Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

• Название: Москва, г.р. 1952
• Автор: Александр Колчинский
• Жанр: Современная проза

В этой книге я хотел рассказать не только о себе, но и о людях, взрослых и сверстниках, окружавших меня в детстве и отрочестве. Мне хотелось рассказать о Москве и московской жизни, какими я запомнил их в те давние годы. Хочется надеяться, что мой рассказ будет интересен читателям разных поколений: моим ровесникам, их родителям и детям.

Александр Колчинский

---

Летом меня всегда увозили на дачу. Пока мы жили на улице Фрунзе, у нас была дача (вернее, полдачи) в поселке Кратово, которую мама унаследовала после смерти своего отца. Помню одно проведенное в Кратове лето, мне тогда было три года.

Это была типичная подмосковная дача, давно не крашенная, обветренная. От калитки шла обсаженная флоксами дорожка, она доходила до большой открытой террасы. В глубине участка все заросло кустами, высокой травой и крапивой, а в углу был заброшенный, с завалившимися стенами погреб, куда мне строго-настрого запрещалось ходить. Несмотря на запреты, я иногда подходил к краю погреба, опасливо смотрел на прогнившие ступеньки, на покрытые вонючей белой плесенью стены. Лезть внутрь меня совершенно не тянуло.

Какое-то время на даче жили моя бабушка Сима и дед Володя. У них была собака Гарька, рослый и сильный эрдельтерьер. Я всячески хотел выразить свою любовь к нему, и однажды, когда он спокойно сидел возле садовой дорожки, я подошел и ласково обнял его за шею. Гарька моей нежности не оценил: он тут же шлепнул меня лапой по щеке, оставив четыре кровавые царапины. Больше я к нему не приставал.

Иногда на дачу приезжала бабушкина подруга Женя Лифшиц, которая охотно со мной возилась. Как-то вечером, сидя на террасе при уютном свете висячей лампочки, она научила меня рисовать узоры, пользуясь несколькими блюдцами разного размера. Обводя край блюдца разноцветными карандашами, можно было создавать чудесные геометрические композиции. Я был в восторге.

Дача в Кратово была вскоре продана. Родители обменяли мамины комнаты на улице Фрунзе и папину комнату на «Маркса-Энгельса» на отдельную квартиру, а для этого нужны были деньги.

Новая квартира находилась в доме на углу Арбата и улицы Веснина (теперь это снова, как было когда-то, Денежный переулок), и сегодня этот дом хорошо известен. В квартире, расположенной на третьем этаже, родился и прожил немало лет Андрей Белый, здесь было затеяно издательство «Мусагет». На втором этаже, под квартирой Белого, жил Михаил Сергеевич Соловьев, сын историка Сергея Соловьева, брат философа Владимира Соловьева и отец поэта-символиста Сергея Соловьева. В 2000-м году в этом доме был открыт музей Андрея Белого, но в советское время там не было не только музея, но даже самой скромной мемориальной доски: имя Андрея Белого почти не упоминалось в печати, произведения не переиздавались, равно как и стихи Сергея Соловьева. А потому, когда мама с папой в этот дом переезжали, они не имели ни малейшего понятия о его истории, хотя такие вещи были для них совсем небезразличны. В книжном шкафу у нас стояли издания «Мусагета», а также знаменитая антология Ежова и Шамурина, где были представлены и Белый, и Соловьев.

Правда, и без каких-либо культурных ассоциаций наше новое жилище представлялось родителям пределом мечтаний. А то, что на высокий четвертый этаж (квартира находилась в надстройке) надо было подниматься пешком, что из стены торчал никому давно не нужный здоровенный дымоход, что пол был с сильным наклоном, а потолок очевидно протекал, – не имело никакого значения. Все это было такими пустяками по сравнению с главным – отдельной двухкомнатной квартирой, окна которой выходили на Арбат.

НА УГЛУ АРБАТА И УЛИЦЫ ВЕСНИНА

Практически сразу после нашего переезда моя няня Люба от нас ушла. Мама, помнится, была обижена ее, так сказать, неверностью, хотя неверностью Любин уход назвать было вряд ли возможно: она нашла жениха и собиралась замуж. В последующие пару лет, несмотря на наличие собственной семьи, Люба несколько раз приходила меня навестить. Она брала меня погулять, и мы шли на все тот же Гоголевский бульвар. Я был страшно ей рад и никак не хотел отпускать.

После Любы у нас переменилось еще несколько нянь, но все они были приходящие. Их я помню достаточно смутно, главным человеком в моей тогдашней жизни была уже не няня, а мать. Мать со мной играла и разговаривала, терпеливо вникая в мои детские заботы, радости и страхи.

Собственно, страхов было немного: я рос веселым, уравновешенным ребенком. Отчетливо мне помнится только один: я боялся, что у меня развяжется пупок. Когда мне было лет пять или шесть, я спросил у взрослых, почему у меня на животе дырочка, и они объяснили, что дети рождаются с пуповиной, которую обрезают и завязывают ниткой. Ночи три я долго не мог заснуть, живо представляя себе, как эта нитка не выдерживает и рвется (ведь ее завязали столько лет назад!), содержимое живота вылезает наружу, и я умираю. Наконец мама заметила, что я почему-то ворочаюсь с боку на бок, спросила, в чем дело, засмеялась и успокоила.

В будние дни мама утром всегда торопилась, но мы успевали немного пообщаться, пока она завтракала. Я подбегал сказать доброе утро, а мама давала мне из своей чашки несколько ложечек крепкого, сладкого кофе со сливками. Мне страшно нравился этот взрослый напиток, но еще больше сам ритуал. Вечером я с нетерпением ждал, когда мама вернется с работы. Заслышав звонок, я мчался к двери, становился на четвереньки и начинал громко лаять, изображая щенка. Мама чесала мне за ухом и говорила, что я хорошая собака; такая игра продолжалась у нас долгие годы.

Как только я научился читать (мне было тогда три с половиной), мама стала писать мне записки. Сначала она писала их крупными печатными буквами, а когда я подрос, своим обычным, очень четким и красивым почерком. По выходным я всегда просыпался раньше родителей, и меня ждала около постели нежная записка с просьбой встать тихо и указанием, что взять на завтрак. После маминой смерти я обнаружил в ее бумагах множество похожих записок, которые ей когда-то писали родители. Мама явно не забыла, как ей нравилось получать такие послания, и хотела доставить ту же радость и мне.

В раннем детстве меня очень интриговало таинственное место под названием «работа», где взрослые проводили столько времени. На работе отца мне побывать так и не удалось: ни в «Морском транспорте», где он работал до конца 1950-х, ни – тем более – в закрытом институте при министерстве радиоэлектроники, куда отец затем перешел. Перейдя в институт, он, по сути, сменил специальность, занялся информатикой, и на этом поприще быстро преуспел, стал руководить большим отделом. Но, несмотря на свой статус начальника, провести меня в свой институт отец не мог.

А вот в маминых издательствах я бывал, и не раз. Помню, мама взяла меня, совсем еще маленького, в «Госторгиздат». Это издательство располагалось в старом здании, где тогда еще сохранялся лифт непрерывного действия. Этот лифт меня поразил. Он представлял собой соединенные в цепь кабинки, которые медленно ползли, не останавливаясь, мимо открытых проемов на каждом этаже, и в них на ходу входили и выходили люди. С одной стороны шахты лифт полз снизу вверх, с другой стороны – сверху вниз. Потом таких лифтов я уже нигде не видел, их, видимо, сочли опасными и перестали устанавливать. В остальном же «работа» показалась мне совсем неинтересной: там стояли обычные столы с настольными лампами, за этими столами сидели мамины сослуживцы и что-то читали или писали. Это, как объяснила мне мама, называлось «редактированием рукописи».

Сколько я помню, мать часто работала вечерами дома, особенно после того, как перешла в издательство «Медицина», в редакцию Всемирной Организации Здравоохранения (ВОЗ). Редакция выпускала документы ВОЗ в переводе с английского на русский, эти переводы мама редактировала, а потом и сама взялась переводить. Переводы она делала дома, писала от руки и отдавала машинистке, и я уже лет с семи-восьми стал помогать ей сверять рукопись с перепечатанным текстом. Мне было очень приятно, что мать доверяет мне столь ответственное дело.

Впрочем, с неменьшим энтузиазмом я старался помочь ей в делах по хозяйству, которых, несмотря на наличие домработниц, всегда хватало. В частности, я обычно принимал участие в стирке постельного белья, которое мама очень долго не хотела сдавать в прачечную. Причина заключалась не только в гипертрофированной материнской брезгливости, но и в тех огромных очередях, которые надо было высидеть, чтобы сдать белье.

Стирка белья была многоступенчатым процессом, казавшимся мне в детстве очень увлекательным. Сначала мама кипятила белье в большом баке со стружками мыла, которое я заранее натирал на терке. Когда белье остывало, мама его стирала в оцинкованном корыте на стиральной доске, затем полоскала в ванне, потом крахмалила. Выстиранное белье развешивалось в нашей небольшой ванной комнате, на кухне и в коридоре. Белье не должно было пересохнуть: пока оно оставалось влажным, его надо было «растянуть». Это означало, что мы с мамой брались за углы простынь и пододеяльников и сильно тянули их по диагонали; почему-то эта процедура нас обоих ужасно смешила. Растянутое белье мы туго скатывали, и в первый же выходной мама долго его гладила чугунными утюгами, которые грелись на плите. Когда я был маленький, я в это время читал маме вслух, чаще всего какие-нибудь сказки.