Хескет Пирсон - Диккенс

• Название: Диккенс
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1963

Книга Хескета Пирсона называется «Диккенс. Человек. Писатель. Актер». Это хорошая книга. С первой страницы возникает уверенность в том, что Пирсон знает, как нужно писать о Диккенсе.

Автор умело переплетает театральное начало в творчестве Диккенса, широко пользуясь его любовью к театру, проходящей через всю жизнь.

Перевод с английского М.Кан, заключительная статья В.Каверина.

---

Вот он сидит на почетном месте в конце стола: хозяин! Ничто не укроется от его быстрого взгляда, ни одному гостю он не позволит остаться в стороне от общего разговора. Он сам говорил не слишком много, не сыпал остротами; зато обладал даром не менее редким: умел слушать, умел заставить даже самых молчаливых принять участие в беседе. За его столом никому не разрешалось пускаться в долгие и скучные рассуждения. И если кто-нибудь — например, Форстер — обнаруживал склонность к этому, Диккенс мог, вовремя вставив какое-нибудь замечание, перевести разговор на другую тему и дать возможность другим тоже поговорить. Он был очень находчив и редко упускал случай ввернуть меткое словцо.

Однажды кто-то стал рассказывать, как один священник начал заниматься астрономией и изобрел огромный телескоп, желая увидеть в небе то... «что ему не помогла разглядеть его основная профессия», — вставил Диккенс. «Ах, как греховен этот мир!» — вздохнул некий поборник строгой морали. «Да, верно! И какое счастье, что мы с вами не имеем к нему ни малейшего отношения!» — подхватил Диккенс. Но главный его талант заключался в умении выявить лучшее в других. Его собственным «коронным номером» были смешные истории (не зря же он был актером). Это могло быть курьезное описание тех мест, где ему довелось побывать, или забавный случай, или дружеский шарж на кого-нибудь из знакомых. Он не рассказывал — он играл: живо, с выразительными жестами и богатой мимикой. Он не навязывал слушателям своих историй — они были естественным продолжением разговора. Так и видишь этот быстрый взгляд, подвижные черты, эти молниеносные перевоплощения. Вот голос его неузнаваемо изменился, вот он посмеивается, вздохнул, заразительно рассмеялся...

(О Сэмюэле Роджерсе, 91 года от роду.) «А знаете ли, я должен вам сказать, что этак за год до смерти он уже был рассеян, терял нить разговора — одним словом, начал впадать в детство. Однажды он пригласил к завтраку миссис Проктер и миссис Карлейль. Других гостей не было. Обе гостьи, необыкновенно разговорчивые, остроумные и живые, твердо решили, что не дадут ему скучать. И вот, после того как миссис Карлейль почти час сверкала и блистала перед ним, развивая какую-то тему, он поднял свои бедные старые очи на миссис Проктер и, указывая бедным старческим пальцем на сей бриллиант красноречия, произнес (с раздражением): «Это кто?» Тут миссис Проктер, перехватив нить разговора, мастерски, изящно и весело произнесла небольшую речь о жизни и творчестве Карлейля. (Все это, кстати сказать, рассказала мне она сама.) Он выслушал ее в полном молчании, не сводя с нее удручающе мрачного взгляда, а потом спросил (с таким же раздражением): «А вы кто?»

(О снах.) «Кстати, о снах. Странная вещь: писателям никогда не снятся их герои. Должно быть, мы даже во сне помним, что их на самом деле нет. Я никого из своих персонажей не видел во сне, это, по-моему, просто невозможно. Готов держать пари, что даже Вальтер Скотту не снились его герои, хотя вообще они у него как живые. А вот какую ерунду я видел дня два тому назад. Приснилось мне, что кто-то умер. Кто — не знаю, да это и не важно. Какое-то частное лицо и близкий мой друг. Я был сражен этой вестью. Сообщил ее мне (очень деликатно) какой-то джентльмен в треуголке и сапогах с отворотами. Еще была на нем простыня. И больше ничего. «Боже, — сказал я. — Неужели он умер?» — «Умер, сэр, — отозвался джентльмен. — Крышка. Но ведь и все мы умрем, мистер Диккенс. Рано или поздно». — «Ах, вот что! — сказал я. — Да, действительно. Совершенно верно. Но он — отчего же он умер?» Тут джентльмен залился слезами и прерывающимся голосом ответил: «Сэр, он крестил своего младшего ребенка вилкой для поджаривания гренков». Я был потрясен, как никогда в жизни. Пасть жертвой такого страшного недуга! Я понял, что у покойного, конечно, не было ни малейших шансов выжить. Я твердо знал, что это самая сложная и неизлечимая болезнь на свете, и стиснул руку джентльмена почтительно и восхищенно, вполне понимая, что такой ответ делает честь его уму и сердцу».

(О жене своего издателя.) «Миссис Бредбери замечательно рассказывает о том, как Бредбери однажды при весьма необычных обстоятельствах устроил у себя в кровати пожар. Мы, бывало, изощрялись, придумывая немыслимые подробности этого исторического события. Миссис Бредбери, как выяснилось, была тогда в «Брайтоне», и муж скрывал от нее это происшествие, пока она не вернулась домой. Но вот пышная фигура супруги уже лежит под простынею, и вдруг супруга вздрагивает и произносит: «Уильям, где моя кровать? Это не моя кровать, Уильям! Что случилось? Куда ты дел мою кровать? Я свою кровать знаю на ощупь, и это, Уильям, не моя кровать». После чего он во всем признался».

Во время общей беседы Диккенс больше молчал, но прекрасно умел выбрать подходящую тему для разговора. В свое время, когда вокруг только и слышно было о нашествии французов, доктор Джонсон возмутился: «Увы! Увы! Как эта пустая болтовня отравляет мне удовольствие от беседы с друзьями! Неужели она никогда не наскучит людям, и мне никогда уже не услышать фразы, в которой не было бы слова «француз»?.. Вы стонете и плачетесь, но что из того? Кто потерял аппетит? Кто лишился сна из-за того, что один генерал проиграл сражение, а другой сдался в плен?» О, Диккенс, несомненно, поддержал бы доктора Джонсона. Диккенс ненавидел ожесточенные споры и горячие дискуссии о войне, политике, экономике, религии и прочих «легковоспламеняющихся» предметах. Иногда, не выдержав, он «взрывался» и отводил душу в ядовитых статьях и выступлениях. Так, например, когда в Индии вспыхнуло восстание сипаев и все прожужжали друг другу уши рассказами о зверствах, учиненных повстанцами, он писал: «Жаль, что не я командую нашими войсками в Индии. Мне, безусловно, не пришло бы в голову обращаться с повстанцами как с жителями лондонского Стрэнда или Кэмден-Тауна. Первым долгом я удивил бы этих восточных людей, обратившись к ним на их собственном языке. «Мой пост, — объявил бы я, — милостью божией ниспослан мне лишь для того, чтобы всеми способами постараться истребить народ, запятнавший себя злодеяниями». Я попросил бы их в виде личного одолжения заметить, что приехал именно с этой целью и намерен без лишних слов, не откладывая, быстро и по-деловому стереть их всех с лица земли и отправить в иной мир». Иногда он изливал свое раздражение по поводу очередной «модной темы» в шутке, которую потом, конечно, не раз повторял за столом в кругу друзей. В пятидесятых годах лондонский «свет» охватило повальное увлечение спиритизмом[173], нечто вроде массового помешательства. «Значит, можно договориться о том, чтобы в такой-то вечер грозный невидимый мир за приличное вознаграждение явился к тебе домой? Как-то не верится! Я всегда рад любому источнику полезных сведений, но боюсь, что не стоит рассчитывать на помощь духов, вещающих устами медиума. Уста эти, как я заметил, неизменно несут какую-нибудь чушь, а ее (как сказал бы Карлейль), наверное, вполне достаточно и среди простых смертных — как в наши с вами дни, так и в любые другие». Диккенс внимательно следил за тем, чтобы общая беседа не превратилась в мелкую ссору или перебранку. Он редко отклонялся от темы, которая всегда была и будет интересна всякому мыслящему человеку и может служить в цивилизованном обществе отличным предметом для разговора: человеческая сущность во всех ее проявлениях: в делах, искусстве, творчестве. Ведь даже очень скучный человек может на время стать интересным собеседником, заговорив о самом себе.

«Печаль только множит печаль. Исполним же свой долг и будем веселы», — писал доктор Джонсон своему другу. Диккенс выполнил свой долг по отношению к другим: он был весел, но ему при этом не нужно было совершать насилие над собою: так же, как Гаррик, он был жизнерадостен по натуре. Его интерес к людям был беспределен, поэтому он и бывал всегда в таком ударе, принимая у себя гостей. Он называл себя: Дик Спарклер — Блистательный, Искрометный Дик, Спарклер нации, Спарклер Альбиона, и, когда не блистал сам, старался заставить блеснуть других. За столом взгляд его летал с одного лица на другое, подмечая едва заметные особенности каждого, и, не в силах устоять против соблазна, он иногда начинал изображать, как ведет себя тот или иной гость. Доставалось и самым близким друзьям: Форстер, Бульвер-Литтон, Маклиз, Коллинз и Макриди вставали перед зрителями как живые. Он передразнивал даже самого себя, потешно шаржируя собственные чудачества, так что окружающие покатывались со смеху. Он обожал дурачиться и сам смеялся громче всех. Однажды за обедом какая-то дама назвала своего мужа «голубчик». Диккенс сполз со стула на пол, улегся на спину, задрал ногу и, содрогаясь от наплыва чувств, вскричал: «Как она сказала? Голубчик?!» Затем он с самым серьезным видом снова уселся на стул и как ни в чем не бывало продолжал разговор. Лицо его менялось так мгновенно и неузнаваемо, что в нем одном, казалось, прячется бесчисленное множество людей. Ему удавалось совершать свои поразительные перевоплощения, даже отрастив себе довольно длинную бороду, по поводу которой он заявил: «Если я восхищался своею наружностью еще в те дни, когда был чисто выбрит, то теперь я восхищен ею безмерно. Я никогда не пропущу случая полюбоваться собою в зеркале. Мои друзья тоже относятся к этому новшеству в высшей степени одобрительно, потому что теперь, как они говорят, меня самого почти не видно». Да и борода тоже как-то менялась с каждым новым выражением его лица: вот оно стало жестким — и борода воинственно торчит вперед; лицо подобрело — и борода легла шелковистыми мягкими прядями; вот он рассмеялся — и борода топорщится забавными кустиками; загрустил — и она уныло повисла вниз. Впрочем, грустным его случалось видеть только самым близким друзьям. Обычно же он одним своим присутствием бросал вызов всяческой хандре. Сколько неотразимой силы таилось в его энергичном рукопожатии, в звучном, бодром голосе, оживленном и подвижном лице, в его сердечных манерах и огненном темпераменте! Он входил — и сразу становилось теплее, самые безучастные и те оживлялись. Он умел поддержать веселье даже в те минуты, когда вечер уже, в сущности, кончился, все притихли и отрезвели и не расходятся лишь потому, что еще не поданы экипажи.