Вадим Бойко - После казни

• Название: После казни
• Автор: Вадим Бойко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Из десятков миллионов людей в фашистских тюрьмах и лагерях смерти выжили немногие. Одним из них оказался и я.

 Попав впервые в концлагерь, я дал себе клятву: выжить! Выжить, чтобы рассказать людям о чудовищных злодеяниях фашизма.

 Книга эта рождалась в муках, она написана кровью моего сердца. Я искал беспощадные, острые как бритва слова и не находил. Рвал написанное и начинал заново. Я писал ночи напролет, а утром, забыв о завтраке, бежал на работу. С работы спешил домой, садился за стол и писал, писал... Это был мой неоплатный долг перед погибшими...

 В моем повествовании нет ни выдуманных событий, ни выдуманных имен, хотя, возможно, то, о чем я рассказываю, может показаться невероятным. Но все это было! Пепел замученных стучит в мое сердце. Это обязывает писать правду, и только правду.

 Меня расстреляли 28 июня 1943 года, в час ночи, в подвале гестаповской тюрьмы в Кракове. Я беру слово после казни...

---

Из блока вышел заспанный Плюгавый. Он быстро сообразил, что произошло. Презрительно посмотрел на раненых, отползающих от полосы смерти, и сказал: «Наелись? Так вам, падлюкам, и надо». После этого повернулся лицом к эсэсовцу и, сделав «мютцен ап», попросил разрешения унести убитых и раненых.

— Да, да, забирайте это дерьмо, чтоб не воняло, — ответил эсэсовец.

Явились проминенты. Они тащили убитых в туалетную. В душу каждого из нас заползало беспросветное отчаяние.

И тут произошло чудо, которого никто не ожидал. Оно заставило нас на время забыть все ужасы Освенцима, заставило вспомнить, что каждый из нас — человек.

Было за полдень. Солнце палило немилосердно. На горячем песке перед блоком лежали кучи полумертвых, высохших от голода и жары узников. И вдруг из этой груды полуживых мертвецов, в нескольких шагах от меня поднялся юноша и запел. Сильным, каким-то серебряным тенором.

Чистый, спокойный голос, полный чарующей поэзии, выводил такую близкую и родную каждому русскому сердцу песню:

Вижу чудное приволье,
Вижу нивы и поля —
Это русское раздолье,
Это Родина моя…

Люди слушали, затаив дыхание. У многих по щекам катились слезы. Сейчас все мы были далеко отсюда, на Родине. А волшебник бередил сердца, растравлял души:

Вижу горы и долины,
Вижу реки и моря —
Это русские картины,
Это Родина моя.

Юноша этот и его песня, казалось, пришли сюда из другой, навсегда ушедшей жизни.

Мягкая, мечтательная улыбка то и дело скользила по лицу юного певца.

Слышу пенье жаворонка,
Слышу трели соловья —
Это русская сторонка,
Это Родина моя…

Бывает же так, природа вдруг расщедрится и одарит одного человека и красотой, и чарующим голосом, и добрым сердцем.

Возле меня лежал тяжко больной, вконец обессиленный человек. С трудом он приподнялся на локте и присел.

— Боже, какая душа у этого хлопца, — дрогнувшим голосом сказал старик. — Какая красивая душа! Спасибо, сынок! Теперь уже и помирать можно.

— А вы не умирайте, отец, — мягким, бархатным голосом отозвался юноша. И запел мою любимую песню. Это был «Орленок» — песня моего поколения, гимн комсомольцев тридцатых годов.

Я слушал ее, а в груди что-то ширилось и плавилось, к горлу подкатывал горячий ком. Ни до этого, ни после мне не приходилось видеть, чтобы песня могла такое сотворить с людьми! Распрямлялись согбенные спины, расправлялись плечи, глаза излучали внутренний огонь, оживали суровые черные лица. Казалось, кинь в эту минуту боевой клич, все эти люди в едином порыве устремятся на колючую проволоку, на вышки, под пулеметный огонь и сметут все на своем пути. Две тысячи сердец бились в унисон, напряженно вслушиваясь в каждый звук, в каждое слово песни.

Орленок, орленок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел.
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел…

Я слушал певца и думал, узнает ли когда-нибудь моя мать, как расстреливали ее сына, как калечили, издевались над ним? Неужели мне суждено навеки остаться в списках «пропавших без вести»?..

А волшебник все пел и пел. За «Орленком» последовала украинская «Черные брови, карие очи», за ней — белорусская, польская, чешская…

Я увидел, как к юноше подошел и тот человек, что дал мне кусочек хлеба и которого я так тщетно пытался разыскать в массе узников.

— Спасибо, друг. Ты подарил нам неповторимые минуты человечности и красоты. — Он крепко обнял парня и расцеловал.

— Давайте сядем, поговорим, — преодолевая охватившее его смущение, сказал певец и оглянулся. Возле меня было немного свободнее, и юноша опустился рядом.

Возле него сел и мой щедрый знакомый. Они разговорились. Говорил больше пожилой, а юноша слушал его рассеянно, не сводя глаз с моих рук. Наконец он спросил:

— Что у тебя с руками?

— Следы допросов, — ответил я.

— Гестапо?

— Оно самое.

— В лагерях давно?

— Четырнадцать месяцев…

— Ему надо помочь. Парень совсем упал духом, — вмешался в разговор его пожилой собеседник.

— Что-нибудь придумаем. Прежде всего нужно найти врача и лекарства. Ведь он гниет заживо. Как тебя зовут?

— Вадимом.

— А меня Георгием, Жорой, — приветливая улыбка осветила его красивое смуглое лицо. — Давай дружить. Согласен?

Мы крепко пожали друг другу руки.

— Принимайте и меня в свою компанию. А зовут меня… — наш старший товарищ запнулся. — Зовите меня дядей Ваней. — Он заговорщицки подмигнул нам и усмехнулся.

Я догадался, что дядя Ваня скрывает свое настоящее имя. Очевидно, на это имелись серьезные причины. Я уже знал, что ни один подпольщик в лагере не назовет себя.

Я был рад встрече. Просто не верилось, что в этом аду могут быть такие люди. Георгий с первой же минуты вызывал к себе безграничное доверие.

К нам подошел штубовый и, протянув Жоре ломоть хлеба, сказал:

— Возьми от блокового. Ему очень понравилось твое пение. Захочешь есть — валяй ко мне, миска баланды и кусок хлеба найдутся.

Жора вежливо поблагодарил, а когда штубовый ушел, сказал:

— Такой же негодяй, как и Бандит, но от хлеба отказываться нельзя.

Впоследствии мне не раз приходилось видеть, как некоторые лагерные придурки, садисты и палачи, старались нажить дешевую славу добрых меценатов. Даже эсэсовец Ауфмайер любил слыть добряком. Но бывали и более парадоксальные случаи «справедливости» и «благородства». Они вершились профессиональными преступниками из крупнокалиберной обоймы, такими как Рудольф Гесс и ему подобные. Все эти обер-палачи уничтожение сотен тысяч людей считали делом справедливым, обычным и естественным, равно как и уничтожение целых народов, отнесенных Гитлером к категории «низшей расы». И тем не менее некоторые из этих душегубов любили поиграть в «гуманность».

Так, например, в блоке № 15 сектора В-1 в лагере Биркенау постоянно находилось около тысячи детей различных национальностей. Иногда их скоплялось и более двух тысяч. В этом блоке, как и во всех других, периодически проводились селекции, в результате которых истощенных сжигали в крематории. Однажды после очередной селекции несколько десятков детей погрузили в грузовик и повезли. Двенадцатилетний мальчик выпрыгнул из машины, крича отчаянным голосом, и бросился бежать к своему блоку: «Я не хочу в крематорий! Я хочу работать!» У подростка был необычайно сильный голос. «Я не хочу в крематорий! Я хочу работать!» — разносилось буквально по всему лагерю.

В это время вблизи находился Рудольф Гесс, Он был поражен голосом. Выяснив, в чем дело, Гесс приказал накормить мальчугана, помыть, одеть и отправить в центральный освенцимекий лагерь, где сделал его своим личным лойфером. С тех пор — это было в июне 1943 года — все узники центрального лагеря ежедневно слышали необычайно звонкий голос мальчика, передававшего команды и распоряжения лагерфюрера и его заместителей. Юного курьера хорошо кормили и одевали. Мальчик пережил Освенцим и был эвакуирован в Маутхаузен.

Был в Освенциме и «покровитель талантов» в лице главного старосты лагеря Бруно. Он прибыл в Освенцим с первой партией узников, был первым нумерованным гефтлингом и имел порядковый освенцимекий № 1. Он был первым старостой Освенцима, затем стал лагер-эльтестером в Явожнинском лагере смерти — филиале Освенцима. Этот «почетный гефтлинг» Аушвитца любил организовывать нечто вроде художественной самодеятельности, в концертах мог принимать участие любой узник, обладавший хорошим голосом или умевший танцевать. Отличившихся Бруно награждал буханкой хлеба и миской баланды. Однако это не мешало «поклоннику и защитнику талантов» убивать десятки узников ежедневно.

Жора тут же разделил ломоть на несколько частей, дал мне, умирающему старику, дяде Ване и кусочек оставил себе.

И я подумал, что недаром отдал свою миску баланды старику. Дал я, дали и мне. Моя бабушка, бывало, говорила: голодного накорми, жаждущего напои — и тебе сторицей воздается.

К нам подсели десятка три узников. Завязался общий разговор. Говорил в основном дядя Ваня, остальные слушали, изредка вставляя слово или фразу.

Вначале дядя Ваня соблюдал осторожность, но смысл его слов хорошо понимали все: держаться сплоченнее. Видимо, в армии он был комиссаром или политруком, так как вскоре, забывшись, заговорил горячо, страстно о том, что мы не должны, не имеем права ждать, пока из нас выжмут всю силу, а потом умертвят…

— Нужно бороться!.. — подытожил он.

— Какая здесь может быть борьба? — зло возразил долговязый узник со шрамом на подбородке. — Тут знай одно: прямым сообщением в крематорий!

Дядя Ваня вместо ответа повернулся ко мне: