Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

• Название: Савва Мамонтов
• Автор: Владислав Бахревский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-235-02403-6

Книга известного писателя и публициста В. А. Бахревского представляет биографию одного из ярких деятелей отечественной истории. Савва Мамонтов — потомственный купец, предприниматель, меценат, деятель культуры. Строитель железных дорог в России, он стал создателем знаменитого абрамцевского кружка-товарищества, сыгравшего огромную роль в судьбе художников — Репина. Поленова. Серова, Врубеля, братьев Васнецовых, Коровина, Нестерова.

Мамонтов создал Частную оперу, которая открыла талант Шаляпина, дала широкую дорогу русской опере — произведениям Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Даргомыжского, Верстовского, заложила основы русской вокальной школы и национального оперного театра.

---

Пришел домой, а у жены, у голубушки Александры Владимировны, глаза на мокром месте.

— От Мамонтовых слуга их приезжал.

— Да я ведь от них, от Мамонтовых.

— Мстислав Викторович…

— Что Мстислав Викторович? Его не было.

— Мстислав Викторович у себя в гостинице… удавился. В уши кинулась такая тишина, что Виктор Михайлович потряс головой. Он видел, как шевелятся губы жены, но не слыхал слов.

— Зачем? — то ли сказал, то ли хотел сказать — себя тоже не услышал.

Прошел в мастерскую, к «Побоищу». Мстислав Викторович уж такие картины горячим словом своим рисовал. Приказывал любить князя Игоря.

Этот князь славы не искал. После половецкого плена до самой кончины ни разу ни в одну междуусобицу не встрял. Берег свой народ. А вот о Святославе Мстислав Викторович говорил с грустью. Этот был себе на уме, иначе и нельзя: великий князь. Переяславского князя Владимира уличал в алчности: Владимир требовал во всяком походе, чтобы его полк ставили в авангард. Авангарду доставались сливки добычи.

Васнецов дотронулся ладонью до своей картины. Вот оно — деяние князей. Поле мертвых. Не эти, оставшиеся в поле, привезут домой серебро и злато, ткани и кафтаны… Эти сами станут добычей. Воронья.

Пришла Александра Владимировна.

— Обидно, — сказал Виктор Михайлович. — Прахов был всем нужен. И мне, и Поленову, и Репину. И особенно студентам. Да в том и несчастье! Не сам он был нужен, а его светлая голова, его знания. Мы его слушали, мы восторгались его мыслям, а когда он отходил от кафедры, то в тот же самый миг оставался — один. Неприкаянный, почти блаженный. Мы его жалели, и спешили к себе, к своим теплым очагам. Как же ему одиноко было!

На похороны приезжал брат, Адриан Викторович. Был бледен, тих, но утешавших сам спешил подбодрить. И только оставшись с Саввой Ивановичем с глазу на глаз, плакал, как ребенок.

— Мстислав! Мстислав!.. Столько дано было человеку, столько знал, знал основательно, глубинно, и ничего-то по себе не оставил. Не исполнил долга, завещанного Богом. Никак не отдарил за полученный талант. Жил, как гений. Неприкаянно, никому не нужный, даже брату! — Бросился перед Саввой Ивановичем на колени: — Неужто фамилия всему виной? Прахов! Клянусь! Я переломлю провидение. Трудом, потом… Если будет надо, даже полуслепоту мою одолею, но совершу достойное памяти… Праховых Россия не забудет.

Отгоревав, в Петербург не торопился, ходил по мастерским друзей. Был у Поленова и Левицкого. У Кузнецова. У Репина.

Илья Ефимович в новогодние дни не показал Адриану Софью, а теперь тот увидел ее незакрытой. Расцеловал Репина.

— Не ожидал! — признался. — Всего-то одна фигура, не считая того, за окном, да статичной послушницы, — но картина-то многообразная! Петра видишь, Алексея Михайловича. Прошлое и будущее. И сам этот ужасный миг, переживаемый царевной. Что же лица не пишешь?

— Не хочу поспешить. Ищу.

Адриан Викторович из Москвы, а в Москву примчалась Валентина Семеновна Серова. В Харькове, где ее муж, врач Немчинов, был назначен эпидемическим врачом, разразилась эпидемия дифтерита.

Страх за детей погнал из дома в благополучные края. На радость старшему сыну. Тоша трех минут на новом месте не усидел, помчался к Репину.

— На ловца и зверь бежит! — обрадовался Илья Ефимович. — Поехали за твоей матушкой, я хочу ее нарисовать.

— Она сама скоро явится, — махнул рукой Тоша, рассматривая царевну Софью. — Все уже готово! Только лицо написать.

— Лицо! Лицо! Хоть бы приснилось.

— Книга хорошо написана, чернильница.

— А монашенку приметил? Ишь как я ее посадил, глазастую.

— Стул какой бархатный!

— Это рытый бархат, древний. Благороднейший цвет.

— Илья Ефимович, а ведь Софья — упадет. Ноги впереди тела.

— Не придирайся! Башмаки должны быть видны. Без ног — зависнет. Написать одну ногу — тоже нехорошо. Будет лицо — о ногах никто не вспомнит… Послушай, а ведь я тебе заказец могу устроить! Рублей на пятьдесят.

— Ого! Я хоть теперь же готов!

— Дмитрий Васильевич Стасов просил сделать для него копию с картины Шварца. Картина у Третьякова. «Патриарх Никон в Новом Иерусалиме». Я договорюсь с Павлом Михайловичем. Думаю, на время отпустит картину в нашу мастерскую. По рукам?

— По рукам!

Тоша басил, над губой пушок. Коренастый, неулыбчивый.

— Совсем ты взрослый.

— Он не взрослый! — сказала Валентина Семеновна, заходя в мастерскую. — Илья Ефимович! Драгоценнейший голубок! С головой его выдам. Сто раз в гимназию вызывали. Черная книга сплошь заполнена одной фамилией — Серов. Являюсь последний раз. Что стряслось? — Клопа из чернильницы вытягивал. — Но почему в гимназии клопы? — Это не мое дело, — отвечает директор. — Это дело сторожа. Мое дело следить за соблюдением порядка. Мы требуем, чтобы книги и тетради сохранялись в чистоте. Полюбуйтесь на обертки вашего сына. Где это он видел? А еще говорите, что за границей воспитывался! — В галереях, отвечаю, видел, в заграничных, у знаменитого Теньера. Разве плохи рисунки? Это же ангелочки Теньера. — Валентина Семеновна рассмеялась, но не весело. Села в кресло. — Илья Ефимович, у нас с Тошей серьезный договор. Он обязан учиться в гимназии, покуда не войдет в возраст, когда можно будет поступать в Академию Художеств. Прошу вас, потребуйте от него обязательного посещения гимназии.

— Неученье — тьма! — согласился Илья Ефимович. — Я все сделаю, как вы велите. Но Бога ради извольте снять вашу шубу, шаль, я напишу вас.

— Я не умею сидеть молча.

— А вы не молчите! Вы рассказывайте, а я отвечать вам буду. — Репин приколол к мольберту бумагу и уже рисовал, вглядываясь в лицо Валентины Семеновны. — Мы очень хорошо побеседуем… Как ваши музыкальные успехи?

— Мучаю «Уриеля Акосту», — глянула на сына. — Не училась вовремя — и горько теперь каюсь. Серов, муж мой, с толку сбил. Он не кончал консерватории, потому что ее попросту не было… А ведь Антон Григорьевич Рубинштейн упрашивал меня — поучиться.

— Все, — сказал Репин. — Готово.

— Так мгновенно?!

— Готово! Теперь я напишу Софью. Наконец нашел то, что долго искал. Сила, характер — все присутствует!

— Фигура могучая! — сказала Валентина Семеновна. — Впрочем, о фигуре ли тут говорить? Бабища!.. Стасову такая должна понравиться.

Однако бабищу Софью не восприняли, а Владимир Васильевич Стасов гневно заступился за царевну. «Для выражения Софьи, — писал он в „Новом времени“, — этой самой талантливой, огненной и страстной женщины древней Руси, для выражения страшной драмы, над нею свершившейся, у г. Репина не было нужных элементов в натуре. Он, наверное, никогда не видел собственными глазами того душевного взрыва, который произойдет у могучей, необузданной натуры человеческой, когда вдруг все лопнуло, все обрушилось, и впереди только зияющая пропасть. А художник-реалист, сам не видавший, тотчас же теряет способность создавать…»

Репинскую царевну не приняли многие. Один Крамской хвалил без оговорок: «Софья производит впечатление запертой в железную клетку тигрицы, что совершенно отвечает истории… Вы хорошо утерли нос всяким паршивцам».

И все же — щелчок Стасова был для Репина, как удар хлыста по рукам. Отворотил все свои холсты к стене и уехал отходить душою в Чугуев. Семейство же его в начале мая перебралось в Абрамцево, в Яшкин дом.

11

В 1879 году Мамонтовы прилетели в свое любимое гнездо 23 марта. Весна собиралась быть дружной. Солнце припекало, снега пылали нестерпимым светом. В деревне старики высыпали на завалинки, как воробушки. Избяное дерево теплое, спине опора, по лицу солнышко лучами гуляет, молодит.

Перед Пасхой привезли с Донецкой железной дороги двух девочек, сестер. Их мать раздавил паровоз. Старшей, Дуне, было тринадцать лет, Акулине — десять. Елизавета Григорьевна много занималась девочками, но заболела. Выступил на шее огромный, мучительно-болезненный нарыв. Врачи нарыв вскрыли, но облегчение было коротким. Нарыв принялся снова расти. Пришлось претерпеть еще одну операцию. Вся Светлая неделя прошла для Елизаветы Григорьевны в страданиях и страхах… На Пасху приезжали Поленов с Левицким. Савва Иванович пригласил их на лето, но пожить согласился один Левицкий. После молебна и разговления смотрели рисунки, собранные для первого альбома. У Поленова шли «Переправа», «Охотники», «Болгарская семья», у Репина — «Во время обедни на цвинтари», то есть на погосте, «Тайный доклад у боярина», «В театре». Крамской, кроме «Встречи войск», дал «Этюд головки», «Вечер на даче», Шишкин — «Сосновую рощу», «Ручей», «Этюд». Васнецов тоже исполнил заказ, представил все три рисунка. Куинджи, Владимир Маковский, Ярошенко — по одному, соответственно «Лес», «Дети», «Старый служивый».

Печатать альбом «Рисунков русских художников» Савва Иванович собирался в Москве. Сохранился счет заказа «От фотографов его Императорского Величества Шерер Набгольц и К° Господину Савве Ивановичу Мамонтову.