Людо ван Экхаут - Это было в Дахау.

• Название: Это было в Дахау.
• Автор: Людо ван Экхаут
• Издательство: «ПРОГРЕСС»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976
• ISBN: Э 70304-364 006(01)-76 125-75

В 1975 году советский народ, все миролюбивые люди отмечают тридцатилетие победы над гитлеровской Германией, над фашизмом. Основную тяжесть борьбы принял на себя советский народ. Миллионы человеческих жизней, огромный материальный ущерб – вот цена этой исторической победы.

Люди не должны забывать, какая угроза нависла над миром в те тяжкие времена. Готовясь к осуществлению своих агрессивных планов, гитлеровцы заранее спланировали, разработали и привели в действие и в собственной стране, и на временно оккупированных ими территориях режим террора и устрашения, насилия и пыток, какие не были известны даже средневековой инквизиции; они создали индустрию человекоистребления и осуществили тактику «обезлюживания», покрыв захваченные ими территории сетью лагерей и тюрем.

Освенцим и Майданек, Дахау и Бухенвальд, Треблинка и Саласпилс… Эти названия, как зловещее эхо, отзываются в памяти людей.

В лагерях массового уничтожения истреблялись миллионы. В одном только лагере Освенцим уничтожено около четырех миллионов человек – граждан СССР, Польши, Франции, Югославии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии, Голландии, Бельгии и других стран. В лагере Майданек за один день – 3 ноября 1943 года – погибло 18400 человек.

В коммюнике Польско-Советской Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний в лагере уничтожения Майданек в городе Люблине указывается: «… Голод, непосильный труд, пытки, истязания, издевательства и убийства, сопровождавшиеся неслыханным садизмом, были поставлены на службу массовому истреблению узников лагеря».

Человечество не может, не должно забыть совершенных злодеяний.

Тридцать лет прошло со времени исторической победы над гитлеровской Германией, тридцать лет миновало и с того дня, когда главари фашистского рейха оказались на скамье подсудимых, когда они должны были перед судом народов ответить за свои чудовищные преступления.

Три десятилетия – срок немалый, но еще живы в памяти свидетелей кошмарных преступлений фашизма дни, месяцы и годы, проведенные в фашистских застенках, в лагерях смерти, – дни, месяцы и годы, оставившие неизгладимый след в жизни целого поколения. И сейчас, в наше время, живые свидетели фашистских злодеяний продолжают говорить об опасности фашизма, о страшной сущности звериной философии человеконенавистничества.

Г. АЛЕКСАНДРОВ, Советский обвинитель, руководитель следственной части советской делегации на Нюрнбергском процессе

---

И все же Дахау – единственный лагерь в Федеративной Республике Германии, который еще сохранился.

И теперь я хочу провести вас по местам моей молодости. Антверпенская тюрьма на Бегейненстраат. Каторжная тюрьма Байрет в Германии. И Дахау.

Все это началось для меня 8 марта 1944 года.

Часть первая. Антверпен – Бегейненстраат.

8 марта 1944 года. Четыре часа утра.

Я спал не более двух часов. Накануне состоялась премьера оперетты, либретто и музыку которой сочинил я. Кто не грешил этим в юности… Стихи я тоже писал тогда. И романтические повести для воскресных приложений «Вечерний друг» и «У камина». Как не быть романтиком в двадцать два года!

Но тогда я страшно гордился успехом своего юношеского начинания. Зал переполняла восторженная публика. Бурные аплодисменты. Меня вызывали на сцену, и я чувствовал себя смущенным и счастливым.

Да, это был счастливый вечер – последний вечер моей молодости.

После представления музыканты, актеры, хор, балерины, забыв о войне, собрались за кружкой военного пива – «свистящего пива», как мы его называли, – и рюмкой вина. В половине второго я проводил домой свою невесту. Проходными дворами, так как с половины двенадцатого был введен комендантский час.

Мы забыли о войне.

Но она о нас не забыла…

Крики на улице, удары прикладов в дверь, беготню в доме я услышал будто во сне.

Ночной кошмар превратился в действительность, когда мама в ночной рубашке открыла дверь моей комнаты. В ее голосе слышался страх.

– Вставай. Немцы. Много.

Мы знали, что это когда-нибудь случится. Я редко ночевал дома, но у нас был оборудован тайник за фальшивой деревянной стеной, оклеенной обоями, перед которой стояли ящики для цветов. Во время предыдущего обыска полевая жандармерия не нашла его. И тайной полиции, основательно обшарившей весь дом после моего ареста, так и не удалось его обнаружить. Кроме того, в доме был еще запасной выход через подвал.

Но в ту минуту я не подумал ни о тайнике, ни о подвале. Мама тем более. Послышалась брань. Удары прикладов. Сонные, еще не понимая, что происходит, мы растерянно метались по дому.

– Быстрее на чердак, в солому, – прошептала мама.

В дни войны мой отец вспомнил о своем крестьянском происхождении. Вечером, вернувшись со службы, он, городской житель, сажал картофель, сеял пшеницу. Кроме того, к нему часто приходили крестьяне с просьбой «написать прошение». Один просил освободить сына, которого увели нацисты, другой – вернуть отобранную лошадь. За свои труды отец получал сноп пшеницы или немного зерна.

Зерно хранилось в двух каморках в мансарде, а солому свалили на чердаке.

В полусне я полез наверх. Шум отдавался в моей голове, во всем теле. Страх…

Удары прикладами стали настойчивее.

– Открывайте. Тайная полиция.

Я лег на пол. Мама быстро забросала меня соломой. Сердце учащенно колотилось.

– Не шевелись. Они не найдут тебя. Пойду открою.

Я неподвижно лежал под грудой соломы, в висках стучало, в ушах не прекращался звон. Солома колола, от ее запаха щекотало в носу. Сквозь солому я ничего не мог видеть, но слышал все: мамины шаги по лестнице, голос отца в коридоре.

– Возможно, это за мной.

– Да.

– Поди открой. Я не ручаюсь за себя. Где он?

– На чердаке.

– Иди отопри. А вы лежите в постели. Последнее относилось к двум моим сестрам – четырнадцати и двенадцати лет.

Дверь отворили. Брань стала громче. Я сразу вспомнил о тайнике и о подвале. Но было слишком поздно. Меня бросило в пот. Идиот! Болван!

Стук сапог. Везде сапоги. Немцы даже не заглянули в подвал. И не пытались найти тайник. Казалось, они с порога учуяли, где я. А может быть, опыт подсказал им, что в таких случаях обычно прячутся на чердаке? Я услышал, как тяжелые сапоги загрохотали по лестнице.

– Где ты, мерзавец?

Они поднялись на чердак. Я слышал их. Совсем рядом.

Довольный голос произнес:

– Здесь он, в соломе.

Зашуршала солома, разбрасываемая штыками. Мне ужасно хотелось, чтобы меня задели штыком. И вместе с тем я дрожал от страха. Я слышал, как штыки протыкали солому. Затем меня ослепил свет. Вокруг стояло не менее десятка немцев. Винтовки, пистолеты, автоматы. В глазах – и ярость и страх. Видимо, они рассчитывали поймать дикого зверя. Их штыки касались меня.

Было противно лежать перед ними вот так, полураздетым. У меня не было сил натянуть пижаму перед сном.

– Встать!

– Я ни в чем не виноват! – крикнул я.

– Встать!

От сильного пинка я окончательно проснулся. Ночной кошмар кончился. Удар сапога пришелся в бок.

Я вскочил, продолжая кричать, что ни в чем не виноват. Посыпались новые удары, и меня вытолкали в чердачную дверь. От толчка в спину я упал и скатился по лестнице на второй этаж.

Там стоял отец. Жалкий и растерянный, в одних кальсонах. Редкие волосы растрепаны, рот в крови – один из немцев ударил его кулаком по лицу.

Обе сестренки в ночных рубашках стояли у двери в детскую. Они плакали. Двенадцатилетнюю Денизу тоже ударили. Отец возмутился:

– Мы ничего не сделали. Что вам здесь надо? Если вы, черт побери, еще раз дотронетесь до моей дочери…

Они набросились на него, стали бить – безжалостно, со знанием дела. Меня еще никогда не били, и я ни разу не видел, как избивают человека. Я ненавидел нацистов и боролся против них, но в ту минуту я впервые по-настоящему понял, какие это варвары. Отец упал.

Мама смотрела не на него, а на меня.

– Что с ним будет?

– Он грязный террорист! Пусть немедленно собирает вещи и идет с нами.

– Мой сын ничего не сделал.

– Твой сын – бандит.

Дрожащими руками я натягивал одежду. Меня подгоняли брань и угрозы.

– Поторапливайся! Выходи!

Пока я одевался, мама спустилась вниз. Она совала мне в руки деньги, хлеб, кусок копченого мяса, носовые платки, полотенца. Вооруженные немцы стояли вокруг меня, пока я собирал вещи.

– Выходи! Быстрее!

Меня выгнали на улицу. Я ничего не видел в кромешной тьме и мог только догадываться, что за темными окнами соседних домов стоят люди. На улице я увидел пять-шесть грузовиков и легковую машину, где сидели старший офицер и женщина. Я знал эту женщину. Она была медсестрой и ухаживала за двумя американскими летчиками, которые выпрыгнули из горящего бомбардировщика и получили тяжелые ожоги. Мы нашли их раньше, чем подоспели немцы. Их звали Мартин Минник и Генри Сарноу. Потом они благополучно вернулись в Англию, о чем мы узнали из передач Лондонского радио.

Я не понял, почему медсестра оказалась в машине. Может быть, она выдала нас, чтобы спасти себя, а возможно, вела двойную игру и работала на немецкую разведку. Видимо, немцы специально не мешали ей возиться с Минником и Сарноу, чтобы размотать всю цепочку. Но им не повезло – мой отец не доверял медсестре, и как только американцы поправились, я перевез их в другое место.

Увидев медсестру, я растерялся – она знала некоторых членов моей группы.

Меня втолкнули в грузовик, где сидели несколько немцев и мужчина в габардиновом плаще, который держался просто и дружелюбно.

– Ну вот и Марина,- произнес «Габардин». «Марина» – так называлась моя оперетта.

– Объясните, что здесь происходит. Я музыкант. Ничем другим не занимаюсь, – сказал я.

Он добродушно улыбнулся.

– Ну конечно же, дуралей.

Машины тронулись. Легковая шла позади колонны на некотором расстоянии. Видимо, медсестре не хотелось, чтобы ее узнали. Слева от меня сидел немец, справа – Габардин. Мы проехали всего несколько десятков метров и остановились у дома, в котором у меня знакомых не было. Я вздохнул с облегчением. Может быть, все не так уж плохо. Но вскоре оказалось, что арестовали Жака Петерса. Он тоже входил в нашу группу, но лично мы не были связаны. Как старший сектора, я сообщался лишь с командованием бригады. От Жака Петерса мне передавали через связного информацию о поездах, проходивших через Мол. В сообщениях Петерса, который служил машинистом на железной дороге, обычно указывались пункт назначения, груз и номер состава. Когда его втолкнули в машину, он посмотрел на меня и облегченно вздохнул, так как не знал меня.

Машины снова тронулись в путь. Габардин ткнул в меня пальцем.

– Бумажник.

Меня словно громом поразило. В бумажнике лежала не только фотография Боба Мастерса, канадца – первого переправленного мною летчика, – там находились также документы, ставившие под угрозу людей из моего сектора. Один раз в две недели организация выдавала подпольщикам по пятьсот франков под расписку – для отчетности. Эти расписки и хранились у меня в бумажнике.

Габардин – я так и не узнал его имени – рылся в моем бумажнике. Он вытащил оттуда лишь удостоверение личности и вернул мне бумажник. Я перевел дыхание. Необходимо быстрее отделаться от обличающих документов, пока мы не прибыли к месту назначения.