Николай Максимов - Голое небо

• Название: Голое небо
• Автор: Николай Максимов
• Издательство: «Мнемозина»
• Жанр: Поэзия
• Год: 2009

Стихи безвременно ушедшего Николая Михайловича Максимова (1903–1928) продолжают акмеистическую линию русской поэзии Серебряного века.

Очередная книга серии включает в полном объеме единственный сборник поэта «Стихи» (Л., 1929) и малотиражную (100 экз.) книгу «Памяти Н. М. Максимова» (Л., 1932).

Орфография и пунктуация приведены в соответствие с нормами современного русского языка.

---

1925

Ставя в этом стихотворении проблему движущих причин прогресса человечества, Н. М. Максимов, подобно В. Брюсову в аналогичной «Оде человеку», дает ответ, далекий от всякой мистики и иррациональности.

Определив путь социального прогресса, проникнувшись, как говорит Б. М. Эйхенбаум, «чувством истории», Н. М. Максимов все больше и больше, все настойчивее — но не без колебаний[1] возвращается к исходному пункту своей поэтической линии — к приятию современности. Он знает, что современники правы, обращаясь в «Истории и современности» к художникам, тяготеющим к прошлому:

История и современность

Мы темные и буйные сыны
Той матери, чье имя современность,
А для нее — сомнительная ценность
И ваши выдумки, и ваши сны,

И это кружево певучих строф —
Ненужные развеянные крохи
Нам чуждых песнотворческих пиров,
Наследие забытых мастеров,
Последний луч отверженной эпохи.

Поэт смело говорит:

Я знаю, что век мой — великий,
Что он закалился в бою —

С историей можно ль лукавить?

— спрашивает он, и, хотя и чувствует себя чужим на «победном пиру», но с удовлетворением признается, что

Музыку века подслушать
Нам все-таки было дано.

Конечно, не без колебаний и шатаний идет по этому пути Н. М. Максимов. Наряду с признанием современности, как исторической необходимости, поэта в эти годы (1926–1927) привлекает безмятежная, в его представлении, Эллада.

Мне вашего знанья не надо:
Ведь скучно оно и мертво,
И детское счастье Эллады
Мне нравится больше всего.

В другом стихотворении он пишет, обращаясь к неназываемому лицу:

Мне счастья лучшего не надо,
Когда ты говоришь со мной,
А в голубых глазах покой
Возлюбленной моей Эллады.

И все же, посвятив Элладе целый цикл стихов, он, не обинуясь, пишет:

Трагические древние герои,
Напыщенность — вот роковой удел,
И я с недоумением смотрел
В кинематографе «Паденье Трои».

Но темы я не знаю благодарней,
Чем эти, доблестью не хуже тех,
Но любящие семечки и смех,
Растрепанные, радостные парни.

1926

Постепенно Н.М. Максимов начинает ощущать трагизм и величье современности, в которой прежде ему казалось «мертво и пусто»; он берет на себя миссию апологета и интерпретатора будущего:

Стальное солнце

Твои слова медлительно-важны:
«Пусть уверяют, — нам-то что за дело!
А солнце все-таки еще не потускнело,
О, солнце дивной, стройной старины!

И творчества оно еще достойно».
Но возразить тебе, мой друг, позволь.
И сквозь неумолкаемую боль
Наш век поет о солнечном и стройном,

И новая сурова красота,
Сияющая сталью темно-серой,
И вновь классической, неповторимой эры
Нам открываются огромные врата.

1925

Не случайно это стихотворение перекликается, как бы представляет вторую редакцию одного из наиболее ранних произведений Н. М. Максимова «Стальной ренессанс» (1918):

Нам засверкала сталью серой
Второй Эллады красота,
И классицизма новой эры
Открылись грузные врата.

При столь высокой, столь уверенной оценке современности и ее логического и исторически-неизбежного следствия — коммунистического строя, личные мотивы перестают занимать у Н. М. Максимова то доминирующее место, которое отводилось им прежде. Теперь у него «я» снова подчиняется истории и современности, которые уже не противополагаются, как полярные начала, а идентифицируются, совпадают. Стихотворение «Футбол» едва ли не самое значительное и сильное из всей этой серии.

Футбол

Есть жизни, как игральные мячи,
Такие легкие, но есть иные,
Не смех, а смерть таят их роковые
Забавы — метеоры и смерчи.

Бывает в мире замкнуто и гладко,
Как солнечная милая площадка,
И простодушно катится игра,
То снова беды мчатся через край.

И в вечном беге дышит вдохновенье,
И в самый черный, самый голый год
Я чувствовал: за вековой исход
Трагическое билось поколенье.

И думал я: «Как тягостен ваш труд,
Борцы за век, но завтрашнею сменой
О, нет, не вы, но юные спортсмены
Уверенной походкою придут»[2].

И вот сегодня труд мой не тяжел,
Веселый труд — повсюду слышать время,
И сознавать, что уж иное племя
Вот здесь играет в ветреный футбол.

Растрепанные, радостные парни из кино, «юные спортсмены» привлекают поэта, и он пишет:

Ну что ж, хоть я ненужный и калека,
И безнадежно сонный и больной,
Но я доволен: над моей страной
Я слышал ветер праведного века.

И чувствовал, исполнен вдохновенья,
Тот новый мир, где солнце и тепло,
И для которого при мне росло
Здоровое, живое поколенье.

1926

Та же тема варьируется в следующем стихотворении:

Ну и пусть я больной и непрочный,
И меня вы любить не могли,
Но мое поколенье — источник
Молодого здоровья земли.

И я слышал мой век. Хоть немного
Говорило же время со мной,
И дышал я любовной тревогой,
Неизбежной вселенской весной.

1926

А в черновиках осталось не менее показательное стихотворение, непонятно почему не увидевшее света:

Среди гуляющих времен
И каменной суровой перспективы
Я лишь плечом задел мой век идущий,
Я только в профиль разглядел его.
Но я успел заметить и узнать,
Что он был парень рослый и прекрасный,
Румяный и довольный бытием…

III

Десятилетняя поэтическая работа Н. М. Максимова оборвалась к тому времени, когда он стал уже вполне сложившимся, оригинальным и интересным поэтом. Если годы ученичества представляют неизбежный этап в развитии всякого художника слова, то историку литературы никак не следует пренебрегать материалом, доставляемым этим периодом. Несомненно есть определенная логика и закономерность в том, что «учителями» у того или иного писателя оказываются одни, а не другие предшественники или современники. Ведь совершенно очевидно, что поэты и писатели, литературно-общественная функция которых исчерпана, которые представляют факты исключительно исторического порядка и не являются активными участниками, хотя бы и посмертными, в классовой борьбе современности, что эти художники не могут ни в каком отношении быть учителями начинающих литераторов. Невозможно в наши дни предположить, что «учителем» литературной смены окажется, напр., Ломоносов, непререкаемый авторитет многих поколений читателей, воспитанных дворянской культуре. Трудно допустить, чтобы, при осуществлении лозунга «учеба у классиков», в число «учителей» был включен Жуковский или Батюшков. Да и вообще «учеба» у какого-либо писателя не означает полнейшего усвоения его творческого метода, его литературной системы: воспринимается в среднем — о не имеющих значения исключениях речь не идет — обыкновенно то, что представляет в том или ином смысле ценную в классовом отношении литературную функцию. Если в наши дни влияние Н. Тихонова и несколько раньше В. Маяковского имело громадное значение в развитии пролетарской поэзии, то это служит показателем того, что какая-то сторона, или какие-то стороны их поэтической системы, по-новому осмысленные, с иной позиции воспринятые, оказались необходимыми для роста поэзии пролетариата. Сказанное относится не только к целому литературному направлению, к какой-либо классовой группировке, осуществляющей свою литературную политику, но и к отдельным авторам. Поскольку писателя, стоящего вне класса, нет, поскольку самые строгие индивидуалисты представляют некий индивидуальный вариант классового типа, постольку «учеба» молодого автора также не случайна, а закономерна и классово детерминирована. Можно далее установить зависимость между классовой идеологией слагающейся литературной творческой личности и теми функциями, которые усваивает она от своих «учителей».