Виктор Шепило - Ночь на площади искусств

• Название: Ночь на площади искусств
• Автор: Виктор Шепило
• Жанр: Проза

Ночь перед карнавалом. Ночь, в которую — как испокон веку верят люди — случается много странного…

В эту ночь запертые случайно в концертном зале красивого готического городка японец, европеец и русский нотный мастер переживут удивительные мистические приключения — и встретятся с совершенно невероятными существами, которые не в силах породить даже самая причудливая фантазия. А ведь сам карнавал еще только начинается!..

---

Средневековые катакомбы были вырыты хитрыми монахами на случай неприятельского нашествия и для своих потайных дел. Теперь же эти путаные ходы использовались коммунальными службами города. Вдоль стен тянулись трубы и изредка горели тусклые лампочки электрического света, по-видимому, для ремонтников.

Майор потоптался на месте, вернулся к первой развилке и пошел уже по правому рукаву. Ход привел его к небольшому подземному озеру. Подвернувшимся под руку отрезком трубы Ризенкампф зачем-то замерил уровень воды и отправился на поиски еще одного хода. Кружный путь снова вывел его к тому же водоему.

Странное дело — если в первый раз воды в озере было приблизительно по колено, то теперь ее набралось почти по пояс. И еще прибывало. Очевидно, воду открыли недавно. Майор соображал, как ему переправиться через озеро, и вдруг услышал приближающиеся голоса. Он спрятался за каменную глыбу. На том краю к воде подошли две фигуры.

— Опять к этой трубе пришли, — сказал низкий голос.

— Да. Похоже, не выбраться нам, — ответил ему высокий.

— И неизвестно, есть ли дальше выход, — снова прозвучал низкий, — Может, его вообще тут нет.

— Вот именно, — соглашался высокий, — Да и устали мы — сил нет. Отдохнем? Вот здесь. И тепло, и сухо.

— Тепло — это прекрасно. А сухо — как раз тот плюс, который не перекрыть никакими минусами.

Майор осторожно выглянул из-за своего укрытия и к своему удивлению увидел в этом сыром смрадном убежище двух вполне респектабельных господ. Один был в черном фраке, другой — во фраке цвета бордо. Майор тут же принялся гадать, кто бы это мог быть. Артисты? Праздные гуляки с карнавала? Что им здесь делать? И разговор — странный разговор, черт знает о чем. И чем дальше, тем непонятней.

— Через эту лужицу еще можно перебраться, но с такими деньгами далеко не уедешь. Арестуют, чего доброго. Вот будет сенсация! — рассуждал Черный фрак, — Моим ремеслом как-то не принято зарабатывать большие средства. Так сказать, наживаться на чужом горе я не научился. Но вы-то, уважаемый До мажор? Нет более прибыльного занятия, чем играть на свадьбах.

— Честно говоря, я был богат, — вздохнул фрак Бордо, — Но все это в прошлом. После смерти моего творца я инкогнито пытался помогать его вдове и родственникам — представьте, они искренне оплакивали своего кумира. Посылал я денежки якобы от меценатов или же из дальних стран и континентов за исполнение и издание произведений. Я помогал всем, кто заявлял о своем родстве. К моему удивлению, нуждающихся Мендельсонов становилось все больше. Я разрывался на части, трубил с утра до вечера. Вскоре к Мендельсонам добавились Фогельсоны, Давидсоны, Кацманы и даже один родственник по фамилии Акиндеев. Тут уж ни терпения моего не хватило, ни сил. Вдобавок я неожиданно увлекся Крейцеровой сонатой. Банкеты пошли, полилось шампанское рекой, бессонные ночи, подарки… Любил гулять широко — с шиком и блеском. Словом, разорился совершенно и надолго потерял интерес к деньгам и музыкальным красавицам.

— Да, — вздохнул Черный фрак, — У меня тоже были чувства к Прощальной симфонии Йозефа Гайдна. У нее тогда тяжелый период был, чуть не угасла. Представьте, начали ее исполнять при электрических свечах, так как стеариновые сильно вздорожали. А тут еще и пожарные… Она же привыкла к живому огню — вот и стала чахнуть, звучала тускло. Я покупал ей свечи, отдавал свои — церковные, стращал при случае пожарных, утешал ее, как мог, — и она начала приходить в себя, печаль ее рассеялась. Тогда вдруг начала стесняться меня, отказываться от моих подношений, дескать, прощание — это еще не траур и мои похоронные свечи неуместны. Постепенно снова вошла во вкус жизни, и запросы появились, подобающие уже не Прощальной, а, скорее, Богатырской симфонии Бородина.

— Дамский пол! — усмехнулся фрак Бордо, — Сколько благородных творений приняли мучения из-за своих страстей. Кстати, о Богатырской симфонии. Вы помните, как в нее катастрофически влюбился Персидский марш Штрауса? Нет? О, это история, я вам доложу!

— Интересно, интересно…

Черный стащил свою музейно-ортопедическую обувь и вытянул натруженные ноги.

— Так вот, Персидский — хоть популярный, а все-таки всего лишь марш, — с увлечением продолжил высокий голос, — А она четырехчастная симфония. Мощь! Оркестровка богатейшая! Познакомились они на благотворительном концерте. В перерыве. Ее исполняли в первом отделении. Персидский был потрясен и очарован. Он выступал во втором отделении перед самым концом и без особого блеска. То есть на нее он впечатления не произвел. Тем не менее гордый перс направился на следующий день к ней с визитом. Дескать, совершенно ночь не спал и решил засвидетельствовать свое почтение и восхищение. Она сдержанно улыбнулась, кивнула и дальше уже и не помнила, что он и говорил, зевала, безразлично глядела в окно. На следующий день Персидский снова у нее, и не с пустыми руками — с большущей коробкой, а там: рахат-лукум, халва-пахлава, кишмиш, курага, финики и в придачу шитая жемчугом тюбетейка и персидский ковер ручной работы. Она же смотрит на него в упор: не часто ли встречаться стали? Подношения приняла, скорее, чтоб кавалера не обидеть, и уехала. Разъезжает по всему миру, неприступная, самолюбивая.

Высокий голос помолчал, видимо, вспоминая.

— Гордая славянка! Этакая раскрасавица! Российская бабища! Куда там сладкоголосому персу. Худенький, ножки с кривизной, жиденькие усики уголком и выпученные глаза с выражением грубой страсти — смех да и только! Да над ним в нашем музыкальном мире уже и смеются. Однако гонор азиатский велик — успеха никакого, а избранницу свою преследует настойчиво, усики подбривает и подкручивает да благовонной водицей обливается. Мало того, начал изучать русскую культуру: живопись, архитектуру, литературу в особенности. Мол, что за народ такой. По прочтении Достоевского решился на отчаянный шаг: занял у равелевского «Болеро» десять тысяч, купил в английском ювелирном магазине пару подвесок с бриллиантами и явился, словно очумевший Парфен Рогожин к Настасье Филипповне. Мол, соблаговолите принять, красота несравненная и душа души моей! Взамен многого не прошу, позвольте лишь у ваших ног остаться. Темперамент — восточный, необузданный, дикий темперамент. Тогда и подумалось Симфонии, что такой и зарезать может. Но она, Бессмертная, лишь улыбается, вежливо отвечает:

— Ваше внимание, Абдулла Саидович, мне приятно, но мы настолько разные… И вера у нас разная, и жанры…

А он отчаянно заламывает руки: влюблен, сударыня! И вероисповедание здесь ни при чем.

— Настойчивость ваша похвальна, — отвечает Богатырская симфония, — Но мне все-таки кажется, что вам разумнее найти спутницу, стоящую ближе по интересам и жанру. Почему бы вам не обратить внимание на поэму «Шахерезада» или ныне вдовствующую «Юмореску» Дворжака? Есть ведь какие-то общепринятые правила, так сказать, устои…

Марш ей снова о любви, которой не прикажешь, а она знай твердит о своем. Вскипела тут в нем восточная кровь, завращал глазами-маслинами, заскрипел зубами сахарными: «Да меня после концерта столько гурий поджидает! Круглый год благовония и живые цветы. Все блага и удовольствия восточноевропейской и даже мировой знаменитости! А ты — уже ТЫ, заметьте! — ты, шякалка, — с презрением к моему чувству? Назло тебе заведу гарем и займусь развратом!»

Тут уж и Симфония не сдержалась. Встала во весь свой исполинский рост, богатырские плечи развернула, швырнула беку подвески и ушла. Он догоняет: «Стой! Забери подарку!»

— Ни за что!

— Последний раз прошу!

— Прочь с дороги!

Схватил гордый обиженный перс свое подношение, открыл окно и швырнул что было силы… До сих пор выплачивает долг равелевскому «Болеро». Говорят, выплатил уже больше половины. А тогда полтора года нигде не показывался, отказывался от фестивалей. Но в разврат не ушел. Лежал на тахте, глядел в потолок и курил анашу, а по ночам плакал. Вот это любовь!

Черный согласился, что дамские чары коварны и непредсказуемы.

— Мало того, — добавил он, — Бывает и наоборот. Слышали, как «Революционный этюд» совершенно развратил доверчивую «Варшавянку»? Ну, об этом как-нибудь при случае поговорим. А теперь-то как? Вдруг нам не повезет?

— Нам и не может повезти, — ответил Бордо, — Мы совершенно забыли одно условие компьютера «Кондзё»: нам обязательно необходимо прозвучать в зале. Иначе возврата не будет.

— Ах, досада! — скривился Черный, — Проклятая машина! Все предусмотрела! Так что же, поворачивать назад?

— Придется.

Путешественники подхватили вещи, повернулись и только сделали несколько шагов, как услышали за спиной:

— Стоять! Иначе стреляю!

— Стоим! Стрелять не надо!

Марши застыли на месте. Выступившая из темноты фигура представилась: