Рустам Мамин - Память сердца

• Название: Память сердца
• Автор: Рустам Мамин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Рустам Мамин – кинорежиссер-документалист, снявший более тридцати фильмов. Он прожил долгую и непростую жизнь: военное детство, завод, лагерь, куда его упекли «за анекдот», самодеятельность на «ЗИЛе» (вновь вызвавшая пристальный интерес «органов»), а потом, Центральная студия документальных фильмов, режиссерский факультет Щукинского училища, киностудия Министерства обороны… Судьба подарила ему невероятные знакомства и встречи – с Сергеем Сергеевичем Смирновым, с Майей Плисецкой и Романом Карменом, с Рихардом Зорге и Евгением Джугашвили… Рустам Мамин вспоминает о прожитом и пережитом, размышляет о дорогих ему человеческих ценностях, порой с грустью, порой с юмором, но всегда – очень искренне.

---

Главврач задумался:

– В нашем районе два года назад воинская часть дрова заготавливала. Но сейчас их вроде нет…

Позвонили в военкомат, в райисполком. Оказалось, воинская часть, что была расположена в этом районе, выбыла на фронт в прошлом году, и больница может распоряжаться дровами по своему усмотрению. Главврач успокоился и при всех, выказывая особое уважение, как взрослому, пожал руку каждому ребенку. А Шурика мягко, нежно погладил по голове. Это надо было видеть…

Ребята с достоинством приняли благодарность взрослого. У детей были строгие, не позволяющие улыбок, можно даже сказать, гордые лица. Но Шурику, по-моему, не понравилась особая нежность. Он демонстративно поправил шапку.

Услышав еще раз: «Молодцы, ребята»! Родителям спасибо скажите!», мы пошли к возам. Во главе обоза опять поставили Шурика – он старший все-таки.

– Но!.. Милая! – малец щелкнул кнутом из-под оглобли – шик того времени. И, ни на кого не глядя, крикнул: – Домой!..

Лошадка с ходу взяла рысью. Сзади послышались аплодисменты. Я был уверен, и сейчас уверен: нас провожали со слезами. Да, еще главврач сказал на прощание:

– Дров нам хватит надолго, спасибо вам. Поезжайте домой. Вы сделали свое дело, поезжайте с богом…

Мы поехали… в лес. Уже затемно загрузились швырками, по полвоза каждому и, не заезжая в больницу, двинулись домой. Ребята были довольны: каждый вез себе приличный воз дров. Теперь первым ехал Касим, за ним ребята. Шурик сидел у меня на возу, прижавшись. Мне казалось, ему хотелось быть ближе ко мне. Да и лучше вдвоем – теплее.

– Дядь Володь, а трамваи и метро в Москве топятся? Там тепло или?..

Я рассказал ему о Москве, о нашем доме, дворе, играх. О том, что у нашего дома стоят паровоз и вагон, в котором в двадцать четвертом году из Горок в Москву привезли тело Ленина…

– Ух ты!.. Как интересно!.. Дядь Володь… ты ж дядь Рустам? А почему тогда тебя Володей зовут?

– До школы мы жили в Расторгуеве, под Москвой. Там детей не было, был только один мальчик – по имени Володя. Он и предложил мне: «Давай и ты тоже будешь Володей, а то я забываю как тебя зовут! И будем играть как два Володи». Так и повелось – Володя…

В Никольское приехали уже в темноте. Мы с Касимом жили в начале села и сразу разгрузили дрова – каждый у своего дома. А ребятишки жили на другом конце, им надо было ехать мимо правления колхоза. Вот им и не повезло: бригадир-пьяница с матерной руганью заставил разгрузить дрова у правления…

Мы с Касимом, разгрузившись, приехали в правление порожняком. Ребята плачут… Обидно же! Везли, радовались!..

Подъехал к нам председатель:

– В чем дело?! – И, не дожидаясь ответа, зачастил: – Ну, москвичи!.. Звонил мне главврач, благодарил за вас. Спасибо!.. И почему вы только вдвоем эвакуировались? Мне бы еще пяток таких ребят, я бы до конца войны легче дышал!

Я был обижен за детей и с ходу, с возмущением укорил председателя:

– Вы нас отправили – на неделю?! Мы выполнили план за один день. Уложились!.. Дети, вы же знаете, дети!.. Каждый из них вез домой дрова, хотел обрадовать домашних. И учтите – все это без ущерба колхозу и больнице! А вы их ободрали!..

Таких моментов, когда в тебе просыпается самосознание и достоинство, когда смело, с гордостью, как состоявшийся взрослый человек, можешь «резать правду-матку», в жизни выпадает не так уж много. И, вероятно, поэтому они отчетливо врезаются в память.

Председатель не ожидал. Вызвал бригадира и при всех выговорил ему, да так, что бригадир в момент протрезвел. Вспотел аж!

– Запряги лошадей, дармоед ты эдакий, загрузи дровами!.. Сам загрузи! Отвези все вот этим – героям! И родителям спасибо скажи за них! – Указательным пальцем жестко постучал по краю стола: – Сегодня же!.. – И крикнул вслед: – И извинись перед ребятами!..

Под гул упреков женщин и стариков бригадир вылетел из правления как ошпаренный! А председатель повернулся к малышне:

– Молодцы, ребята, милые мои помощнички! Идите домой, обрадуйте родителей! А дрова ваши бригадир, сукин сын, сам привезет вам! Не волнуйтесь! Он, шалопай, решил дровами за ваш счет запастись!.. Дядь Зинюр, – форсируя голос, обратился он к конюху, – если кто из этих ребят подойдет к тебе за лошадью – в лес ли, на базар или там… В первую очередь им! От моего имени! Понял?!. Смотри! Они заслужили. Это приказ…

Некоторые из детей, утерев заплаканные глаза, все же сумели сказать председателю спасибо. И, успокоенные, подталкивая друг друга, шаля, разошлись.

На другой день сходил я в правление. Дров ребячьих там не было: всем отвезли – до сучка.

После такого отношения руководства ребята на любую работу пойдут, никакого отказа от них председатель колхоза – дядя Ибрагим, по прозвищу «Пузырь», – не услышит.

Я даже как-то и не поинтересовался, почему у него такое прозвище. Но сейчас, вспомнив, сопоставляя многое в памяти, думаю, прозвище ему дали за горячность. Иногда он, как говорили, буквально «вскипал и взрывался». Ну, точно Пузырь – дородный, пухлощекий. Кричит, ругается – вот-вот лопнет!.. Был он человек добрый, но вспыльчивый, не переносил несправедливости. А остывал быстро. И смущался собственной гневливости как человек чистый и совестливый… А чтобы скрыть свою конфузливость, тут же переходил к чему-нибудь смешному, «запузыривал» какую-нибудь шутку или байку… Веселье заражало всех! Буквально… И когда, подхваченные его бесшабашным юмором, все начинали покатываться со смеху, он вдруг ошарашивал кого-нибудь самым деловым тоном:

– А ты почему не смеешься?! – и тут же переходил на серьез: – Ну, хватит! Посмеялись и будет. Перейдем к делу. Бригадир, давай быстро с нарядами разбираться… И по домам. Всех давно заждались дома-то…

– А то!.. – подхватывал кто-то…

Мне как-то пришлось увидеть конец такого собрания. Из избы вышли двое, закурили… Появился третий. Обменялись репликами. Попрощались. И поспешили в разные стороны… И вдруг двери правления с шумом распахнулись. Изба, будто своими мощными легкими, выдохнула толпу взопревших людей… В распахнутых телогрейках и полушубках, дошедшие до одурения, в клубах тяжелого смрадного пара (представляете, сколько самосадного чада прокачали через себя полсотни мужиков за полтора часа в тридцатиметровой избе!) они шли многоголосой разбухающей толпой… А грубый табачный перегар расползался на свежем воздухе, отравляя все вокруг.

Потом вышел председатель, сказал несколько слов сторожу. И зашагал к себе… домой, конечно.

Сторож запер огромный амбарный замок на дверях правления и, простудно прокашлявшись, медленно поплелся проверять конюшни, коровники, овчарни, склады – свои владения. Десятый час. А утром, в шесть, народ соберется опять.

Родной мой, милый папа

В эвакуации, в деревне, я был невольно привязан к колхозу: в лес, за дровами, лошадь нужна – стало быть, просишь у председателя; то набиваешься сам отвезти зерно в район (мало ли что можно прикупить в магазине районном, а заодно и привезти). То едешь за горючим куда-то и, конечно, используя оказию, прихватываешь по случаю что-нибудь из провизии для семьи… Опять же трудовые повинности. Словом, не мог я постоянно быть при отце, помогать ему – семью кормить. А было ему уже далеко за шестьдесят, и продолжал он ходить по селам один. Иногда я мог быть с ним. Иногда…

Нагрузит в свой вещмешок пуд муки и соли столько же. И мне пудик. Больше не грузил: «Молодой еще, надорвешься»! Тащит, согнувшись!.. Как он справлялся? Не представляю! Бывало, идешь с ним от села к селу, от одного к другому… Откуда только силы брались?! Не у меня – у него! Роста он был небольшого, сухопарый. Так и вижу: бредет мой старик впереди меня на пределе возможностей человеческих, спотыкается, задыхается, наверное, как я сейчас. А светит ему и придает сил только одна звезда – любовь к чадам своим и долг мужа и отца, долг кормильца. И так в любую погоду! За эти тяжелые военные годы сколько раз он был обморожен, иссечен лютыми метелями, вымочен насквозь безжалостными осенними дождями. Сколько раз падал в изнеможении в сугроб. Отдохнув чуть, снова поднимался:

– Надо, сынок, идти. В темноте заблудиться можно…

И шел, шел, шел… Не мог я, к большому сожалению, часто быть с ним, дела колхозные вынуждали иногда «обе ноги в один сапог совать»! Война! Кому важно, что твоей семье тяжко? А как другим?

А за столом, помню, брал себе самый последний, самый малый кусок. Улыбается, бывало, смущенно так, застенчиво, может, потому, что душа не терпела обмана. А необходимость заставляла:

– Ешьте, ешьте!.. Я-то сыт! Там во как наелся!.. Вы ешьте теперь… – А какое там наелся!..

Отец, дорогой мой, любимый отец! Как гложет сейчас, спустя десятилетия, чувство вины перед тобой! Все думается, что, наверное, что-то я мог сделать! Быть большей опорой тебе!..

Отец все мечтал: «Вот была бы лошадь, я бы в дальние села съездил, знакомых-то много! Мало ли чего… В Москву бы поехал, привез кому что надо, на лошади бы и развозил. И до станции доехать можно – не пешком же! Всё легче…»