П. Полян - Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы

• Название: Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы
• Автор: П. Полян
• Жанр: О войне

Плен – всегда трагедия, но во время Второй мировой была одна категория пленных, подлежавшая безоговорочному уничтожению по национальному признаку: пленные евреи поголовно обрекались на смерть. И только немногие из них чудом смогли уцелеть, скрыв свое еврейство и взяв себе вымышленные или чужие имена и фамилии, но жили под вечным страхом «разоблачения». В этой книге советские военнопленные-евреи, уцелевшие в войне с фашизмом, рассказывают о своей трагической судьбе – о своих товарищах и спасителях, о своих предателях и убийцах. Рассказывают без оглядки – так, как это было на самом деле.

---

Мое положение переводчика не давало мне никаких поблажек или льгот со стороны немцев. Как и всех, меня водили ежедневно на работу на фабрику, где я был таким же грузчиком ящиков, как и все; мне не давали добавочного питания. Единственное, что я получил, – это «ботинки» на деревянной подкованной подошве с верхом из искусственной кожи вместо цельных деревянных колодок, которые у меня были до сих пор. Новые ботинки были полегче, на них меньше налипал снег. Такая обувь была у всех станционных грузчиков.

Дополнительное питание я получил не от немцев, а от бригады станционных грузчиков. Они ворованное делили между собой поровну и равную долю стали выделять мне: я садился с ними за стол, когда они по вечерам варили свой сытный ужин, как правило – картошку с мясной тушенкой, иногда кашу. Несколько месяцев удавалось обменивать краденый сахарный песок на хлебные карточки на фабрике – у одного немца-спекулянта. Он разузнал каким-то образом, что наши станционные грузчики «добывают» сахар, и предложил через меня производить обмен. И вот я носил в противогазной сумке, которую мне дал Алексей Васин, мешочки с сахарным песком на фабрику, а оттуда – талончики от хлебных карточек. До марта 1945 г. в немецких булочных принимали талончики в отрыве от карточек. На эти талончики станционные грузчики выкупали хлеб в булочной при станции. Деньги добывались на тот же сахарный песок у немца-спекулянта. Операция эта была рискованной. Если бы мы попались, то пленным грозил штрафной лагерь или даже гестапо, а немцу – тюрьма, если не смертная казнь. Обмен продолжался до марта 1945 г., когда прекратилась работа на фабрике, и тогда же перестали принимать оторванные от карточек талончики. Таким образом, в течение нескольких месяцев я кормился у станционных грузчиков, а лагерный паек отдавал Коле Манацкову; иногда мне удавалось что-то добавить ему и со «станционного» стола. В эти месяцы я не голодал и заметно окреп.

В числе лагерников было и несколько офицеров званием до подполковника, в большинстве призванных из запаса интеллигентов. К сожалению, это были опустившиеся более других люди. Физических сил у них было мало; тяжелые испытания, непосильный физический труд, постоянный голод они переносили хуже других, меньше следили за собой и производили впечатление особо несчастных. Да и я только в Зебницком лагере вырвался из этого круга интеллигентов-доходяг. Никто из офицеров не мог претендовать и не претендовал на роль лагерного лидера. Благодаря влиянию бригады станционных грузчиков не проявились претенденты на лидерство из бывших уголовников.

Постепенно я стал выполнять внутри лагеря функции третейского судьи. В большом коллективе не обходится без внутренних конфликтов. То что-то не поделили, хотя, казалось бы, и делить нечего, то кто-то обозвал кого-нибудь оскорбительно. Особенно чувствительны были к таким оскорблениям представители национальных меньшинств, которых в лагере было процентов тридцать: дагестанцы, грузины, армяне, азербайджанцы, казахи, узбеки, киргизы, туркмены, чуваши, мордва, удмурты, татары и т. д. Многие плохо говорили по-русски, только матерились вполне «грамотно». Нацменов иногда обзывали оскорбительной кличкой, кажется – «чучмек» (забыл уже) или «елдаш», что на тюркских языках означает «товарищ», но при соответствующей интонации и ухмылке может восприниматься как оскорбление.

И вот конфликтующие стали обращаться ко мне с просьбой рассудить их. Они были уверены, что я это сделаю объективно и беспристрастно. Не было случая, чтобы кто-либо оспорил мой «приговор». А я ведь был одним из самых молодых в лагере, мне стукнуло всего двадцать два. Были среди нас люди с высшим образованием и даже с учеными степенями, с большим жизненным опытом, но так вот сложилось. Этим доверием товарищей по плену я очень дорожил. Предполагаю, что такое доверие товарищей отчасти объяснялось тем, что я не скрывал своих советских и коммунистических убеждений, хотя это было все еще небезопасно.

Конечно, я сам не был безгрешным ангелом и мог – как ни следил за собой – допустить в каком-нибудь споре (а они бывали) резкое или обидное слово. Но в ответ на неизбежный укоризненный взгляд я немедленно извинялся. Мне кажется, что такое поведение еще больше укрепляло доверие ко мне, чем если бы я был «сверхбезупречным». Помню, я крупно поговорил с пожилым, лет 50, осетином, который повздорил с грузином – соседом по нарам. Разговор пошел на повышенных тонах, и я сгоряча вдруг обозвал осетина обидной кличкой. И фронт переменился. Осетин, годившийся мне в отцы, стал стыдить меня, говоря, что от меня он такого не ожидал, что мне негоже вести себя как другим, не понимающим, как это обидно слышать советскому человеку, и т. д. Я опомнился и долго просил у него прощения, дал обещание, что в последний раз я допустил такой оскорбительный выпад. Я свое обещание сдержал. Случай этот послужил мне полезным уроком!

Зимою 1944/45 г. и нам и немцам стало ясно, что военный крах Германии близок. Начались сражения на коренной территории Германии. В городе и на фабрике появились беженцы с Востока и с Запада. Фашистские власти зверствовали. Участились сообщения в немецких газетах о применении смертной казни за дезертирство. И хотя многие гражданские немцы и охрана лагеря все еще на словах надеялись на «секретное оружие» Гитлера, которое якобы должно было вскоре изменить ход войны, но чувствовалось их подавленное настроение. Газеты и стены домов запестрели лозунгами: «Sieg oder Sibir» – «Победа или Сибирь», «Берлин никогда не станет русским, Вена снова будет немецкой» (после взятия Вены Красной Армией) и т. п.

Фашистские власти проводили тотальную мобилизацию. В ополчение призывали всех мужчин от 16, даже от 14 лет до 70. Их вооружали противотанковой ручной ракетой – «Фаустпатроном», отчего, как мы узнали после освобождения, в Красной Армии их прозвали фаустниками. Пошерстили и охрану нашего лагеря. Всех, у кого руки и ноги были целы, отправили на фронт. Один охранник – местный зебницкий, лет 50, отец семи детей, помню его фамилию – Хольфельд – вдруг сказал мне (по-немецки, естественно): «Отправляют меня под Вену. Сразу же сдамся в плен русским». Охрана лагеря теперь сплошь состояла из инвалидов.

Однажды мартовским вечером меня вызвал к себе комендант лагеря и провел со мною «политбеседу»-полемику. Она была очень примечательной и по форме и по содержанию. То он говорил по-немецки, а я по-русски, то, наоборот, он переходил на русский язык, а я – на немецкий.

Комендант спросил меня: «Что же вы – радуетесь приближению большевиков?»

– «Natürlich» – «естественно», – ответил я.

Комендант: «Dummköpfe sind sie» – «Дураки вы, вас всех отправят в Сибирь или казнят».

Я в ответ: «Feindespropaganda» – «Вражеская пропаганда».

Комендант: «Скоро мы снова будем под Москвой, у нас есть секретное оружие».

Я: «Jawohl! Deutsche Soldaten werden bald bei Moskau marschieren, aber nicht als Sieger, sondern als Kriegsgefangene» – «Конечно! Немецкие солдаты скоро будут маршировать под Москвой, но не как победители, а как военнопленные».

Комендант кипятился, густо матерился, но не мог убедить не только меня, но и самого себя.

На вечерней поверке я доложил перед строем об этой беседе, как о свидетельстве близкого поражения Германии.

Через несколько дней нашего коменданта перевели в другой лагерь, а к нам прислали унтера-старика. Было ясно, что немецкое командование меняет комендантов, чтобы уберечь их от расправы в тех лагерях, где они зверствовали.

В середине февраля прекратились работы на фабрике, наш лагерь стали готовить к эвакуации, приказали собрать все личные вещи (сколько их было?). Однажды утром построили и вывели из города. Прошли в южном направлении (на Чехию?) километра 3 и остановились. Постояли несколько часов и возвратились в лагерь. Видно было, что немцы в растерянности и не знают, что с нами делать. До нас доходили слухи, что при приближении советских войск немцы уничтожают в лагерях всех военнопленных, эвакуируют их не всегда.

После возвращения в лагерь вдруг возобновились работы на фабрике, но в начале апреля вновь прекратились, теперь уже окончательно: неоткуда было получать комплектующие детали, некуда отгружать готовую продукцию. Только станционные грузчики продолжали работать на станции, но возможности что-либо украсть уменьшились. Прекратился обмен сахара на хлебные карточки, вскоре иссякли запасы в угольных кучах, и мы стали вновь голодать и слабеть. Резко сократились нормы снабжения гражданского населения, теперь и немцы голодали, особенно беженцы, число которых все увеличивалось в городе. Наступало справедливое возмездие народу Германии за те страдания и беды, которые он причинил народам нашей страны и всей Европы.

Истина требует сказать, что до последнего часа немцы оказывали упорное сопротивление советским войскам, а гражданское население соблюдало дисциплину и порядок. Не видно было паники. На ограниченной территории все еще ходили местные поезда строго по расписанию, в городе Зебнице еще действовали водопровод и местная электростанция.