Евгений Шварц - Телефонная книжка

• Название: Телефонная книжка
• Автор: Евгений Шварц
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5–210–01327–8

«Телефонная, книжка» — уникальная форма мемуаров, написанных известным драматургом, автором пьес и киносценариев «Золушка», «Снежная королева», «Обыкновенное чудо», «Голый король»,«Дракон» и других. В них использована реальная телефонная книжка автора. Это целая галерея миниатюрных литературных портретов современников писателя, с которыми в разные годы сводила его судьба.

---

Слонимский Юрий Осипович, известный под кличкой «Тука». Впрочем, она, кличка эта, относится к двадцатым годам. Лысый, голубоглазый. Нет, не так. Гладковыбритая голова, чтобы скрыть, смягчить лысину, ощущение энергии, доходящей до некоторой вибрации всего организма. Чуть дрожит голос, смех почти рыдающий. Светлые глаза, признак все той же энергии и темперамента. Губы не толстые, но как бы припухшие от слез. Быстрые движения. Странное соединение специальностей. Во время первой паспортизации занимал он какую‑то крупную должность в системе милиции. И вместе с тем считался крупным специалистом по балету. Писал рецензии, балетные либретто, книги по истории балета. Сейчас вторая его специальность как будто стала основной и единственной. Он в последнее время болеет так же страстно и энергично, как и всё, что он делает. Плохо с сердцем. Он переехал в наш дом, в первый этаж. Квартира хорошая, но нелепо высокая — продолжение нашего портняжного ателье. В этом есть нечто мистическое. Он сын знаменитого в свое время портного Слонимского, страстного любителя литературы, многих писателей, обшивавшего их в трудные годы бесплатно. Живет Слонимский в своей высочайшей по- дворцовому [квартире] (балет близок ко дворцам — второе таинственное совпадение) со страстью. Он собирает подписи под требованиями жильцов, ходит по учреждениям.

11 июня

Общее впечатление от него скорее благоприятное — уж очень открыт и понятен. И ты почему‑то угадываешь, что при всей своей энергии он имеет предел.

Сафонова Елена Васильевна[0] — художница, одна из дочерей дирижера Сафонова[1], очень известная в свое время.

Еще двух сестер ее я видел мельком. Рослые, худые, словно испепеленные внутренним огнем, темноглазые, темноволосые, голоса низкие. Елена Васильевна, полная, медленная в движениях, тоже могучего роста, казалась уравновешенней остальных, вероятно, потому что часть ее сил уходила в искусство. Она отлично рисовала. С ее иллюстрациями вышли первые издания книги Житкова «Почемучка»[2]. Была умна и наблюдательна, умела хорошо рассказывать. И вместе с тем оставалсь несчастной женщиной, как и сестры ее, одной из многих, изнемогающих от одиночества и избытка сил. Тянуло ее к мужчинам суровым и деспотичным. Была она влюблена в одного сердитого художника — безнадежно, потом в Житкова, который выбрал другую горемыку, ей подобную. Так она и тосковала, и томилась, и это определяло ее больше, чем талант или ум. Во время войны сестры ее умерли в блокаду. Взяла она к себе племянника, маленького, остренького, как мышка. И часть любви ушла на него. Но сколько осталось! Ходила она в поддевке какой‑то, подвязывалась платком, махнула рукой на счастье. Но желание отдать избыток, пострадать — не исчезало. Сколько ей были должны! Сколько денег она рассылала, получит гонорар и идет на почту. В последние годы бывала у Гарина, этого беспутного святого подобного рода женщины просто обожают. Уж тут можно позаботиться и приласкать, ничего не получив взамен, разве только уложить пьяного до поезда, а потом растолкать и отвезти на вокзал, в самый последний миг. Все‑таки утешение ей, что не опоздал. Все‑таки истрачено что‑то из избытков неиспользованной доброты. Мне в этом бескорыстии чудится присутствие божественной силы. Жалко, что в последние годы перестали мы встречаться с Сафоновой. Она до войны еще перебралась в Москву. Вчера был Эраст. Я спросил его: «Как Елена Васильевна?» — «Да плохо что‑то. С сердцем. А Эрдман[3] заставляет ее подниматься на 5–й этаж».

12 июня

«Эрдман Борис. Художник. Сафонова — его рука. Он рисовальщик никакой. Она рисует. Он человек темный. Ничего не понимает. Гоняет ее на пятый этаж, с больным сердцем». Так Эраст поносил Бориса Эрдмана за то, что обижает он Сафонову. А в это же время Елена Александровна, больная и пожилая, ворча и сердясь, но отправилась все‑таки на городскую станцию добывать Эрасту билет, понимая, что если он не уедет, то в театре отдадут его под суд. Деньги на дорогу растранжирил он, пока ехал из Вильнюса в Ленинград. Поэтому выдала ему деньги другая сердитая и пожилая женщина, Татьяна Викторовна. Это друзья. А третья женщина, тоже не молодая, но героически с этим борющаяся, измученная любовью к Эрасту, ждала его, считая минуты, готовая вытерпеть все. И отвезти его потом на вокзал, скандалящего или спящего. А четвертая женщина — жена, седая, худая до той степени, когда при взгляде испытываешь не то страх, не то умиление, беспокойная, мнительная, ревнивая, изболевшая за мужа душой, звонила из Москвы и строго спрашивала — достали ли билет Эрасту. И если достали, то выедет ли он. И строго спрашивала Елену Александровну: «Не знаете, где он? Билет есть, а остальное вас не касается? Значит, у вас есть основание предполагать, что он может сегодня не выехать?» Так допрашивала она Елену Александровну, гневную, едва дышащую от усталости. А Эраст сидел у нас в Комарове, беспутный, седой, молодой, легкий, вдохновенный, и, ругаясь нехорошими словами, обвинял Бориса Эрдмана за то, что мучает тот Лену Сафонову, не понимает, туды его, темный человек, как тяжело ей подниматься на пятый этаж.

Смирнов Владимир Иванович — один из самых привлекательных людей. Он обладает врожденной душевной лояльностью, не лезет в свалку, как некоторые академики озверевшие, за что, вероятно, иные из них готовы заподозрить его в хитрости. Но он никак не хитер и даже не уклончив, как обычно люди подобного душевного склада. Он вечно хлопочет за кого‑нибудь и не выходит из университетских боев и сражений. Нет на них историка, а они и на миг не прекращаются. Но дерется Владимир Иванович на свой лад, справедливо, без визга. Ему вчера исполнилось шестьдесят девять лет, но глаза глядят живо — темные под седыми бровями, и душа живет, не цепенеет, как жила в молодости. Он внимателен, как в путешествии.

13 июня

Он академик, математик, резко отличается от крупных ученых подобного чина знаниями и в чуждых как будто бы ему областях. Володя Орлов его встретил на пароходе и познакомился. Кто‑то ему сказал, что Владимир Иванович — профессор. Всю дорогу они говорили о символистах — Володина специальность — и он решил, что Владимир Иванович несомненный литературовед. Одному удивлялся: как же так вышло, что по роду занятий зная всех специалистов в своей науке, мог он пропустить такого знающего, а главное — понимающего. Вовсе не обязательно это подлинное знание в чужой области, но необыкновенно привлекательно и человечно. О живописи, скажем, Владимир Иванович никогда и ничего не говорит, что резко отличает его от многих других профессоров, собирающих Шишкина и Маковского и восхваляющих этих живописцев, прищурив один глаз и делая неопределенные движения пальцами. Зато музыку, которую Владимир Иванович любит, знает он до тонкости. Научился играть на рояле самоучкой. Но когда играл в четыре руки с Рабиновичем Николаем Семеновичем, человеком в своей области непреклонно строгим, тот удивился, как понимает Владимир Иванович Малера. Все знания Владимира Ивановича естественного происхождения, исходят от подлинного желания, от невыдуманных, истинных душевных потребностей. И поэтому он начисто лишен свойственной многим ученым чисто бабьей уверенности, что он и во всех областях все понимает. Знает Владимир Иванович многое и в философии. И все это, возглавляя чуть ли не семь кафедр и какое‑то большое количество научных институтов, и читая чужие диссертации, и преподавая, и ведя те самые бои, о которых я говорил, что, пожалуй, труднее всего. Ходит он быстро, глядит остро, играя на рояле, забывает все, — бородка вперед, плечи вздрагивают, губы шевелятся, глядит строго, как на молитве или в самый высокий миг любовного свидания. Рассеянным я его не видел. Однажды зашел разговор о том, что многие до старости видят во сне экзамены. Я спросил его. «Мне до такой степени легко это давалось, что я не вижу их во сне». И при своей занятости, всегда он о ком‑нибудь хлопочет. И как! Мы попросили года три назад узнать, примут ли Колю Москвина на физический факультет. Ему, как будто, не хватало 0.1 [одного очка]. Владимир Иванович, к нашему ужасу, трижды ездил в университет по этому поводу.

14 июня

И в последний раз еще издали закричала ему секретарша, кивая успокаивающе: «Принят, принят ваш мальчик!» При могучем его темпераменте вряд ли прожил он свою жизнь добродетельно. И как многие, которым ничто человеческое не было чуждо, он прост, чувства его не запутаны. Не бросают на его душу тени темные уединенные углы, где из страха перед человеческим грешат нездоровые существа на дьявольский лад. Впрочем, в эту сторону человеческого существования лучше не углубляться. Всего, что чувствуешь, не скажешь. Да и знаю я Владимира Ивановича, к счастью, недостаточно близко. И мелкие, и не мелкие, но чисто личные сведения о его жизни не заслоняют главного, то есть того, что видишь издали, как в картине.