Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом

• Название: Путешествия с Геродотом
• Автор: Рышард Капущинский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-608-2

Рышард Капущинский (1932–2007) — крупнейший польский репортер и писатель. Он объездил весь мир, был свидетелем нескольких десятков войн, переворотов и революций. Перед читателем портрет Геродота — первого великого репортера древности, написанный пером одного из крупнейших репортеров современности. Фоном для истории войн древних греков и персов Капущинский делает события политической истории XX века и свой собственный путь как журналиста и писателя.

---

Было время, когда путешествия в прошлое привлекали меня больше, чем мои реальные корреспондентские поездки. Такое случалось в минуты усталости от современной жизни. Все в ней повторялось: политика — грязные игры и вранье; жизнь старика — бедность и безнадежность; разделение мира на Восток и Запад — вечно одно и то же.

И точно так же как когда-то я хотел пересечь границу в пространстве, так теперь меня тянуло пересечь границу во времени.

Я боялся, что могу попасть в ловушку провинциализма. Понятие «провинциализм» мы обычно связываем с пространством. Провинциален тот, чье мышление ограничено узким пространством, которому он приписывает чрезмерную, универсальную значимость. Но Т. С. Элиот предостерегает от другого провинциализма — не пространства, а времени. «В нашу эпоху, — пишет он в эссе о Вергилии в 1944 году, — когда люди более чем когда бы то ни было склонны путать ум со знанием, а знание — с информацией, и пытаются решить жизненные проблемы в технических терминах, рождается новый вид провинциализма, который наверняка попросит для себя иного названия. Это провинциализм не пространства, а времени; для него история — всего лишь хроника изобретений человечества, которые свое отслужили и были выброшены на свалку; мир для него — исключительная собственность живущих, в которой умершие не принимают ни малейшего участия. Провинциализм этого вида несет с собой опасность того, что все мы, все, живущие на планете, можем стать провинциалами, а те, кому это не нравится, могут стать отшельниками».

Есть, стало быть, провинциалы пространства, а есть провинциалы времени. Каждый глобус, каждая карта мира показывает первым, как далеко они зашли в своем провинциализме, как ослеплены им; равно как и каждая история, в том числе и каждая страница Геродота, показывает вторым, что настоящее время существовало всегда, ибо история является лишь непрерывным потоком настоящего, а уходящая в глубь времен история была для живших тогда людей их самым близким сердцу днем сегодняшним.

Для того чтобы спасти себя от провинциализма времени, я отправлялся в мир Геродота. Многоопытный, мудрый грек был моим проводником. Мы вместе странствовали в течение многих лет. И несмотря на то что в дороге лучше одному, я думаю, мы не мешали друг другу: нас разделяло расстояние в две с половиной тысячи лет и еще другой вид дистанции, проистекающий из моего почтения: хотя в отношениях с другими Геродот был прост и доброжелателен, у меня всегда оставалось ощущение, что я общаюсь с гигантом.

Таким образом, мои путешествия проходили в двух измерениях: во времени (в древнюю Грецию, Персию, к скифам) и в пространстве (текущая работа в Африке, Азии и Латинской Америке). Прошлое существовало в настоящем, оба эти времени соединялись, образуя непрерывный поток истории.

Но правильно ли я делал, пытаясь убежать в историю? Имело ли это какой-нибудь смысл? Ведь, в конце концов, мы находим в ней то же самое, от чего, как нам казалось, мы можем убежать.

Геродот втянут в некую неразрешимую дилемму. С одной стороны, он посвящает жизнь попыткам сохранить историческую правду, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение. С другой, главный источник в его исследованиях — не реальная история, а история, рассказанная другими, то есть такая, какой она им виделась, то есть выборочно закрепленная в памяти и позже по-своему представленная. Словом, это история не объективная, а такая, какой его собеседники хотели бы, чтобы она была. И из этого противоречия нет выхода. Мы можем попытаться уменьшить его, смягчить, но никогда не достигнем совершенства. Неустраним субъективный фактор, его деформирующее присутствие. Наш грек понимает это и потому все время оговаривается: «как мне сказали», «как считается», «по-разному это представляют» и т. д. Так что в идеальном смысле мы всегда имеем дело не с реальной историей, а с рассказанной, представленной, с той, каковой — как кому-то кажется — она была, с той, в которую кто-то верит.

Эта истина — возможно, самое большое открытие Геродота.

До Галикарнаса, где когда-то родился Геродот, я добрался с острова Кос на маленьком суденышке. На середине пути старый молчаливый моряк снял с мачты греческий флаг и водрузил флаг турецкий. Оба флага были помяты и потрепаны.

Городишко лежал в глубине лазурного залива, заполненного оставшимися без дела в это осеннее время года яхтами. Вопрос о дороге в Галикарнас полицейский вежливо скорректировал: в Бодрум, потому что теперь именно так, по-турецки, называется это место. В маленькой дешевой гостинице на побережье у портье было воспаление надкостницы, его щеку так страшно раздуло, что я опасался, выдержит ли его кожа. И на всякий случай встал подальше от него. В крохотной комнатушке наверху ничего на закрывалось — ни дверь, ни окно, ни створки шкафа, — и я почувствовал себя в привычной, знакомой обстановке. На завтрак у меня был великолепный турецкий кофе с кардамоном, лепешка-пита, кусок козьего сыра, лук и оливки.

Я пошел по главной улице городка, усаженной пальмами, фикусами и азалиями. В одном месте, на берегу залива, на длинном столе, с которого стекала вода, рыбаки продавали утренний улов. Они придавливали скачущую по столешнице рыбу, разбивали ей голову гирькой, моментально потрошили и широким жестом выбрасывали внутренности в залив. В этом месте вода кипела от рыбы, поджидавшей кормежки. Под утро рыбаки загоняли ее в сети, вытаскивали и бросали на осклизлый стол — под нож. Так природа, пожирая свой хвост, кормила себя и людей.

* * *

На середине дороги, на выступающем в море мысу, стоит на возвышении построенный еще крестоносцами замок св. Петра. В нем размещается довольно необычный музей подводной археологии. Там выставлено то, что ныряльщики нашли на дне Эгейского моря. Бросается в глаза большая коллекция амфор. Амфоры известны уже пять тысяч лет. Исполненные изысканной грации, стройные, с лебяжьими шеями, они соединяют в себе изящество формы со стойкостью материала — обожженной глины и камня. В них перевозили оливковое масло и вино, мед и сыр, зерно и фрукты, и были они распространены по всему античному миру — от Геркулесовых столпов до Колхиды и Индии. Дно Эгейского моря усеяно черепками, но много там и целых амфор, возможно, до сих пор хранящих масло и мед: лежат себе где-нибудь на уступах прибрежных скал или под песком вроде притаившихся, неподвижных существ.

Но то, что достали ныряльщики, — лишь часть оставшегося под водой мира. Как и тот мир, в котором мы живем, мир подводных глубин разнообразен и богат. Есть там свои острова, на тех островах — свои города и деревушки, порты и пристани, храмы и святилища, алтари и статуи. Есть затопленные корабли и множество рыбацких лодок. Купеческие парусники и поджидающие их пиратские корабли. На дне лежат финикийские галеры, а под Саламином — великий персидский флот, гордость Ксеркса. Бесчисленные табуны коней, стада коз и отары овец. Леса и пахотные поля. Виноградники и оливковые рощи.

Мир, который знал Геродот.

Но больше всего меня взволновала темная комната, похожая на мрачную таинственную пещеру. В ней на столах, в витринах на полках лежат поднятые со дна моря и специально подсвеченные предметы из стекла: кубки, тарелочки, кувшинчики, флакончики, бокалы. Когда зал открыт и снаружи падает дневной свет, этого не увидишь. И только когда закроют двери и станет темно, смотритель поворачивает выключатель. Во всех сосудиках загораются лампочки, и хрупкое матовое стекло оживает, начинает переливаться, светиться, пульсировать. Мы стоим в кромешной темноте, как будто на дне морском, на пиру у Посейдона, фигуру которого освещают богини, держащие высоко над головой масляные светильники.

Мы стоим в темноте, окруженные светом.

Я вернулся в гостиницу. За стойкой вместо захворавшего парня стояла молодая черноглазая турчанка. Когда она увидела меня, ее лицо приняло выражение, в котором профессиональная улыбка, призванная привлекать и искушать туристов, сдерживалась императивом традиции демонстрировать в отношении чужого мужчины серьезность и бесстрастность.

Памяти Рышарда Капущинского Послесловие Ксения Старосельская

Я с глубокой благодарностью думаю о книгах, которые он написал, и с глубокой печалью — о книгах, которых не успел написать. Большой писатель, благородный человек, без устали странствовавший по нашему завораживающему, но вечно неспокойному миру. Человек, для которого любые барьеры существовали лишь для того, чтобы их преодолевать — мыслью, сердцем, творчеством.

Вислава Шимборская, лауреат Нобелевской премии по литературе

В Варшаве 23 января 2007 года умер Рышард Капущинский. Умер, месяц с небольшим не дожив до своего семидесятипятилетия. Не дожив, очень возможно, до получения Нобелевской премии — его имя в 2006-м называлось среди кандидатов, а многие с уверенностью говорили: «Ну уж в будущем году непременно…». Весть о его кончине мгновенно облетела мир. В самых разных уголках земли последние тридцать лет в ответ на вопрос, кто вам известен из современных польских писателей, едва ли не первым прозвучало бы имя: Капущинский (не в одном книжном магазине в Европе у него есть «своя» полка, чего удостаивается далеко не всякий писатель). В разных уголках, но, к сожалению, не у нас… впрочем, об этом позже.