Вадим Бойко - После казни

• Название: После казни
• Автор: Вадим Бойко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Из десятков миллионов людей в фашистских тюрьмах и лагерях смерти выжили немногие. Одним из них оказался и я.

 Попав впервые в концлагерь, я дал себе клятву: выжить! Выжить, чтобы рассказать людям о чудовищных злодеяниях фашизма.

 Книга эта рождалась в муках, она написана кровью моего сердца. Я искал беспощадные, острые как бритва слова и не находил. Рвал написанное и начинал заново. Я писал ночи напролет, а утром, забыв о завтраке, бежал на работу. С работы спешил домой, садился за стол и писал, писал... Это был мой неоплатный долг перед погибшими...

 В моем повествовании нет ни выдуманных событий, ни выдуманных имен, хотя, возможно, то, о чем я рассказываю, может показаться невероятным. Но все это было! Пепел замученных стучит в мое сердце. Это обязывает писать правду, и только правду.

 Меня расстреляли 28 июня 1943 года, в час ночи, в подвале гестаповской тюрьмы в Кракове. Я беру слово после казни...

---

— Нужно бороться!.. — подытожил он.

— Какая здесь может быть борьба? — зло возразил долговязый узник со шрамом на подбородке. — Тут знай одно: прямым сообщением в крематорий!

Дядя Ваня вместо ответа повернулся ко мне:

— Вы лучше спросите этого паренька, за что его искалечили на допросах? Расскажи людям…

— Я семь раз бежал из лагерей.

— Слышали? А это ведь мальчик, восемнадцати нет… Он не был в Красной Армии, не принимал воинскую присягу…

Из блока один за другим начали выходить проминенты. Разговор прервался. Заспанных придурков выгнал на площадку Плюгавый. По освенцимским законам вылеживаться узникам, даже и проминентам, не разрешалось. Только Пауль мог позволить себе спать сколько угодно.

Вслед за холуями вышел и сам Плюгавый. Несколько раз заразительно зевнул, почесался и приказал строиться.

Глава 12

В Освенциме была своя система построения узников: их ставили в развернутую колонну по десять человек в ряду спинами к блоку и строго по ранжиру, но с таким расчетом, чтобы впереди стояли самые низкорослые, а в последней десятке в глубине колонны — самые высокие. Делалось это для того, чтобы блокфюрер при пересчете мог видеть перед собой всех узников. Нас ежедневно муштровали по нескольку часов кряду. При этом каждая такая муштра сопровождалась суматохой, давкой и избиениями. От нас требовали идеального ранжира, а этого не так просто было добиться, ведь десятки людей были одного или почти одного роста. Станет, например, узник во второй ряд, а его бьют дубинкой, перегоняют в третий, затем в четвертый. Теоретически все это просто: запомни свой ряд, место в нем и по команде «Антретен!» становись на свое место в строю. Практически же получалось совсем другое. Дело в том, что ежедневно в блоке умирали пятнадцать-двадцать человек, а иногда и больше, и, конечно же, не по ранжиру. Вместо них ежедневно прибывало пополнение. Легче всего было мне: ниже меня не было никого. Поэтому один я имел постоянное место в первой шеренге — последний ряд. Как только раздавалась команда «Антретен!», я стремглав бежал на левую сторону площадки и становился первый в последнем ряду. Это позволяло мне хотя бы здесь избегать побоев. Но, с другой стороны, это же обстоятельство таило в себе большую опасность. Я со своими мишенями штрафника постоянно мозолил глаза начальству.

На этот раз тренировка продолжалась беспрерывно четыре часа. Два часа отрабатывали команды «Антретен!» и «Вектретен!»[47], а два часа — команды «Мютцен ап!» и «Мютцен ауф!»[48]. От нас требовалось, чтобы по команде «Мютцен ап!» вышел «айнкляп», то есть одновременный удар шапками о правое бедро, а по команде «Мютцен ауф!» надлежало молниеносным движением бесшумно надеть шапку и опустить руку. Начальству безразлично, как будет сидеть на твоей голове эта шапка. Важно, чтобы ее надевали молниеносно и одновременно.

После четырех часов упорных тренировок мы достигли определенных успехов — до автоматизма отработали все свои движения и выполняли команды довольно организованно и четко. Велика ли важность, что нескольких неудачников заштабелевали в туалетной? Всякая наука требует усилий и даже жертв…

Сразу же после окончания тренировок нас снова построили. На этот раз на вечерний аппель. Пришел Ауфмайер. Он сиял, как новая копейка. Все на нем сверкало, начиная с лакированных туфель и кончая пуговицами, ремешками, пряжками. На идеально выутюженном парадном костюме красовался Железный крест. Докладывал Ауфмайеру староста Пауль. От пьянки и сна он весь распух и не говорил, а сипел.

Когда лагерная сирена возвестила конец аппеля, Ауфмайер милостиво разрешил нам идти спать в блок.

Я чуть-чуть задержался на площадке, чтобы избежать давки. Ко мне подошли дядя Ваня и Жора.

— Давайте облюбуем где-нибудь место в штубе, чтобы быть вместе, — предложил Жора.

— Вот это уж ни к чему, — строго оказал дядя Ваня. — Собираться всем вместе, чтобы лагерным стукачам было удобнее следить за нами? Вы вдвоем устраивайтесь вместе, а я отдельно. Главное теперь поддержать мальца: он потерял все силы. Я видел, как начальник конвоя стрелял ему в затылок.

Напоминание о жестокой выходке эсэсовца острой болью сковало сердце. Я не смог сдержать слез и рассказал своим друзьям, как меня уже расстреливали в краковской тюрьме.

— А вчера я наткнулся на драгоценный обруч, — и я посвятил их во все подробности. — Что теперь будет — сам не знаю.

Дядя Ваня обещал что-нибудь придумать.

Георгий пошел на заработки к штубовому, а мы остались на площадке. Через несколько минут из комнаты штубового к нам донесся мягкий, бархатный голос. Жора пел песню про Степана Разина. Под окном собралась целая толпа желающих послушать певца.

Справа от нас ярко горела освещенная сотнями мощных электрических ламп полоса проволочного ограждения, слева, в отдалении, надсадно дышал крематорий. А здесь из окна лилась и томила щемящей тоской будоражащая, мятежная русская песня о славном донском казаке, о грозных его побратимах и могучей русской реке Волге.

Песня о Степане Разине была очень популярна в Германии в годы войны. Трудно даже объяснить причину этого, так как немцы либо совсем не знали слов, либо безбожно коверкали их.

Пожалуй, весь секрет заключался в мелодии. Так или иначе, а песню о Разине пели рабочие и бюргеры, солдаты и офицеры вермахта, пели даже освенцимские эсэсовцы. А мы, освенцимские узники, связывали с этой песней надежду на освобождение, она вселяла в нас веру в неминуемую победу нашей Родины.

Вскоре сирена протрубила отбой, и к нам вышел Жора. Лицо его светилось радостью.

— Ну что ж, — сказал он, — дебют, можно сказать, превзошел все ожидания. Освенцимская аристократия признала меня. Теперь будет хлеб, будет и к хлебу, Малыш! — Он обнял меня за плечи и сказал: — Ох и живут же, гады! В комнате собралось десять немцев, все как один с зелеными винкелями. Стол заставлен яствами. Чего там только не было! На стеллажах посылки с продуктами. На плите кипит кофейник. Все как в сказке. Завтра пойду с визитом вежливости к самому Паулю. Говорят, он очень любит музыку. Недаром играет на губной гармошке.

— Сколько ты знаешь языков? — спросил Жору дядя Ваня.

— Свободно владею семью. Но об этом после, а сейчас, Малыш, пошли спать. Нам еще нужно подыскать подходящее место.

Мы распрощались с дядей Ваней и отправились в штубу. Пообещав двум «мусульманам» по миске баланды, Жора обменял у них место на первом ярусе, и мы улеглись.

— Понимаешь, — шепотом говорил мне Жора, — здесь и не так жарко, и воздуха больше, и угол укромный, меньше «простреливается» начальством. Да и ночью над головой не горит лампочка. А в случае необходимости можно юркнуть под нары.

Минуту спустя он уже спал сном праведника. А я никак не мог заснуть от нервного перенапряжения. Легко сказать, я ведь уже прощался с жизнью, а тут вдруг судьба снова улыбнулась мне.

Ночью я несколько раз просыпался, испуганно проверяя — здесь ли Жора. Он лежал на месте и улыбался во сне своей обаятельной и доверчивой улыбкой.

Глава 13

Во вторник я проснулся задолго до подъема. Меня трепала лихорадка, в висках назойливо стучали молотками докучные кузнецы. Я очень продрог. Чувствовал себя так, словно меня целую ночь толкли в ступе. Неужели заболел? Заболевших не лечили. Их без всяких проволочек отправляли в крематорий.

Когда прозвучала сирена подъема, проснулся и Жора. Я сказал, что заболел. Мой новый друг пощупал у меня пульс, лоб и, убедившись, что я действительно болен, заволновался. Сгоряча он уже хотел было идти к штубовому, чтобы тот упросил Вацека не посылать меня на работу. Но, взвесив все, решили, что это чревато последствиями: под маркой медосмотра Вацек может попросту отправить меня в газовую камеру, еще и скажет потом, что я умер «естественной» смертью.

Прогудела сирена, оповещая построение на аппель. Я простился с Жорой и в полнейшем равнодушии к своей судьбе стал в строй.

Ауфмайер лично дважды пересчитал нас, потом в сопровождении сонного удава — Пауля, который прохаживался перед строем с тяжелой дубинкой в руках, отправился в туалетную считать умерших «естественной» смертью. К счастью, ни Ауфмайер, ни Пауль не заметили моего состояния.

Вскоре блокфюрер отправился на доклад к рапортфюреру, а через некоторое время, как всегда, примчался мордатый Адольф. На этот раз понадобилось целых двадцать пять узников. Вацек велел всем штрафникам выйти из строя и построиться отдельно. Но их было всего семь человек. Я стал на левый фланг шеренги. Скользнув по нас взглядом, Адольф тут же забраковал меня и еще одного доходягу — «мусульман», дескать, ему не нужно. Рассердившись, Плюгавый заявил, что пусть Адольф в таком случае выбирает сам кого хочет. И Адольф выбрал двадцать пять человек по своему усмотрению. Среди них оказался и дядя Ваня.