Евгений Шварц - Телефонная книжка

• Название: Телефонная книжка
• Автор: Евгений Шварц
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5–210–01327–8

«Телефонная, книжка» — уникальная форма мемуаров, написанных известным драматургом, автором пьес и киносценариев «Золушка», «Снежная королева», «Обыкновенное чудо», «Голый король»,«Дракон» и других. В них использована реальная телефонная книжка автора. Это целая галерея миниатюрных литературных портретов современников писателя, с которыми в разные годы сводила его судьба.

---

В моей душе не прошло чувство от скованного, беснующегося, а может быть, и бесноватого существа, нападавшего на меня от избытка каких‑то темных сил. И как ни дружелюбно мы теперь разговариваем, я вспоминаю, что видел его голым, и какое это невеселое зрелище. Столько же, сколько Семенова, помню я Марию Васильевну. Это она выписывает тебе причитающийся гонорар. Подсчет производится с начала года: выписываются все суммы, причитающиеся тебе, потом все, что ты получил с начала года, и ты, трепеща, ждешь, что получится после того, когда из первого итога будет вычтен второй. И Мария Васильевна, горемыка и одинокая женщина, потерявшая единственную дочку. Только у нее и есть на свете, что мать, да и та все хворает. Живет Мария Васильевна в крошечной комнатке — потеряла площадь в эвакуацию. Хворает. У нее что‑то со щитовидной железой. Она коренастая, с большим, излишне плоским лицом, с белыми глазами, за последние годы чуть излишне выпуклыми от болезни ее. И в ней бродят и не находят выхода силы. Она никак не может их направить себе на пользу, а все сердится. Мы с нею, кажется, в дружеских отношениях, но как ненавидит она всех, кто попадет под сердитую руку, и как ненавидят ее сотрудницы. Большая часть из них. До войны, когда помещалось управление на улице Росси, работал там бухгалтер длинный — длинный, с худым лицом, со щеками, румянец которых отдавал в коричневое. Не в пример остальным, крайне вежливый. Всегда старающийся помочь тебе. Известный как отличный финансовый работник. И вдруг — удар грома. Выяснилось, что он в течение нескольких лет растратил какую- то неслыханно большую сумму. Его судили, приговорили к расстрелу, но заменили приговор пятнадцатью, кажется, годами и сразу взяли на финансовую работу в недрах органов — так, во всяком случае, рассказывали. Вторая крупная растрата обнаружилась в конце войны. Очень привлекательная женщина, молодая, с кротким лицом. Говорили, что она возлюбленная Андрея Семеновича. Несчастная покончила самоубийством. Своеобразное учреждение, собирающее деньги, и крупные деньги, ВУОАП уже имеет своих мучеников, свои жертвы. В выплатной день — дым стоит столбом. Мученица- кассирша, страдающая бронхиальной астмой, глухо, мягко, глубоко кашляя, выдает по ордерам деньги и жалуется, что перегородка комнаты не до потолка.

23 июня

Сколько ни проси — в коридорах все равно курят. Там тесно. Очередь к Марье Васильевне. В дымной полумгле видишь полную женщину, вдову опереточного сценариста, молодых авторов эстрадных песенок. Длинного старика, всегда полупьяного, со страстью осуждающего неведомо кого. Кто он? Не знаю. При встречах здоровается с таинственной улыбкой. Иногда говорит: «А помните, как мы встречались в Кирове?» Хоть убей, не помню. За что он получает авторские? Они, как заметил я, встречаясь с ним у кассирши, невелики. Не превышают ста рублей. Аранжировал что‑нибудь. Перед кабинетом Андрея Семеновича светлее. Здесь несколько кресел. Овальный столик. Полно и тут. Все оживлены — в получении денег есть нечто возбуждающее. Кроме того, примешивается элемент игры: отчеты пришли, но никто не знает, сколько придется на его долю, да и вообще получит он что‑нибудь, когда Мария Васильевна подсчитает два столбика и вычтет один из другого. Вроде как бы лотерея. Есть среди присутствующих и авторы, которым ничего не причитается, и они знают об этом. Но и они ждут, надеются перехватить что‑нибудь у тех, кто посчастливее. Раз в декаду взбираются по крутой лестнице на пятый этаж драматурги и композиторы. В бухгалтерии стучат счеты. К Андрею Семеновичу, постучавшись, входят подписывать получившие от Марии Васильевны ордера, глухо кашляет кассирша. Клубами ходит табачный дым. В невыплатные дни в коридорах тихо, работает без устали только аппарат. Да после трех сидят у Андрея Семеновича люди, пришедшие посоветоваться о своих авторских делах. Иной раз удаляется Андрей Семенович в суд, защищать права авторов. И я со страхом думаю, что будет, если начнутся какие‑нибудь реформы в области авторского права. ВУОАП учреждение нервное, строгое, но стольких кормит, подкармливает, защищает. Ничего, кроме хорошего, мы от него не видели. Дай ему бог здоровья.

Уварова Лиза. [0]Характер трудный, склонный к самомучительству. И к мучительству. Когда встретил я ее впервые, тридцать с лишним лет назад, была она очень хорошенькой, очень молоденькой тюзовской актрисой. Она и Капа Пугачева были красой и гордостью театра. Лучшими травести.

24 июня

Теперь Лиза Уварова совсем другая. Уже давно рассталась она с ролями травести. Впрочем, и в молодости,

в 29 году, сыграла она роль старухи Варварки в пьесе моей «Ундервуд». Я настоял на том, чтобы ей дали эту роль. Мне казалось, что она отличная характерная актриса. Она сыграла маленькую роль в каком‑то некрасовском водевиле[1] по случаю какой‑то памятной даты. И я твердо уверовал в то, что она характерная. В «Ундервуде» играла она отлично. Теперь, по общему мнению, она актриса острохарактерная, «гротесковая», как написали в последней рецензии[2], и играет она уже не в ТЮЗе, а в Театре комедии. Играет она много. Умна. Владеет французским языком. Комната обставлена с необыкновенным вкусом. И просто. Небольшая, но отличная библиотека. Самостоятельна материально. Кроме театра, работает на радио. Золотые руки. Она бутыль из‑под чернил, похожую по форме на старинный штоф, расписала маслом так талантливо под екатерининский, что весело смотреть. И вряд ли хоть минуту в своей жизни была она счастлива. Ни когда была она женою Гаккеля, ни в замужестве за Чирковым. После каждой премьеры — в молодости — плакала она, что провалила роль, и ее общими силами утешали. Но вряд ли она хотела утешений. Она из той породы женщин, что, уставши, не отдыхают, а принимаются мыть полы в доме или стирать белье. Они свои раны не залечивают, а раздирают. Она теперь одинока. Но, и окруженная близкими, умела мучиться. А теперь комната ее, на которую так приятно смотреть, для нее — вечный застенок, где она и палач, она же и жертва. Мучает она и всех, кто подвернется, — искаженная, изуродованная душа. Не хочется говорить о ней подробнее, потому что к таким старым знакомым привязываешься в конце концов. Да еще она только что сыграла в моей пьесе[3]. Да еще и праздник сегодня. Закончу на этом об Уваровой, хоть мог бы и продолжать.

Ф

26 июня

Следующая запись в телефонной моей книжке — Финляндский вокзал. С ним связано много. Близок он мне стал особенно в лето 29 года, переменившее всю мою жизнь. Тогда жил я напряженно и несчастливо и так счастливо, что кажется мне, что сохранилось это время, не могло исчезнуть, отпечаталось вовеки, открой дверь и войдешь. В те дни я, уклончивый и ленивый и боящийся боли, пошел против себя самого силою любви. Я сломал старую свою жизнь и начал новую. И в ясности особенной, и как одержимый, как в бреду. Все это было так не похоже на меня, что я все время думал, что умру. И в самом деле старая жизнь моя осенью умерла окончательно — я переехал к Катюше. Тогда Наташа четырехмесячная с матерью и бабушкой и Колей жили в Токсове. Жил там же Маршак с семьей. Еще какие‑то знакомые появились там и исчезли, как призраки ушли со старой жизнью. Особенно напряжен и даже страшен был июль, когда заболела Катя. Мы ждали ребенка, но кончилось это ожидание бедой, и я отвозил ее в больницу. И вернувшись, она все температурила, и ей вспрыскивали морфий, и так же вдург она поправилась. Худенькая, словно не имеющая веса, с огромными глазами, удивительно красивая. И кроткая, вся ушедшая в любовь. Самоотверженно и просто. И когда уезжал я в Токсово, провожала она меня на вокзале — вот как запомнился он первый раз. Она шла за вагоном по дощатому перрону, пока поезд не наберет хода. И вагон бежал над городом по высокой насыпи. Ревели моторы во дворе авиационного завода. За окнами серых корпусов какой‑то больницы двигались люди в белых халатах. Мы пролетали по мосту над шоссе — и все у меня было окрашено, пронизано тем новым, до смертельной силы новым чувством. Да и в самом деле я старый, прежний умирал, чтобы медленно — медленно начать жить. До тех лет я не жил. Вероятно, вся толпа, все пассажиры были другими, масса мелочей, определяющих быт, были другими. Наступал конец нэпа, конец двадцатых годов. Но все с тех пор менялось так постепенно и неуклонно, что я не вижу этой разницы. А она, конечно, очень велика. И перемены продолжаются. Давно ли я записал, что электричка гудит низким как бы влажным голосом, напоминающим теплоходы. А сегодня свистит она, словно детский свисток.

27 июня

В тридцатом году Наташе сняли дачу в Песочной. В те времена туда требовался пропуск, местность считалась пограничной. Но я, по бездеятельности своей, не мог заставить себя идти заполнять анкеты, добывать справки. И, отправившись на станцию, купил билет до Сестрорецка и поехал в первом же поезде, идущем по Белоостровской линии. И уже в пути узнал, что поезд идет только до Левашова. В Левашове попытался я нанять лошадь у застенчивого финна, ожидавшего пассажиров. Он заломил такую несусветную цену, что я предпочел идти пешком. И все путешествие мое, хоть и продолжалось оно не больше часа, запомнилось как необыкновенно счастливое. Теперь я понимаю, что, оторвавшись от привычных мелких забот, выйдя хоть на час из колеи, я почувствовал самую основу своей жизни, напряжение, силу счастья, которые испытывал в новой своей жизни. Потом с того же вокзала езд ияв 31 году к Наташе в Разлив. И опять первая по 'здка была с приключением. Я взял билет до Разлива, а поехал круговой дорогой, через Белоостров, думая, что имею на это право. Кондуктор хотел оштрафовать меня, но я был нищ и уговорил его отпустить меня. Что он и сделал. И я от Курорта до Разлива опять шел пешком. Всего не перечислишь. Я входил в невысокое здание вокзала, брал билет и под стук колес словно отрывался на час от забот, делался безответственным. Словно пьянел. Голова работала живее. То вспоминались мне давние поездки, ранние утра на каких‑то станциях в ожидании пересадки. То вспоминалось то, чего не было, но как будто и было. Увидишь пешехода, идущего дорожкой через поле где‑нибудь за Парголовым, и вдруг словно окликнет тебя: постой — что это? Когда пережито нечто подобное? Ты шел? Или видел друга, идущего к тебе? В пути мир приобретает особую как бы прозрачность. Видишь не то пережитое и забытое, не то что‑то существующее за видимым. Сейчас Финляндский вокзал стоит в лесах. Он погибнет в старом своем качестве и воскреснет в новом. Он уже умирал в войну и воскресал. Я не боюсь перемен. То, что было, оставило прочный отпечаток в душе. А новый вокзал — пусть будет новый. И я теперь не тот. Познакомимся?