. успел уже помотаться по свету, видел многое. Дымные, плюющиеся пеплом неутомимые вулканы Исландии… Арабская толпа, штурмующая горящий дворец собственного президента… Ужасные закаты над Парагваем… Но тут… наши танки… долбят… по нашему… правительству…

«Что завтра будет?» — переспросил он меня.

И рассмеялся удовлетворенно: «Ты-то, Пантелей, выкрутишься».

«И другие такие выкрутятся, — подумав, добавил он. — Любите, любите родину, она вам сторицей воздаст. Вы терпеливые, ждите. А у меня в кармане, — с наслаждением оглядел он страшное московское небо, — билет в Нью-Йорк. Завтра утром я улетаю… Если, конечно, танки за ночь не доберутся до „Шереметьева“… Прилечу в Нью-Йорк, в аэропорту Кеннеди возьму машину и поеду в ту сторону, куда она стоит носом. И ровно в двенадцать по местному времени на берегу Гудзона, или в ареа у шоссе, или у какого-нибудь кемпинга остановлю машину. Потому что в двенадцать дня у меня день рождения, мама утверждает, что родила меня именно в двенадцать… Выйду из машины и возьму чего-нибудь ледяного. Бурбон, наверное. Кусочек сахара, три дэша ангостуры, сорок миллилитров виски и чистая, чистая вода… — Он задумчиво погремел льдом в бокале, серьга в ухе оловянно поблескивала. — За всю человеческую историю не придумали ничего вкуснее бурбона… — Он опять засмеялся: — Соберись, старик! Пора понять, что в России удобнее всего жить именно вахтовым методом».

«Но ты же пророк! Ты пророк именно этой страны, ты сейчас самый желанный ее советчик!»

«Не смеши… — Он засмеялся, но уже по-другому, без особой веселости. — Мне в Москве всегда жилось туго. Я не люблю Москву. Когда я начал писать своих „марсиан“, я просто хотел срубить бабки, ничего другого. Да, срубить бабки, накосить бобов, — повторил он, не отрывая глаз от Белого дома, как подорванный броненосец, дымящего на фоне кровавого неба. — Я догадывался, чего хотят наши „марсиане“… Вот это они и получили…»

И с неожиданным подозрением посмотрел на меня:

«Разве с твоим „Солнцем земным“ было не так?»

Я неопределенно пожал плечами. Пили мы, кстати, бурбон.

«Только ты не темни, — опять засмеялся он. — Если честно, я все еще не верю в свой успех. — Он с жадным наслаждением рассматривал горящий Белый дом. — Да черт с ним, с этим Белым домом! Пусть все сожгут! Надоело. На хорошем пожарище можно отстроить что-то новое, а если выгорит только пара кварталов, придется, как всегда, отстраиваться в тесноте и в дерьме. А я хочу валяться на горячем песчаном пляже, старик, необязательно на флоридском, и хочу знать, что мой дом не сожгут, пока я валяюсь на пляже. — Он с еще большим подозрением уставился на меня. — Ты не крутись, старик, ты давай не ищи оправданий. Никогда не поверю, что ты очень много мозгов потратил на это свое „Солнце земное“. Так, думаю, шла корова, ляпнула на фанерку, а ты увидел. Теории искусства это нисколько не противоречит. Красиво получилось, спору нет, но ведь все равно говно, согласись. Высохшее, облагороженное временем и сотнями искусствоведческих монографий, но говно, говно, — весело повторил он. — Твою лепешку, старик, любая корова изобразит».

«Подкинь эту идею искусствоведам».

«Искусствоведам? — Оловянная серьга в ухе закачалась тревожно. — Не дай бог! Уж лучше в баре сидеть…»

«…чем где?»

«Чем в „Матросской тишине“».

Эту мысль он, похоже, уже обдумывал.

«Впрочем, — покачал он серьгой, — ни ты, ни я в ближайшее время в „Матросской тишине“ не окажемся. Мотивов нет. Кому мы нужны? Мы не воюем, мы зарабатываем. У меня дома, старик, только тебе признаюсь, лежат два законченных романа. Не чета „Марсианам“, я романы эти свои никому даже не показывал. Я ведь пророк, — хохотнул он. — Зачем рушить такую выгодную репутацию? Ведь самый сраный пророк в наше время выглядит надежнее самого талантливого писателя. Если я напечатаю свои романы, рассеется очарование тайны, старик. Исчезнет загадка. Пусть уж люди дивятся, как это какой-то провинциальный парень, ничем не выдающийся, вдруг прозрел будущее? Все будто с ума поспрыгивали, — возмущенно погремел он ледышками. — Хотя, признайся, тебе тоже повезло. Повезло, повезло! Ты вовремя заметил коровью лепешку. — Прозаик С. с наслаждением разглядывал встающие над Белым домом клубы черного дыма. — Ты правильно заметил, что все в мире одного цвета… Цвета крови… Или цвета дыма… Или там синий гусь… — рассмеялся он, покачав оловянной серьгой. — Молчи, молчи, Пантелей, не порть вечер! Читал я всю эту искусствоведческую херню о твоих долгих бессонных ночах, о твоих странных нечаянных откровениях. Чтобы войти в мировую историю, надо просто иметь свою Галину Борисовну, я прав? И вообще учти, до Большого взрыва никаких красок не существовало».

«А о чем ты написал в этих своих романах?»

«Неважно, о чем! Главное, написал! И теперь дышу свободнее… А вот ты, Пантелей, похоже, опять к чему-то примериваешься… Смотри, как бы тебе не пришлось переключиться на начальнические ботинки. — Он вдруг страшно обрадовался. — А что? Ты такой! Ты можешь! А я вот, дурак, проиграюсь в Атлантик-сити, вернусь и начну проталкивать свои никому не нужные романы…»

«Не уйти ли нам с террасы?»

«А, наслушался про снайперов? — довольно ухмыльнулся С. — Да плюнь ты! Какая разница, существуем мы или нет? — Он, кажется, хорошо набрался. — Лучше поясни мне… Ну, ладно… Ну, „Солнце земное“, ну, гусь синий, сраный, ну, Двуглавый вождь, певекская мозаика… Ты хоть понимаешь, какие ящики Пандоры мы с тобой открываем? Нам пальцы надо рубить!.. Одно утешает, — пьяно покачал он оловянной серьгой. — Коров в стране все меньше, и вожди мельчают».