Борис Земцов - Зона путинской эпохи

• Название: Зона путинской эпохи
• Автор: Борис Земцов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-4438-0134-6

Борис Земцов в бытность зам. главного редактора «Независимой газеты» попал в скандальную историю, связанную с сокрытием фактов компромата, и был осужден за вымогательство и… хранение наркотиков. Автору предстояло провести 8 лет в зоне строгого режима. Однако в конце 2011-го, через 3 года после приговора, Б. Земцов вышел на свободу, – чтобы представить читателю уникальную книгу о современной зоне. Основу книги составил дневник, который автор вёл в неволе, и большую часть которого ему правдами и неправдами удалось переправить на волю.

Автор предупреждает: никто ныне не застрахован от тюрьмы! А все потому, что в нынешней ситуации власть вынуждена будет выполнять свои обязательства перед народом и сажать олигархов, или, если она этого не сделает – придется сажать тех, кто будет требовать от власти исполнения своих обещаний. В условиях такой непредсказуемой ситуации почитать эту книгу будет полезно и простым гражданам, и олигархам.

Интеллигент на зоне – основная тема книги известного журналиста Бориса Земцова.

---

А чего стоит четкая и короткая кличка «Ганс»? Она некогда раз и навсегда прилипла к одному из офицеров администрации. Блондин с белыми ресницами и безукоризненными по меркам Третьего рейха пропорциями лица, черепа. Да что там пропорции! В манерах и привычках страсть к дисциплине, порядку, особая любовь к формулировкам «положено – не положено» – словом, сплошной железный «орднунг». Он любому трижды истинному арийцу даст фору сто очков вперед. Разумеется, нам от этого не легче. Беда, когда Ганс приходит к нам на барак со шмоном. Все вольное, все «неположенное», все «цветное» уходит тогда вместе с ним.

Понятно, что у каждого прапорщика на зоне своя говорящая кличка. Вот Щетка. Он же прапорщик Черноус. О щетинистом и черном предмете обихода напоминают в нем и черные, торчащие, почти негнущиеся усы, и особое рвение, с которым он на шмонах (ну и впрямь, как щетка) выметает из наших тумбочек, с наших спальных мест, из наших карманов все, внутренним распорядком не предусмотренное.

Другой его коллега – Чифир. Снова говорящее «погоняло». Лицо у него коричневое, будто, действительно, в чифире вымоченное, и глаза ошалелые (будто чифира этого он изрядно перебрал). И поведение, соответственно, как у любого, этим напитком злоупотребляющего.

Еще один прапорщик – Дося. Круглолицый, розовый, вылитый поросенок с рекламы моющего средства, что когда-то маячила на экранах телевизоров. Даже вполне человеческий нос на таком лице представляется ничем иным, как поросячьим пятачком.

Понятно, что при выборе клички не щадят арестанты и своего брата. И опять, что ни «погоняло», то перл острословия, наблюдательности, а то и тонкого психоанализа.

Обнаружили в свое время двое моих соседей особую страсть к чревоугодию (по лагерному это называется «кишкоблудием»). Получили почти ласковую лагерную кличку «запарики». «Запарик» в переводе с того же лагерного означает порцию лапши (обычно китайского производства) быстрого приготовления, которая перед употреблением не варится, а всего лишь заливается горячей водой (запаривается). Время шло, «запарики» демонстрировали все большую приверженность упомянутому пороку. Оба заметно округлились, отяжелели, теперь в проходняке между двумя кроватями передвигались они не иначе как бочком, враскачку. И темы их разговоров сузились до предела, исключительно о еде. Что в очередной посылке пришлют, какие новые продукты в ларек завезли, чем барыга торгует, почем «левое» мясо в столовой и т. д. А что стоит обрывок одного из утренних диалогов «запариков», случайно подслушанный соседями и сразу же ставший анекдотом, частью золотого лагерного фольклора? «Кончай есть, а то на завтрак опоздаем…». Вот и вышло, что вскоре почти доброжелательное «запарики» было заменено на презрительно-омерзительное – «опарыши». А опарыши – это жирные белые личинки навозных мух, обитающие в этой самой навозной жиже. Словом, получили мои соседи за свое чревоугодие столь неблагозвучную кличку.

Кличка кличкой, но лично у меня всякий человек, сохранивший в тюрьме избыточный вес, тем более, стремительно полнеющий, вызывает подозрение, неприязнь, а то и откровенное отвращение. Но это, конечно, очень личное.

* * *

В бараке очередной приступ административной суеты. «Козлы» в пожарном порядке снимают с наших кроватей железные таблички с нашими фамилиями и прочими данными (дата рождения, статья УК РФ, по которой осужден, начало срока, конец срока) и срочно заменяют их на новые, аналогичного содержания, но – картонные. В других отрядах та же самая судорожная, нервная, бестолковая «движуха». А причиной всему – прошедший вчера в теленовостях сюжет, посвященный главе УФСИН. Оказывается, главный российский тюремный начальник, инспектируя какую-то сибирскую зону, обратил внимание на таблички, аналогичные тем, что еще недавно украшали наши койки.

Те, кто видел этот сюжет, рассказывали, будто, повертев в руках одну из таких табличек, начальник всех тюрем всея Руси обронил то ли раздраженно, то ли удивленно: «Это же оружие, его заточить можно!». Брошенную вскользь реплику администрация лагеря восприняла как приказ, требующий неукоснительного исполнения. Впрочем, не это удивительно! Уж кто-кто, а начальник всех тюрем всея Руси должен бы знать, что среднестатистический отечественный зек заточить и превратить в оружие может что угодно, от алюминиевой ложки и консервной крышки до гвоздя, вытащенного из тюремного забора. Исключить из среды арестантского обитания все, на этот счет опасные предметы, просто невозможно! Куда актуальнее и социально важнее исключить причины, по которым этот самый среднестатистический зек хватается за эту самую заточку.

* * *

Снова лето, опять жара. Снова духота с характерным горько химическим привкусом на «промке», снова коварные сквозняки и хищные мухи на бараке, снова едкие, будто моченые в извести, соленые зеленые помидоры в качестве витаминной прибавки к обеденному столу. Понятно, все это – пустяки, мелочи арестантской жизни. Среди этих «пустяков» особняком стоит проблема водоснабжения лагеря. Воду постоянно отключают, иногда на несколько часов, иногда сразу на половину дня. Соответственно – ни попить, ни помыть руки, ни умыться. Ну, а в какое состояние приходят лагерные, и без того далеко не образцовые, туалеты, описывать просто неприлично! По этой же причине, похоже, и посуда в столовой моется отвратительно, на мисках слой жира такой, что на этих мисках можно чертить, рисовать. Кто-то не обращает на это внимания, кто-то приносит с собой в столовую бумагу, чтобы протирать миски (кто побогаче – туалетную, кто победнее – обрывки газеты). Вытирают посуду бумагой. Известно, что брезгливость – качество очень личное, но существуют еще и санитарные нормы. Остается только удивляться, как в этих условиях не грянула в зоне какая-нибудь кишечно-желудочная беда, повальная. Массовая. Наверное, нам просто везет! Пока везет.

* * *

Легко, ох как легко теряют здесь люди и себя, теряют и свое человеческое достоинство. И ладно бы толкала бы их на это смертельная опасность, угроза здоровью, угроза жестокого голода или страшных унижений, а то ведь, порою, почти добровольно и по самым пустячным, ничтожным поводам. Величайшее, омерзительное извращение! Тем не менее, с подобным сталкиваешься на каждом шагу. Еще по Березовке помню массу историй-судеб – иллюстраций на эту тему.

«Поднялся» (прибыл) в свое время на отряд Андрей Ц. Парень, как парень, вроде разумный, кажется самостоятельным. Спросили у него «в углу»[11]: «Как жить будешь? Какие планы на срок?» Никакой хитрости, никакого подвоха в вопросах не было, и ответ подразумевался простой и ясный: «Мужиком жить буду, на „промку“ выйду…» Только никто ничего подобного не услышал. Засуетился Андрей, замялся. Признался, что работать, «горбатиться» ему не хочется, заодно вспомнил, что на воле кулинарному ремеслу обучался, на торговом флоте успел коком поплавать. «А готовить сможешь? Продуктами обеспечим, плитку дадим, забот немного – двоих, троих накормить. Все в тепле, и сам сыт будешь…» С последним не обманули. И тепла и сытости Коку («погоняло» ему нашлось как-то сразу само собой, в соответствии с прошлой биографией и нынешним занятием) теперь хватало. Потому и щечки округлились, и брюшко конкретно обозначилось. А вот мужиком признавать его почти перестали. Кто-то еще заступался – «пользу, мол, приносит». Только таких единицы были. Большинство рукой махнуло: «Шнырь он, шнырь добровольный, что с него взять…». Вскоре уже зеки шарахаться стали от его приглашений «чая попить», и к нему с подобными предложениями никто не обращался. Да и те, кому Кок готовил (смотрун отрядный и пара его приближенных), уже совсем по-иному к нему относились. Все чаще разносилось на весь барак: «Кок, а чего посуда у тебя грязная?», «Кок, жрать тащи!», а то и того похлеще: «Давай шустрее, Кок!», «Тряси горбом, Кок!», «Давно не получал, Кок?» Бывало, что и получал Кок. Видели как он то фингал под глазом таскал, то губу разбитую зекам показывал. Только обратного хода уже Коку не было. Вроде он и спохватился, кажется, и на «промку» вышел, а статус посудомойки-стряпухи все равно за ним так и остался. Соответственно, и отношение прежнее. Зайдет в кругу арестантов о нем речь, говорящий о нем в лучшем случае вздохнет, да руками разведет, а то и сплюнет брезгливо: «Да шнырь он, по жизни шнырь».

А вот и другая, «шныриная» история, другого Андрея. История Андрея Пограничника, не менее поучительная. На моих глазах «поднялся» он на барак. Угораздило его едва ли не в первую ночь «за катран сесть»[12], в картишки перекинуться. Под интерес, разумеется. Вроде бы по мелочи, по пустяку, «по пачушке» (в смысле по пачке сигарет на кон). Что-то выиграл, что-то проиграл, потом вернул, потом – все сначала. К утру выяснилось, что общий «минус» Пограничнику уже две тысячи составил. Говорят, что в зоне на большую сумму играть не разрешается, но это только говорят. В любом правиле исключения есть, и порою исключения становятся столь частыми, что меняют коренным образом и само правило. Стоит ли удивляться, что на следующую ночь сидел Пограничник за катраном снова, и снова… проигрывал. То же повторялось через день, и через два, и еще, и еще… Соответственно, долг Пограничника только рос. Когда перевалил «за десятку» позвали Андрея в «угол». Только и спросили: «Должен?». «Должен», – обреченно кивнул Пограничник. «Когда?..» Понятно, что к этому полувопросу не добавлялось ни уточнений, ни пояснений. «Ну не знаю, звонить надо, отца попрошу, тетке напишу, друзей напрягу…» – «Два дня тебе»… Денег за это время Андрей не нашел, и еще один коротенький разговор вышел в том самом углу, и был тот разговор еще короче предыдущего. Только и спросили: «Когда?» – «Да, вот отец обещал, от тетки ответа жду, до друзей дозвониться не получается…» – «Еще тебе два дня…» А потом, через два дня, когда снова Пограничник показался в том же самом углу и услышал вполне предсказуемые в этой ситуации вопросы, выяснилось, что… Да что там говорить-пересказывать… Получил Андрюха, возможно, не столь болезненную, но очень обидную, и по-тюремному зловеще-знаковую затрещину. И объявлен был Андрюха «фуфлыжником». Приговор в его ситуации типичный и вполне справедливый. При том, что поиск денег для выплаты долга продлевается, одновременно должник этот долг начинает отрабатывать – «конячить» (то есть прислуживать, готовить, убирать) для блатной верхушки отряда. После этого как-то само собой поменялось у Андрюхи «погоняло»: вместо Пограничника (память о срочной службе в знаменитых элитных войсках) стали звать его «Сычом» (в напоминание об изменившейся конфигурации физиономии). И отзывался Андрюха на новую кличку, и исправно выполнял кулинарно-хозяйственные обязанности, и уже совсем не удивлялся, когда никто не звал его принять участие в затевающимся чифиропитии с душевной беседой на сокровенные арестантские темы. А кто в этом виноват, кроме его самого?