Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

«Многоуважаемый

Сергей Константинович.

Позвольте обратиться к Вам по следующему делу, которого сложность заставляет меня несколько злоупотребить Вашим вниманием.

Ранней осенью, в ответ на просьбу г-жи Чацкиной, изд<ательни>цы «Северных Записок», предложил я ей статью: «Петербургские повести Пушкина». Статью она взяла, обещая напечатать вскоре. Потом вскоре превратилось в январьский № 1915 г. Увы! Статья до сих пор не напечатана! В ответ на мою просьбу прислать мне корректуру, для прочтения статьи в одном кружке, я получил рукопись, которая сопровождалась письмом. В письме говорится, что рук<опись> не набрана, ибо журнал перегружен материалами, относящимися «к моменту». Итак,— рукопись у меня. Срок появления статьи в «Сев<ерных> Зап<исках>» не указан. Боюсь, это случится не скоро: когда исчерпаются рукописи, относящие<ся> «к моменту».

Между тем, в статье моей излагается ряд соображений, доныне в русской литературе не высказанных, однако «носящихся в воздухе». Не тщеславие, а любовь к своему труду заставляет меня бояться, как бы труд этот не погиб, благодаря тому, что кто-нибудь натолкнется на мысли, близкие к моим. Мне не хочется, чтобы из-за других людей пропали даром двухлетние мои труды.

Поэтому я обращаюсь к Вам к<а>к редактору единственного не перегруженного «моментом» журнала с просьбой: не мог ли бы «Аполлон» напечатать мою статью хотя бы в февральском №? В статье примерно два листа. Спешность дела не позволяет предложить на суд Ваш самую статью. Присылка рукописи в Петр<оград>, обратно и опять в П<етрогра>д меня пугает. Могу сказать Вам одно: статья нова, но не опрометчива. Совсем глупостей, право же, я не пишу. Также статья не есть труд библиографический, интересный для специалистов и только. Нет, она устанавливает некоторую общую и новую точку зрения на «Медного Всадника», «Домик в Коломне», «Пиковую Даму», «Гробовщика», «Каменного Гостя» (посл<едние> 2 вещи не «петербургские», а о них речь идет лишь мимоходом).

К сожалению, дело слегка усложняется вот чем: в «Сев<ерных> Зап<исках>» у меня аванс: 50 руб. Поэтому я просил бы Вас, в случае согласия, прислать мне эту сумму, чтобы я мог вернуть ее «Сев<ерным> Зап<искам>» (Если хотите, перешлите сами, от моего имени). Кроме того, я живу литературным своим трудом и отказаться от 110 руб., кот<орые> я должен получить дополнительно из «Сев<ер- ных> Зап<исок>» (итого 160) — мне было бы сейчас очень тяжело.

Итак, очень прошу Вас не отказать сообщить мне: 1) можете ли взять статью, 2) напечатать ее в февральской (ах, если бы январьской!) книге 3) заплатить мне за нее 160 р. — из них 50 теперь же. Если согласны на все эти пункты — телеграфируйте, а я тотчас вышлю статью. Во всяком случае — не откладывайте ответа, чем глубоко обяжете

Вас уважающего

Влад. Ходасевича.

P.S. Я бы прислал Вам статью для ознакомления, да уж очень боюсь проволочек. На днях десять лет, как я пишу и печатаюсь. Ужели до сих пор я еще не отвечаю сам за себя? Мой адрес: Москва, Пятницкая. 49, кв. 18.

Вообще же искренне убежден, что статья моя для «Аполлона» очень подходит».

И второе письмо:

«Многоуважаемый

Сергей Константинович!

Вы меня очень обрадовали, вызволив статью мою из плена «Сев<ерных> Записок». Посылаю Вам рукопись, в которой сделал некоторые изменения на тот случай, если Вам будет некогда послать мне корректуру. Скажите только корректору, чтобы он последил за поворотами кавычек: ‘«’ или ‘»’,— иначе мои слова станут цитатами — и наоборот. Также нельзя ли сохранить правописание в цитатах: «лице», «что бы» и т.д. Слова Петербург и п<етербург>ский надо, вероятно, переделать в Петроград и Петроградский, но пусть не делают этого в классических выражениях «петербургский воздух» и «петербургский период». Впрочем, если бы корректура могла быть мне прислана, я бы обязался вернуть ее, продержав у себя не больше одного дня. Но если трудно — не надо. Я только сегодня узнал, что № 1 «Аполлона» уже вышел.

Также, если можно, пришлите мне несколько оттисков статьи, когда она будет напечатана,— и не забудьте вернуть Чацкиной мой аванс. Иначе она будет права, если станет говорить обо мне очень плохое.

Вас уважающий

Владислав Ходасевич»[629].

Уже из этих обстоятельств более или менее очевидно, что для Ходасевича Петербург постепенно превращался не только в город, где можно было печататься, но и в потенциальную вторую родину. Поэтика (кстати, если исходить из известной классификации «московской» и «петербургской» поэтик, предложенной В.В. Вейдле, а конкретизированной и несколько формализованной Р.Д. Тименчиком[630], то его творчество эпохи «Путем зерна» скорее вписывается в «московскую») находила себе опору в духовных связях и ощущении глубокого внутреннего родства между собственным мироощущением и тем миром, который выстраивал перед глазами и памятью Петербург-Петроград.

Но построение новых литературных отношений — кажется, не только бессознательное, но и до известной степени осознанное — становится для Ходасевича этих лет очевидной проблемой. И вряд ли случайно, что в письмах к жене 1916 года из Коктебеля типичные петербуржцы Волошин и Мандельштам получают достаточно резкие характеристики. А попав в Петроград по делам в 1918 году Ходасевич сразу ставит себя в иной контекст, не тот, что мог бы быть в Москве. Теперь для него достойным окружением становятся Блок, Ахматова, а даже Кузмин и Гумилев воспринимаются с изрядной долей сомнения. Еще в большей степени касается это Мандельштама или Георгия Иванова, а тем более Верховского или молодых поэтов.

Можно предположить, что подобные отношения были вызваны ориентацией Ходасевича в этот период на поддержку Горького, воспринимавшегося как посланец Москвы в Петрограде.

Вообще отношение символистов к Горькому является одной из очевидных литературных проблем, которые невозможно решить без тщательного отделения эпатантных печатных выступлений от истинного мнения, таимого чаще всего в глубине души и лишь изредка выносимого на всеобщее обозрение. Типичный пример такого восприятия личности

Горького представляет Нина Петровская, познакомившаяся с ним во время итальянского путешествия 1908 года. После встречи она писала Брюсову с некоторой опаской: «Были у Горького! Не сердись, это очень любопытно. Сегодня, кажется, напишу о нем. Горький вблизи очень милый. Мне было стыдно за мое змеиное поведение в духе Б.П. — ведь рецензия-то без псевдонима. Ласкал он нас, я думаю, как только мог. Тебя хвалил, справлялся у меня (!), когда ты кончишь Огненного Ангела. Расскажу о нем, когда увидимся, а м<ожет> б<ыть>, еще и в фельетоне»[631].

Более подробно посещение Горького описано не в письме к Брюсову, для которого такое свидание было очевидной изменой (ср. характерное «не сердись»!), а к Е.Л. Янтареву от того же числа: «Подумайте,— чего я только не видала — Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь, Капри, Помпея, множество статуй, картин, церквей, а вчера еще и... Максима Горького. Принял он нас необычайно ласково, вероятно, как только сумел. Ах, Ефим Львович, какое у нас, у декадентов, сложилось сквер<но->развратное отношение к миру. Всех мы отрицаем, всех ругаем. Хотя бы вот Горького. Чего мы только о нем ни говорим и ни пишем. Я еще в последней рецензии о Телешеве тронула его очень гадко, а теперь мне стыдно. Он пленительный человек, и глубоко культурный, и деликатный той особой деликатностью, которая свойственна только большим душам. А смех у него и глаза — как у ребенка. Сегодня буду, кажется, писать его «литературный силуэт», там напишу все прилично и подробно»[632].

Можно полагать, что несколько схожим было отношение к Горькому и у Ходасевича. Говоря об этом, мы имеем в виду даже не столько обаяние личности Горького, о чем сам Ходасевич написал[633], а сильное впечатление, производившееся некоторыми его произведениями. Так, скажем, «зачем карта рукав совал» из «На дне» становится ходячей цитатой в эпистолярии Ходасевича, да и вообще, в отличие от нас, многое в творчестве Горького производило на самых, казалось бы, далеких от него современников значительное впечатление.

Связав свою биографию в эти годы с Горьким, Ходасевич получил возможность встать над литературным бытом Петрограда и тем самым совершить резкий рывок из довольно замкнутого мира московских второ- и третьестепенных поэтов в новое измерение, где речь должна была идти уже не о личной дружбе-вражде или внутрилитературных связях, а самоопределении в литературе, поддерживаемом и оценками смотрящих извне. Новые стихи Ходасевича очень часто воспринимались его петроградскими слушателями как откровение, и место, занимаемое им на Парнасе северной столицы, сразу же определилось как одно из первенствующих. И в московскую литературную реальность Ходасевич теперь погружался как во что-то совершенно чуждое, на что надлежало смотреть свысока. Напомним два отрывка из писем того времени, частично уже цитировавшиеся ранее: «Литературного П<етер>Бурга я не видал, да его, конечно, и нет. Враздробь видел многих, но мельком, урывками. Люди — везде люди, да простит их Господь, но, кажется, у здешних более порядочный тон, чем у москвичей. Здесь как-то больше уважают себя и друг друга, здесь не выносят непогрешимых приговоров, как в Союзе Писателей; не проповедуют морали общественной — с высоты Книжной Лавки; писатели созывают публику слушать их стихи, а не глазеть на очередной скандал; здесь не покровительствуют друг другу, как друг наш Бама <А.М.> Эфрос; здесь не лезут в высокопоставленные салоны... Т.е., быть может, и здесь делается все это, но как-то не только это, да и пристойнее как-то»[634]. И во время визита в Москву в начале 1922 года: «Вчера вечером был у Лидина на собрании «Лирического круга». Все это довольно ничтожно, убого, бездарно» (26 января); «В субботу у Лосевой Г.И.<Чулков> читал рассказ, я стихи. Ахали. Вчера занимался тем же у Пахомова. Ахали. Скучно, п<отому> ч<то> кроме ахов ничего путного. <...> Марина <Цветаева>, Липскеров, Глоба пишут такое, что хоть святых вон выноси. О, сестры Наппельбаум! О, Рождественский! Это — боги в сравнении с москвичами» (31 января)[635].