Михал Витковский - Марго

• Название: Марго
• Автор: Михал Витковский
• Издательство: Изд-во Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89059-143-2

Написанная словно в трансе, бьющая языковыми фейерверками безумная история нескольких оригиналов, у которых (у каждого по отдельности) что-то внутри шевельнулось, и они сделали шаг в обретении образа и подобия, решились на самое главное — изменить свою жизнь. Их быль стала сказкой, а еще — энциклопедией «низких истин» — от голой правды провинциального захолустья до столичного гламура эстрадных подмостков. Записал эту сказку Михал Витковский (р. 1975) — культовая фигура современной польской литературы, автор переведенного на многие языки романа «Любиево».

В оформлении обложки использована фотография работы Алёны Смолиной

Содержит ненормативную лексику!

---

Тем временем моя Звезда сталкивается лицом к лицу с Чучелом и спрашивает куда-то поверх ее головы:

— Неужели таких сюда еще приглашают? Не знала я, что сегодня у них еще и концерт динозавров. Я-то думала, что это чучело давно уже на По-вонзках, и это еще в лучшем случае, а то, если по заслугам, то скорее на Угольной Вольке[125], в этих кладбищенских трущобах, где никого приличного не похоронят.

Чучело так обалдело, что просто расплакалось, и на него напал приступ икоты. Если бы у него была паста, оно не полезло бы за словом в карман, но достаточно было взглянуть на меня и на Звезду, как мы лучезарили молодостью, один первой, вторая какой-то там очередной, осетрина, хоть и второй свежести, но ведь все-таки свежести, едрёнть, и как чудесно мы выглядели, чтобы оно радикально лишилось дара речи.

— Вот, — гремела за кулисами моя Звезда, — вот как кончают копии, и как держится оригинал, пожалте — ни следа варикоза! Клиника доктора Альвареса в Испании. Посмотрите, как все отсосано (дон Педро в Аргентине)! Посмотрите, какая шея (пан Владя, Анин)!

А Моя на самом деле выглядела прекрасно. На ней был плотно облегающий избавленное от лишнего жира тело черный костюм, утыканный елочными лампочками, красными, белыми и желтыми, которые должны были в нужный момент на ней загореться надписью «Пиво такое-то и такое приветствует вас в Новом Году». Надпись длинная, так что вся она была облеплена лампочками, точно елка. Сапоги в белых лампочках, имитирующих бриллианты, выше колен, очень развратные. Так что если бы отключили электричество, то вся бы эта электрическая звезда в прямом смысле слова погасла бы. На ней было боа из птичьих перьев («Галерея Мокотув», три тысячи), волосы прилизаны, покрыты лаком и посыпаны брокатом, зубы словно жемчуг, щеки как коллаген, лоб как ботокс, губы как пол-Варшавы, по крайней мере как улица Пулавская, глаза сияли, как Оксигенатор[126] в солнечный день, а в ушах ничего, ноль украшений. Она сама была украшением и выглядела (издалека) как прекрасно сохранившаяся тридцатипятилетняя женщина, так что спокойно могла бы выступать в рекламе «Ирены Эрис 35+»[127].

Со сцены до нас доходят вой и крик, слова благодарности, произносимые с иностранным акцентом: я люблю вас, я люблю нас, я всех люблю!

Подходит ко мне кто-то из группы, подключает микропорты, чипы, суфлера вставляет мне в ухо, в котором я буду слушать замечания сценаристов, поправляет аппарат с кровью, еще раз показывает, где нажимать, чтобы расхуячило на все стороны света как бомба. Я там в нашей палатке за кулисами только летаю по орбите, которая отмечена: туалетом, потому что от нервов меня пронесло, кофе на кейтеринге в углу палатки из пластиковых — а то как же! — стаканчиков, потому что пластик это фамильный фарфор нашего времени, это останется после нас. Ну и большое зеркало, перед которым я сажусь и все меня постоянно поправляют, что у меня все это уже на морде наслаивается и трескается, как земля в засуху. Слышу, как другие стараются быть здесь самыми важными, самыми остроумными, растормошить зрителя, к каким примитивным приемчикам они прибегают, как подлизываются к этим мещанам.

Идем в направлении сцены, откуда долетают крики: «Пойте с нами! Вроцлав, только на это тебя хватает?!» Под сцену ведет винтовая лестница, я спускаюсь, а там стоит этот кошмарный бокал, спонсированный Окнами и Дверями, Кирпичем и что там у них еще. Дверцы бокала раскрываются. Я влезаю, и тут же микропорт на заднице задевает за створку, отрывается, я должен его снова зацепить. Звукорежиссер проверяет фоны, раз-два, раз-два, как меня слышно? Оглохну, не ори так! Тетки еще по лесенке входят ко мне наверх и поправляют лачком, пудрой, потому что всё в прямом эфире. Бокал закрывается надо мной, как тюльпан.

Тем временем с контрольного монитора до меня доходят крики, а это моя Звезда, как особа уже — как ни говори — в пожилом возрасте боится быть подвешенной наверху. Что меня, однако, больше не волнует, потому как что-то меня давит в зад. То плоская бутылочка лежит на дне бокала, какой-то гуманный техник мне подсунул ее. Принимаю приличную порцию и тогда мне начинает казаться, что представление отменят, а я так и останусь лежать на дне, Звезда будет висеть надо мной, ибо сказано в священных книгах, что звезды должны быть на небе. И я напророчил, потому что висеть ей предстояло, ой, висеть!

На мониторчике вижу, как Томаш Каммель с Гражиной Торбицкой жмут теперь на педаль пафоса, становится жарко, полдвенадцатого, теперь пойдут самые крупные звезды, безумие, шампанское, самое дорогое рекламное время, сырки, плитка и чипсы. Оставайтесь с нами!

Глава девятнадцатая: падение

На контрольном мониторе вижу, что Звезда, висевшая где-то там высоко, наверху, то ли на Ясе, то ли на Малгосе[128], начала нервно крутиться, трепыхаться, а поскольку на ней было боа из птичьих перьев, она выглядела, как пойманная птица. Тогда я услышал, как меня объявляют, что, дескать, вот он, наш гвоздь программы, громкие аплодисменты, включилась музыка, я в бокале шевелю губами, пердя от нервов что есть сил, потому что бокал стал тревожно подрагивать и подаваться вверх. О боже! Какие аплодисменты! Действует-таки паста! Легко привстаю и делаю вид, что пою, лесенка открывается, моя улыбка, их аплодисменты, я тихонечко схожу и точнехонько в нужный момент ставлю ногу на пол, а передо мною операторы с камерами идут назад. Свет бьет мне в глаза, и куда ни глянь — везде лес голов и Город Встреч, в котором год 2009-й встречается сегодня с годом 2010-м.

— Приветствую любимый Вроцлав, пястовский, немецкий и польский, и европейский — любой! — (Кто-то орет: «Вальди!») — Это ты, вроцлавская публика, лучшая из всех! В эту одну-единственную ночь я желаю всем вам быть еще богаче, чтобы у вас было еще больше торговых галерей, «ИКЕЙ», чтобы ваши дома стали еще красивей, чтобы вы оснастили их еще более современным оборудованием, и чтобы исчезли некоторые районы. И вообще — любите друг друга!

Потом местные СМИ углядели в моем пожелании много намеков, взбешенные официальные лица и Ратуша говорили, что районы, которые я упомянул, вообще не принадлежали Городу Встреч, вообще не существовали. Потому что самые плохие дома — это не мы, это нам противные немцы построили.

Тем временем оказывается, что Звезду, которая вертелась на тросе над Вроцлавом точно Вифлеемская звезда, так от верчения в этой машинерии заклинило, и так она запуталась и замерзла, что не может спуститься. Ей уже пора съезжать, а она никак не съезжает, а ведь баба должна петь со мной припев, фонограмма-то с ней записана! Моей Звезде наверху гораздо холоднее, вихри веют такие, что она почти не шевелится, а зрителям снизу не видно, и думают они, что это какая-то реклама или декорация, которая загорится огонечками, когда пробьет двенадцать.

В суфлере, в собственном ухе слышу голос сценариста, что, блин, ничего не остается, кроме как той, второй, что мою Звезду всегда копировала, выйти на сцену и спеть. Текст она знает, рот синхронно открывать умеет… Боже! Мою, там наверху, должно быть, кондратий хватил, если и она в суфлере это слышала!

И тогда с личиком невинного младенца из-за кулис выходит Наша Любимая Копия, слегка ковыляя, искусственно улыбаясь в стиле концерта по заявкам. Всегда третье место или почетный приз. Всегда расселение в самом плохом отеле или вообще в студенческом общежитии. Всегда на телевидении в самое плохое эфирное время. А тут — прайм-тайм, без пяти двенадцать. С полиэтиленовым пакетом, в этом своем свитерочке, с такой бабеттой на голове, какие были модны в шестидесятые на деревенских вечеринках. Ее приветствуют громкими аплодисментами и свистом, потому что нынешняя публика знает толк и спеть может каждый, халтуру всегда учует, мало что ли баб пело в «Шансе на успех»? Копия думает, что микрофоны типа «с проводом» работают, а не только для антуража, поет вместе с фонограммой, а операторы вдруг фонограмму отключают — и слышится не усиленный техникой ее хриповатый старческий голос: «Ай кент дэнс! Ай кент дэнс! Ай кен лаф…»

— Громче! громче! — неистовствует публика. — Не слышно, ближе к микропорту!

Копия в замешательстве, думает, что микрофон не работает, говорит в него, будто поет в концертной ракушке по случаю Дня Печеной Картошки: «Раз-два, раз-два, проба микрофона, раз-два, проба микрофона» — и, повернувшись к кулисам, кричит старческим голосом:

— Опять рот затыкают!

В конце концов поняла, что тот проводок, который ей пластырем к уху прикрепили и который она на лоб отвела, как солнечные очки, работает как микрофон. Она его срывает, потому что он вплетен был в искусно начесанный парик, парик съезжает набок, а она этот самый микропорт последнего поколения подносит, словно коротковолновый передатчик, ко рту и говорит:

— Приветствую зрителей в этом счастливом для нас году, и чтобы новый, две тысячи десятый год был еще счастливее. Я — хоть и Стареющая, но Элегантно Стареющая Музыкальная Звезда…