Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =

• Название: Мальчики + девочки =
• Автор: Ольга Кучкина
• Жанр: Прочая документальная литература

Мы увидим все небо в алмазах, обещал нам Чехов. И еще он обещал, что через двести, триста лет жизнь на земле будет невыразимо прекрасной, изумительной. Прошло сто. Стала ли она невыразимо прекраснее? И что у нас там с небесными алмазами? У Чехова есть рассказ «Мальчики». К нему отсылает автор повести «Мальчики + девочки =» своих читателей, чтобы вглядеться, вчувствоваться, вдуматься в те изменения, что произошли в нас и с нами. «Мальчики...» – детектив в форме исповеди подростка. Про жизнь. Про любовь и смерть. Искренность и в то же время внутренняя жесткость письма, при всей его легкости, делает повесть и рассказы Ольги Кучкиной манким чтением. Электронные письма приоткрывают реальную жизнь автора как составную часть литературы.

---

Ни единой души не оставалось в музыкальном мире, кому бы не был известен бешеный роман Дирижера с Альтом. Едва появившись в Москве после стажировки в Англии, она лишила его рассудка. В основе лежал невозможный звук ее альта. Он был поражен. Он был покорен. Он вгляделся в черты тонкого свежего лица, в манеру держаться, а лучше сказать, змеиться на сцене, в походку и посадку – работать с ней, дышать с ней одним воздухом стало для него необходимостью. Творческой, разумеется. Он расцвел, он пребывал в лучшей своей поре. Пара эта сверкала и сияла. Как прежде сияла и сверкала другая пара, с другой составляющей – Первой скрипкой. Они начинали вдвоем, они помогали друг другу в своем искусстве, они понимали друг друга с полуслова-полувзгляда, они усиливали друг друга, все им поддавалось, они не знали препятствий. Они родили сына, и это еще больше скрепило их и без того крепкие отношения. Будучи родными, они оставались любовниками, будучи оба лидерами и в каком-то роде соперниками, не переставали быть соратниками. Это нельзя было выбросить, как старые носки на помойку. Виноватый перед женой, Дирижер стремился изо всех сил загладить свою вину. Он отдавал Первой скрипке лучшие цветы. Он сам бросался подать ей неизменную чашечку кофе в антракте в артистической. Он был подчеркнуто внимателен к любым замечаниям, которые она скупо делала своим негромким загадочным голосом. Однако уезжал он с концерта не домой, а к Альту. Не вместе с Альтом – он не мог так ранить Первую скрипку, но к Альту. Где он ночевал, о том не сплетничали, это было уже неважно. Однако каждое утро на репетицию они приезжали вместе, муж и жена. Можно было с ума сойти внутри этого треугольника, так тесно повязанного всеми тремя сторонами. Они и сходили. Говорили, что она его бьет. Альт – Дирижера. Она была изящная, изломанная, нервная, он – большой, нескладный, прямодушный, ранимый. Удивившись ее появлению, он пропал в ее беспомощно-властном обаянии. Первая скрипка приняла удар стоически. Это и впрямь был удар. То, как она на него ответила, показало, какой силы этот характер и кто был ведомым в той паре, а кто ведущим. Возможно, он и выбрался из-под ее власти по этой скрытой причине. Чтобы немедля попасть под новую.

Он не уходил от одной и не приходил к другой. Первая скрипка, избрав невыносимую линию поведения ничего не случилось , которую она выносила годами, чем-то держала его, старая привязь сохранялась, только – вынужденно – удлинившись, чтобы хватало на дорогу к Альту, временами жадно тянувшей его к себе, временами отлучавшей от себя. И в том, и в другом случае исполнение приобретало неслыханный драматизм, публика умирала от восхищения.

Через четыре года у Первой скрипки нашли тяжелую депрессию. Она неожиданно наотрез отказалась ехать на гастроли во Францию, ссылаясь на то, что пишет книгу, и у нее сроки в издательстве, хотя до той поры ни о какой книге никто слыхом не слыхал, так что оркестранты вместе с Дирижером и Альтом уехали без нее. А спустя пару дней сын нашел мать ночью голой в пустой ванной, но не в ванной комнате, а именно в ванной, и ее отвезли в больницу. Сын дал телеграмму отцу, и тот, фактически бросив гастроли, примчался домой. Альт оставалась в Париже, каждый день звоня Дирижеру узнавать новости, пока однажды трубку не снял сын. Он попросил ее забыть их номер, сказав, что отец слышит весь разговор. В своем номере Альт вскрыла вены. Сын, растерявшись, впал в игру слов, бормоча: номер телефона, номер гостиницы, отколоть номер… У отца сделалось мраморное, без кровинки, лицо.

Одну вылечили, другую спасли. Дирижер набирал силу и мощь, проникновенность и глубину, масштабность и величие. Страсти, с какими он, человек, не умел справиться, питали художника. Казалось, он способен разъять музыку, разложить на атомы и сложить так, что произведение являлось вечно новым, каким до него его не понимал и не умел воспроизвести никто. Губайдулина посвятила ему концерт. Каретников принес хоралы, от которых Дирижер заплакал. Первая скрипка в больнице написала книгу, которой не существовало в природе, когда она о ней заикнулась, отказавшись от Парижа. Она не могла полететь в Париж, зная, что Дирижер будет проводить с Альтом время там, где проводили его они, на самых первых гастролях, когда были молоды, преданы один другому и верили, что завоюют все вершины музыки, а завоеванные ими вершины любви и так с ними, навсегда. Книгу Первая скрипка посвятила им двоим: ему и музыке. Описав – неожиданно талантливо, что так трудно в этой области и не каждому дается, – главные вещи, продирижированные мужем, она вплела множество спокойных, искренних и убедительных страниц об их жизни вдвоем, потом втроем, когда на свет появился сын, об их общей, между тремя, любви, дружбе, доверии и вечной связи, какая сложилась и какой не порвать ни времени, ни обстоятельствам. Третий был введен психологически точно. Может, интуитивно, а может, благодаря хорошо развитому уму. Иному третьему места в этом треугольнике не оставалось.

Когда в 93-м палили из пушек по Белому дому, оставляя на нем траурные отметины, Дирижер смотрел, как черное распространялось на белом, с балкона Высотного дома на Кудринской площади, тогда она называлась площадь Восстания. Альт жила в этом доме, и окна ее квартиры выходили прямо на Дом правительства. Время от времени Дирижер заходил в комнату и смотрел на экран телевизора. Телевизор показывал ту же картинку, которая была перед глазами: съемочная бригада Си-эн-эн, транслировавшая события, располагалась на балконе этажом выше, их разговоры доносились до Дирижера. Альт подошла и положила свою змеиную головку к нему на грудь. Он погладил ее шелковые волосы. Она потянулась к нему. Он ее поцеловал. Пошатнулся и упал навзничь. Вызванный врач констатировал смерть.

Альт рассказывала это ближайшей подруге, рыдая, сразу после похорон, на которых обе женщины встали с разных сторон гроба. Можно было предположить, что они кинутся друг другу на шею. Предположить можно что угодно. Они не кинулись, не поздоровались и на протяжении всей церемонии не взглянули друг на друга. Церемония длилась долго, присутствовали официальные лица, но речи говорили на редкость искренние, у многих были слезы на глазах. Уходила эпоха. Сын поддерживал мать, однако когда стали поднимать гроб с телом, оставил ее, чтобы понести отца вместе с другими, и в эту минуту Альт кинулась ему, чужому сыну, на шею. Знающие люди ахнули и застыли, кто где стоял. Глазеть было неудобно, но и не глазеть мочи не было. Момент случился потрясающий. Как в театре. Сын осторожно прижал Альта к себе, потом так же осторожно отвел ее руки, вытер ребром ладони ее мокрые глаза и подставил плечо под домовину.

Ближайшая подруга, маленькая пианистка, которую хлебом не корми, дай сделать большие глаза и поведать чужие новости по секрету всему свету, так и сделала: растиражировала рассказ Альта. Не исключено, что на то и было рассчитано.

Спустя пару лет, в поездке, на очередных гастролях все в том же Париже, Первая скрипка, еще до проявившихся признаков опухоли мозга, сидя с Шестым пультом за ужином в ресторанчике на берегу Сены, неожиданно заговорила: мы с ним ужинали в этом ресторане… выпили много вина… поехали кататься на речном пароходике… и он чуть не упал за борт… если бы я чуть подтолкнула… но я не подтолкнула… подтолкнула другая… когда в Москве начали стрелять пушки… он как огромное чувствилище был ошарашен, ошеломлен, убит… а она почему-то решила, что ее час… что в этом состоянии она сумеет окончательно овладеть им… истерика… битье посуды… битье его по щекам… а он любил ее… и сердце его разорвалось…

Откуда вы знаете , ошеломленная, спросила Шестой пульт.

От него , коротко бросила Первая скрипка, рассматривая на свет красное вино в бокале, он приходил ко мне и рассказал… я пишу вторую часть книги, там все будет… недопустимо, чтобы в истории культуры осталось так, как сочинила альтистка…

Боже мой, да неужели вы ничего не могли с ней поделать, прогнать, еще что-то придумать, чтобы отлучить от него, воскликнула Шестой пульт.

А музыка, вопросом на вопрос ответила Первая скрипка.

Возможно, опухоль мозга уже давала себя знать, но Шестой пульт в силу медицинского невежества этого не поняла. Была ли написана книга, Шестой пульт не знала и думала, что надо спросить сына, потом, когда все кончится и будет подходящий случай. Может быть, на сорок дней, в апреле, сойдут, к бесу, эти грязные снега, и зеленый дым обовьет деревья в Москве, и можно сделать новую стрижку, и надеть новое пальто, а там еще и свадьба… Свадьба?.. А стоит ли?..

Шестой пульт зябко передернула плечом, отгоняя посторонние мысли и стараясь сосредоточиться на факте, который привел ее сюда.

БРАТЬЯ

Молодой мужик со смешной фамилией Дуда, уроженец украинского хутора Славянский, сказал хозяйке, что возьмет в долю двоюродного брата и вдвоем они управятся за пять недель. Если ей есть, где провести время, еще лучше, тогда может и четырех хватить. Ей было где. Имелся подмосковный дачный участок и на нем маленькая дачка, доставшаяся в наследство от матери. Летними понедельниками она так и так прямо оттуда ездила на работу, появляясь на своей фазенде на уик-энд по пятницам. Она и задумала, скопив малую толику денег – большими-то кто теперь располагает, кроме начальства и бандитов-кровососов, – задумала ремонт в мае, чтоб поменьше дышать в городе пылью и краской. А все ж Дуда видел, что хозяйку что-то смущает. И знал что. Взъерошил толстыми пальцами пшеничную гриву и сказал, глядя на нее сверху вниз голубыми, как васильки, глазами: не боись, мамаша, ничего не тронем, не разобьем, не украдем, все в наилучшем виде будет, никто до сих пор не жаловался .