Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =

• Название: Мальчики + девочки =
• Автор: Ольга Кучкина
• Жанр: Прочая документальная литература

Мы увидим все небо в алмазах, обещал нам Чехов. И еще он обещал, что через двести, триста лет жизнь на земле будет невыразимо прекрасной, изумительной. Прошло сто. Стала ли она невыразимо прекраснее? И что у нас там с небесными алмазами? У Чехова есть рассказ «Мальчики». К нему отсылает автор повести «Мальчики + девочки =» своих читателей, чтобы вглядеться, вчувствоваться, вдуматься в те изменения, что произошли в нас и с нами. «Мальчики...» – детектив в форме исповеди подростка. Про жизнь. Про любовь и смерть. Искренность и в то же время внутренняя жесткость письма, при всей его легкости, делает повесть и рассказы Ольги Кучкиной манким чтением. Электронные письма приоткрывают реальную жизнь автора как составную часть литературы.

---

Выстрела я не услышал.

Я только увидел, как глаза у Катьки сделались, словно блюдца, большие-пребольшие – и хрустальный голосок:

– Во-ва.

Я успел сказать в ответ:

– Ка-тя.

Никого в жизни я не любил и уже не полюблю, как Катю.

И Пушкина не увижу.

А теть Тома заселится в нашу квартиру.

Один, а не сумел.

Больше я ни о чем не успел подумать. Черная гуща стала разливаться во мне, как мед, и затягивать в воронку. Воронка закручивалась столбом и уносила вверх.

Тот пидор убил мою собаку, а этот пидор убил меня.

Все кончилось.

Все.

P. S.

Хоронили Вовку Королева всем классом. Уголовное дело открыли и закрыли. В связи с неустановлением лица, подлежащего привлечению в качестве обвиняемого в совершении преступления. А в газетах написали: жертва нераскрытого хулиганского нападения.

Когда в классе задали Чехова, я, не отрываясь, проглотила сборник «Рассказы и пьесы» и долго плакала и никак, никак, никак не могла перестать. Хорошо, мамашка отсутствовала. Особенно «Мальчики» и особенно «Дядя Ваня» что-то такое со мной сделали, что я потекла, как прохудившийся бачок. Вовки уже с полгода не было на свете, и я плакала за нас двоих, потому что он не дожил до того, как мы стали проходить Чехова, и не прочел, и никогда не прочтет. А там у Чехова были и Чечевица, и Катя, и Володя, и он узнал бы, что…

Не знаю, что бы он узнал.

Но он не узнал.

Мы живем теперь в Голландии, мамашка увезла меня на постоянное место жительства, как я ни сопротивлялась. Один из ее клиентов посоветовал. Он и помог.

Но, может, я еще вернусь.

Mij werder trouw.

Это я еще вернусь по-голландски.

РАССКАЗЫ

МУЗЫКА

Сын позвонил и сказал: мама умерла . Он позвонил всем, кому хотел. А хотел – тем, кто не просто знал мать, но относился к ней так, как она того заслуживала. Таких, на удивление, оказалось немало. Стояли в двух комнатках морга. В одной, где был гроб, и во второй, как бы предбаннике. Пришедшие раньше попали в первое помещение. Опоздавшие заходили с мороза, некоторое время оттаивали и, практически не озираясь, а вытянув шеи и головы в сторону открытого проема, старательно слушали, что там. Оттуда доносился высокий голосок батюшки, привычной скороговоркой выпевавший-выговаривавший нужные слова молитв, в полной тишине его хорошо было слышно и в предбаннике. Время от времени приезжал лифт, дверь распахивалась с металлическим скрежетом, а закрывалась с металлическим стуком, входил-выходил мужик средних лет с красными руками-лапами и удалялся куда-то в боковую дверь. Из той же двери вышла старуха с оледенелыми глазами на крепком, твердом лице. В лифте, думая, верно, что металлическая коробка отсекает или скрадывает звук, она говорила мужику, не понижая тона: давай иди поешь, там щи уж разогрелись . А может, она ничего не думала, а говорила по делу, привычная к происходящему. Девушка, стоявшая ближе других к лифту, разглядывала узкие носы своих модных ботинок. В руках у нее были жесткие малиновые цветочки. Попади она в первое помещение, она бы, скорее всего, плакала, как плакала, когда раздался звонок и тихий голос сына произнес: мама умерла. Но тут, где не видно было ни гроба, ни той, кто в нем покоился, да еще этот дурацкий лифт ездил туда-сюда, девушка отвлекалась от ужасавшего ее факта смерти, испытывая вместе облегчение и неловкость оттого, что отвлекалась. Горячие, быть может, мясные щи, которые она вдруг на секунду представила себе, почти ощутив их вкус и запах, вогнали в краску, настолько неуместно и грубо было это представление. Она склонила голову и, не отрываясь, стала смотреть на проступившее на черной коже ботинок неровное белое кружево – некрасивый след реагентов, которым посыпали в городе все дороги, от этого размазывалась жидкая скользкая грязь, избежать ее никак нельзя, а угодить в нее мягким или любым другим местом – сколько угодно. Она торопилась, ступала без разбора, хорошо, что не упала, только вот ботинки намокли. Человек, считавшийся ее женихом, подвез не к самому моргу, а остановился на Садовом кольце, дальше она должна была шкандыбать пехом. Чем скорее приближался день свадьбы, тем меньше оставалось у нее уверенности, что он и есть тот единственный, что ей нужен. Настоящий единственный был у нее, у той, кого сейчас отпевали.

Они короткий срок работали совместно в прославленном оркестре, когда эта только пришла, а та еще не ушла, но все про нее знали, что она уже совсем не то, кем была на протяжении долгих лет, вместивших в себя и общую историческую, и ее личную драму, хотя она до самого конца держала инструмент и держалась с поистине королевским достоинством.

Девушка не застала Дирижера, создавшего оркестр и прославившего его. Он упал вдруг как подкошенный, на излете славы, вызвав всеобщий изумленно-горестный вздох, потому что, как ни крути, был легендой. Свет легенды оставался все еще сильным и ярким. Продолжением легенды была она, Первая скрипка, его жена. Она не старалась ничего особенно подчеркивать или выпячивать. Таких усилий не требовалось. Да она и не позволила бы себе подобной дешевки. По складу ее характера, по складу характера Дирижера, по их общему складу, выработанному на протяжении совместной жизни, это было невозможно. Она продолжала прекрасно играть и, по сути, прекрасно жить – не в смысле достатка или удобств, хотя, наверное, и это сохранялось, но, главное, в смысле прекрасного поведения, ничего не инициируя, а лишь тактично и умно отвечая на инициативы других, чего хватало изрядно. Теперь таких не делали. Такие остались в прошлом веке. Девушка, понимая, пыталась захватить остатки сладки, скорее бесцельно, нежели с целью, по природному интересу к жизни.

В последний раз они вместе – она за шестым пультом скрипок – исполняли «Четвертый концерт» Алвина, в котором композитор использовал как добавку два живых голоса в качестве музыкальных инструментов. Вещь нашел Дирижер. Он и начинал репетиции. Закончить не успел. Работу отложили надолго. Вернулись к ней даже не по предложению Первой скрипки, а по предложению певца, принимавшего участие в репетициях Дирижера. Можно было ожидать, что Первая скрипка, знавшая вкусы, пристрастия и манеры Дирижера от и до, станет вмешиваться, поправлять, просто капризничать – кто бы не понял. Тем более, в оркестре мужа она была, по сути, хозяйка. Но нет, она провела великолепно и эту партию, ни разу не встряв ни во что – ни в трактовку, ни в аранжировку, ни в какие иные нюансы. Боже, какой шквал! – обернулась Шестой пульт к Первой скрипке, когда они покидали сцену, исполнив «Четвертый концерт» . Вместо ответа девушка увидела широко распахнутые серые глаза, в них щедро блестела влага.

Им было по пути, и они нередко возвращались домой вместе. Бывает, что какое-то неопределенное обстоятельство, пустяк, а определяет отношения. Стояла морозная зима, похожая на нынешнюю. Пошел слабый снег. В свете фонарей это напоминало детство и вызывало нежность. Но смотреть вверх опасно. Оскальзываясь на ледяных наростах, Первая скрипка схватила девушку за руку, кажется, чтобы удержаться на ногах, и вдруг проговорила: если бы ты знала, как мне мешали голоса, я и ему говорила, как безнадежно испорчен изумительный концерт включением этих якобы живых, а я скажу, сырых голосов, как бывает великолепно приготовленное блюдо с куском сырого, непрожаренного мяса, бр-р-р… Она рассмеялась.

Она умела артистично выразиться, у нее был острый ум, острый глаз и острый язык. Можно было вообразить муку, с какой однажды она затупила одно, и другое, и третье, наложив на себя добровольную епитимью (тетка была монашка), ослепнув и оглохнув. Это случилось, когда возникла солирующий Альт, а Дирижер стал строить программы так, чтобы вещам для альта отныне всегда отыскивалось место.

Девушка много раз видела эту загадочную женщину-змею, теперь располневшую, с чуть проваленными черными глазами и увядшим, как бы потекшим вниз лицом, и все равно сохраняющую след былой прелести. Она почти не играла. Но время от времени по телевидению показывали старые записи концертов, где Дирижер вдохновенно крутил светлые кольца волос, а она, Альт, извивалась длинным змеиным телом, то закрывая, то открывая свои бездонные глаза, в которые так легко было провалиться. Что он провалился, видно было даже со спины. Как особенно мягко протягивал руку в ее сторону, как перебирал пальцами, словно лаская воздух, овевавший ее, как замирал, складывая руки на груди, словно не в силах одолеть охватившую его каменную недвижность, а только слушал и слушал волшебный, ни на что не похожий голос альта. Эти концерты были чудо. Иногда она, особенно в паузах, устремляла на него глубокий взор, так что связь между ними делалась едва ли не видимой. Казалось, они черпают вдохновение друг в друге. Их музыка отражалась друг в друге, будто в звуковых зеркалах, множа краски, оттенки, тона и полутона. Богатство звучания зашкаливало. Отыграв концерт Шнитке, или Канчели, или Бартока, он поворачивался сперва к ней, брал за руку, не отрывая взора, целовал эту руку и лишь потом, с ее рукой, крепко зажатой в своей, поворачивался к публике, и счастье на его лице сияло почти бесстыдно. На нем читалось: ни за что никому никогда… После этого он отпускал ее и шел пожать руку Первой скрипке, как полагалось. Оба коротко взглядывали друг на друга, в этом пересечении взглядов была своя вселенная, но ее никто бы не взялся перевести на язык слов.