Тони Хендра - Отец Джо

• Название: Отец Джо
• Автор: Тони Хендра
• Издательство: Гаятри
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9689-0063-6

Тони Хендра — зубр британско-американской журналистики, актер, режиссер, продюсер, писатель, и издатель. Автобиографический роман «Отец Джо» охватывает почти пятьдесят лет жизни Хендры и его друга и наставника, отца Джозефа Уоррилоу. За это время автор успел десять раз сменить тотальную веру на полный атеизм и наоборот; пройти огонь, воду и медные трубы киносъемок, премьер, бенефисов, радиоэфиров, браков-разводов; разочароваться до суицида и вновь обрести силы жить. Отец Джо — самый значимый человек в жизни Хендры, персона-талисман. Дружба с таким человеком — редкий подарок судьбы, и даже загадки, разрешившиеся только после смерти отца Джо, не исчерпали его тайны.

---

Встав из-за стола и опустившись на колени, он достал свои большие, сделанные монахинями деревянные четки.

Я замешкался.

— У тебя нет с собой четок? — раздраженно заметил Бен, как будто четки были неотъемлемой частью вооружения, с помощью которого разрешались особо сложные случаи адюльтера.

Я покачал головой и, не говоря ни слова, тоже опустился на колени.

Мне никогда не нравились моления с четками — приходилось бесконечно бубнить все эти «Богородице, дево, радуйся» или «Аве Мария». «Аве Мария» делится на две части: первую произносит нараспев священник или ведущий, а вторую — община, то-бишь я. Первая часть светлая и радостная, воздающая Деве хвалу за ее якобы божественные свойства и заслуги в рождении Иисуса без мужниного участия; во второй, «святой» части, так же как и в других молитвах, где отрывки произносятся общиной, говорится о грешниках, нуждающихся в серьезной помощи — «сейчас и в час нашей смерти».

Мы прочитали скорбные тайны розария — пять «декад» по четкам, то есть пятьдесят «Аве Мария». Мне пришлось пятьдесят раз повторить, что я грешник и нуждаюсь в серьезном божественном вмешательстве, сейчас и на смертном одре. Не знаю, может, в том, что это все более принимало форму, граничащую с сумасшествием, и был недобрый умысел. Но все же сомневаюсь. Потому как, хотя со мной за время этих наставлений ничего особенного и не произошло, на Бена штука явно подействовала. Закончил он на подъеме, после чего снова сел за стол.

— Итак, мы столкнулись со злополучной ситуацией, — обратился Бен к парню у линии горизонта. — Ты и я… мы должны разрешить ее.

Что бы это значило? Сразиться на дуэли?

— Придется обратиться к священнику, — продолжал Бен.

Меня охватило беспокойство. Если мы вынесем нашу злополучную ситуацию на суд отца Смога это не только не принесет нам добра, но и неизбежно приведет к родительскому возмездию.

— Но не к обычному, — продолжал Бен.

Оказалось, на юге Англии есть монастырь, где обитает монах, к которому они с Лили обращались за советом в трудной ситуации, касавшейся их брака. Мы, то есть он и я, должны будем отправиться туда как можно скорее. В школе как раз начались пасхальные каникулы, так что можно выехать уже завтра-послезавтра Бен брался все организовать. И готов был сказать моим родителям ложь во спасение — что наше путешествие является частью религиозных наставлений.

— Монах этот, — Бен впервые посмотрел на меня в упор; его глаза, искаженные линзами очков, холодные, серые, чужие показались еще более холодными, серыми и чужими, — подскажет, как нам разрешить это дело.

«Суть дела», — подумал я. Враждебность Бена, которую он в себе подавил, холодом пронзила мое нутро. Под «делом» подразумевался я.

Монахи для меня были загадкой. Скорее всего, таковыми они были для большей части англичан-католиков, за исключением горстки католической аристократии, чьи сыновья посещали бенедиктинские школы. Самые престижные — Даунсайд и Эмплфорт — считались своего рода католическими Итоном и Хэрроу. В одном из завлекательных буклетов Эмплфорта сообщалось, что школа была «тем, чем когда-то, то есть до Реформации, был Итон: школой для сыновей джентльменов католического вероисповедания».

Но даже если кому и выпадала честь быть лично знакомым с возглавлявшими эти заведения бенедиктинцами, он убеждался, что преподаватели не были монахами в строгом смысле этого слова, поскольку никто из них не практиковал затворничество.

Затворники, жившие в кельях и почти не имевшие контактов с внешним миром, более соответствовали образу монаха, известному с незапамятных времен. Я, воспитанный в традиции англоцентристской истории, как мои сверстники, да и большинство остальных сограждан, воображал себе безликих, в огромных капюшонах монахов, этих прирожденных интриганов и предателей, бесшумно проплывающих по темным галереям веков — римско-католические оккупационные силы на территории страны, стремящейся к свободе и протестантизму.

Неизвестная сторона монашеской жизни, проходящей за закрытыми дверями, ее извечная тайна, а также несметные сокровища, накопленные монастырями в течение столетий, неизбежно порождали чудовищные небылицы о том, что творилось «там, внутри». Ходили слухи, что монахи — пьяницы, обжоры, развратники, мужеложцы, а то и похлеще. На декоративных панелях в английских холлах и ванных комнатах частенько изображали сатирическую репродукцию девятнадцатого века, на которой монахи, чаще всего жирные, занимаются всякими непотребствами. Одним из первых готических романов эпохи романтизма стал «Монах» Мэтью Льюиса Монашки изображались либо жизнерадостными, либо наивными, они даже играли сами себя в своих собственных популярных фильмах. Большинство придерживалось того мнения, что монахи-затворники остались в прошлом, что эти редкие особи совсем вымерли — и слава богу!

Этот же монах был затворником, а в самом монастыре имелись кельи. Но о чем думал Бен? Чем монах может помочь нам? Чем вообще может помочь тот, кто обязан большую часть своих жизненных сил тратить на то, чтобы сознательно вытеснять из головы всякую ерунду вроде адюльтера, женских платьев и того, что под ними скрывается? В довершение ко всему монастырь оказался французского происхождения, основанный французскими монахами в начале столетия. И поскольку — если верить Бену — злополучная ситуация возникла, в общем и целом, из-за импульсивного, галльского темперамента Лили, почему мы должны отправляться к монаху, который очень даже может оказаться обладателем такого же импульсивного, галльского темперамента? Не разумнее ли поехать в Германию?

Будь я на год-другой старше, я бы, может, и воспротивился тому путешествию. Однако я был мальчишкой, к тому же сельским мальчишкой, и в моем мире ограниченных представлений все карты сосредоточились в руках Бена. Он являлся той «пострадавшей стороной», его мощный интеллект все также оказывал на меня влияние. К тому же у него имелся неожиданный козырь: если бы я отказался от его наставлений, он бы просто-напросто рассказал обо всем моим родителям. Одному богу известно, что за последствия я бы пережил — в плане физическом или каком еще. Можно выразиться и более туманно, нагнетая обстановку: в чем заключалась моя моральная ответственность? Какова тяжесть совершенного мною греха?

Полвека спустя легко судить о скрупулезной классификации грехов в католицизме времен пятидесятых. Но добро, зло и собственное местонахождение между ними все же волновали меня, как волновали и многих других.

Дух времени в культуре сделал душевные терзания естественными. Надгробный камень уже похороненного немецкого милитаризма отбрасывал длинную тень на все, что было сделано, написано и прочувствовано в Европе, каким бы оптимистичным оно ни казалось. Непостижимые страдания, причиненные кучкой твердолобых вместе со счастливо-пассивным населением, в своем молчаливом согласии претендовавшем на действия ради Добра и против зла, все еще были свежи в памяти, шестьдесят миллионов пустот все еще бередили души живых, фотокарточки все еще не выцвели.

Но всего несколькими годами раньше — вот первая новость, в самом деле задевшая меня, — другая кучка твердолобых, уже в Вашингтоне, начала самозабвенно разглагольствовать об убийстве за какие-то несколько часов стольких мирных граждан, сколько их полегло за всю Вторую мировую, а еще одно счастливо-равнодушное население восхищалось этой мыслью (многие лишь потому, что верили — Христос одобрит, уже одобрил). Новый милитаризм отбросил еще более длинную тень на будущее по сравнению с милитаризмом, оставшимся позади, снова утверждая, что одна сторона несет добро, а другая — зло. А это — абсурд с точки зрения уже одной только истории, достаточно вспомнить о невероятных жертвах русских, остановивших и уничтоживших вермахт.

Однако русские, несмотря на не успевшие остыть могилы, предали свою память, обойдясь с соседями так же жестоко, как и в свое время нацисты, погнавшись за разработками самого трусливого оружия в истории войны, заявляя, что если и не бог, то уж добро точно на их стороне, а зло — на противоположной.

Двое самых авторитетных для меня людей, отец и Бен, смотрели на коммунистическую угрозу с диаметрально противоположных точек зрения. Для отца социализм составлял надежду всей его жизни, силу, которая возвысила его с положения рабочего до уровня художника и которая, ведомая лейбористской партией, возвысит меня, моих сестру и брата до еще более высокого уровня. Отец отдавал себе отчет в том, что Сталин был чудовищем, однако коммунизм в его понимании оставался все же социализмом, о котором нельзя было судить по имевшим к нему отношение предателям.

Детство отца пришлось на время после Первой мировой, он рос, окруженный жуткими свидетельствами того, что оголтелый милитаризм вкупе с оружием по последнему слову техники (скромно именуемой современными боевыми средствами) сделал с теми несчастными, кто выжил. Так что он стал пацифистом. Когда нацизм уже вовсю наступал, социалист в отце пересилил пацифиста и он записался в королевские воздушные силы; однако его мучило какое-то глухое отчаяние, не оставлявшее потом всю жизнь. Как и большинство рабочих, он не доверял героическим призывам высокомерного, склонного возвеличивать себя Черчилля, однако смирился с его руководством как с неизбежным злом. Если будущее социализма могло быть обеспечено победой над фашизмом, истинным врагом века, приходилось идти на уступки. Единственная радость, которую отец испытал с приходом победы, и та оказалась омрачена — им с напарником выпало делать в Вестминстерском аббатстве «Битву Британии» — витраж, посвященный своим же товарищам, павшим в воздушных боях.