Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

• Название: Савва Мамонтов
• Автор: Владислав Бахревский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-235-02403-6

Книга известного писателя и публициста В. А. Бахревского представляет биографию одного из ярких деятелей отечественной истории. Савва Мамонтов — потомственный купец, предприниматель, меценат, деятель культуры. Строитель железных дорог в России, он стал создателем знаменитого абрамцевского кружка-товарищества, сыгравшего огромную роль в судьбе художников — Репина. Поленова. Серова, Врубеля, братьев Васнецовых, Коровина, Нестерова.

Мамонтов создал Частную оперу, которая открыла талант Шаляпина, дала широкую дорогу русской опере — произведениям Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Даргомыжского, Верстовского, заложила основы русской вокальной школы и национального оперного театра.

---

Попробуйте учесть силу воздействия на художника сочувствующих женских глаз, благословляющих, а может быть, и любящих. Одно можно сказать точно: Великая Богородица Владимирского собора явилась в Киев из Абрамцева. Виктор Михайлович начал работу с малого, с орнамента в алтаре, преодолел робость и приступил к большому, к Благодатному небу, к Богородице с Младенцем. В том подвиге он поддерживал себя молитвой и верою в его силы двух женщин, жены Александры Владимировны да Елизаветы Григорьевны.

Трудами Васнецова и Нестерова стала абрамцевская крошечная церковь предтечей целому направлению в духовном русском искусстве. Васнецов, а позже Нестеров, ездившие набираться византизму (!) в Венецию, в Равену, в Рим, нашли свой стиль не за морем, а в абрамцевском пейзаже, в его воздухе, в благословении Сергия Радонежского и святых родителей его преподобных Кирилла и Марии. В тихом слове, в ласковой улыбке Елизаветы Григорьевны, в ее грустных, желающих доброго глазах.

Рука Васнецова написала во Владимирском соборе 2840 квадратных метров — пятнадцать картин, тридцать фигур, часть орнамента. Когда силы покидали художника, он приезжал в Абрамцево, под небеса преподобного Сергия, укрепиться словом Елизаветы Григорьевны.

Нестеровым расписаны два придела: один — Бориса и Глеба, другой — равноапостольной святой княгини Ольги.

Потрудились в соборе и еще несколько мастеров, в разное время, но близко связанных с Абрамцевым. Аполлинарий Васнецов по замыслу брата на хорах написал «Четыре стихии: земля, вода, огонь, воздух». Орнаменты боковых приделов принадлежат Врубелю, Прахову, Андрею Мамонтову.

Но будем справедливы до конца. Несмотря на разницу в духовных устремлениях и вкусах, и друзья Елизаветы Григорьевны получали от Саввы Ивановича свое благословение и поддержку, да и в целом русская школа живописи премногим обязана Мамонтову.

Для Андрея Саввича его работа в Киевском соборе была счастливым началом служения искусству, да на этом оно и закончилось — служение.

К работе в Киеве готовился Андрей Саввич серьезно, ездил набраться духа великих мастеров в Италию. Своими впечатлениями он делился с Серовым, и Антон писал ему: «Рад за тебя, что ты повидал античные оригиналы твоих школьных гипсов. Это даром не должно пройти; невольно будешь их вспоминать, все их благородство… Ты совершенно прав относительно Рафаэля и Микель Анджело, они часто врали, т. е. не так часто врали, как утрировали, но перед их истинной мощью это все безделица. Сам же говоришь, что тебя еще никогда пластика так не захватывала, как глядя на этих самых Рафаэлей и Микель Анджелов. Про себя могу сказать то же самое. В первый раз в. жизни я был совершенно растроган, представь плакал, со мной это бывает не часто, еще в театрах бывало, но перед живописью или перед скульптурою — никогда. Ну тут перед Мадонной Микель Анджело во Флоренции я совершенно расстроился. Да, с этими господами не шути, хотя порой они и бывают манерными».

Видимо, Антон Серов чувствовал в Андрее Мамонтове родную душу, потому и открывался так.

Работать во Владимирском соборе Андрею Саввичу было не просто. Адриана Викторовича Прахова, Виктора Михайловича Васнецова он знал с самого детства, вырастал у них на глазах. И невозможно было огорчить этих людей, почти родных и уже очень знаменитых, небрежностью и — упаси Боже! — бесталанностью.

К общей радости орнаменты Дрюши оказались исполнены профессионально и со вкусом.

«Очень рад твоему успеху, — писал сыну Савва Иванович, — надеюсь, что он послужит тебе в пользу. Самое главное, к чему нам всем в жизни надо привыкать, это к труду, каков бы он ни был».

Как не вспомнить назидательных писем Ивана Федоровича, который вразумлял беззаботного Савву во времена его студенчества. Тот же стиль, те же мысли, хотя минуло поколение и сотни тысяч отцовских рубликов выросли в многомиллионное состояние.

«Раз у человека есть работа, и он сознательно, без отвиливаний исполняет ее горячо, — наставлял отпрыска Савва Иванович, — он имеет право на уважение других, а следовательно и на радость в жизни… Сегодня еду в Петербург к Сергею решать вопрос куда, в какой полк ему выходить. Кончил курс он очень хорошо и имеет, следовательно, все лучшие права. Было предложение выйти в Гродненские гусары в Варшаву, но это не устраивает кажется. Напиши мне, сколько у тебя есть денег и какие твои нужды. Имей в виду быть любезным к Эмилии Львовне и детям. 11 июля 1890 г.».

Через год Дрюши не станет. Сломается имя САВВА, потеряв букву. Испытает сиротство Елизавета Григорьевна.

Памятником светлому юноше — «Три богатыря» да орнаменты великого Владимирского собора. Да еще Абрамцево.

11

Врубель появился у Мамонтова в конце 1889 года.

Однажды Михаил Александрович сказал Коровину: «Константин, Савва Иванович любит жизнь больше красоты и искусства, а я люблю искусство больше жизни. Впрочем, это все не совсем так, а еще тоньше».

Врубель был прав: кесарю кесарево. Дар Мамонтова иной, нежели дар опекаемых им художников. Творчество Мамонтова — сама жизнь. И все-таки они похожи — Врубель и Мамонтов, как похожи шапки полюсов, Северного и Южного.

Одинаковость в отношении: у одного — к собственным произведениям, у другого — к своему богатству. Савву Ивановича никогда не обуревала жажда обладания сокровищами в любом их облике: деньгами, шедеврами, землями… Добытые средства пускались в дело, но не ради получения сверхденег и сверхкапиталов, а ради грандиозных дел, ради всеобщей всенародной пользы, ради России. В доме Мамонтова оседали лишь те картины, скульптуры или какие-то иные художественные ценности, которые становились частью семейной и его собственной жизни.

Мамонтов мог бы собрать исключительную коллекцию картин при его-то вкусе, при его-то предвидении! Но он приобретал у художников произведения, которые никто у них не покупал. Другое дело, что эти картины через годы стоили многократно дороже картин некогда ценимых мастеров.

Не занимался Савва Иванович и благотворительностью. Так уж получалось, на огонек в его доме слетались самые превосходные, самые прекрасные стрекозы. Он умел разглядеть даже в кажущемся безобразии скрытую от обывателей драгоценную красоту и не оставлял этих стрекоз за дверью на трескучем морозе неприятия.

Михаил Александрович Врубель в артистизме жизни, конечно, превосходил Савву Ивановича. К своему богатству, к работам своим относился он с беспечностью, ужасавшей и художников, и всех добровольных опекунов его таланта.

Не умея объяснить ученицам-дамам, как надо рисовать цветы, он брал кисти и в считанные мгновения творил чудо. Его лепестки, бутоны или только часть бутона — это как промельк изумительной, несбыточной тайны, от которой холодеют руки и замирает дыхание. Врубель бросал листочки, как ничего не значащие, как испачканные краской, испорченные… Теперь эти клочки бумаги с лепестками и бутонами — музейная драгоценность.

А трагическая и даже зловещая история с картиной «Моление о чаше», рассказанная Нестеровым?

«Гефсиманский сад, залитый прозрачным, мягким лунным светом, в глубине сада — молящийся изнемогающий Иисус. И то, что увидели случайно заглянувшие к еще спящему утром Врубелю Васнецов и Прахов, поразило их несказанно. Они разбудили объятого сном художника, полные неописуемого восторга… А он, протирая глаза, недоуменно их слушал, слушал, как они умоляли не трогать, не прикасаться к чудной картине, просили дать им слово в этом. И он, беспечный, им его дал (это так просто — дать слово)».

Васнецов и Прахов бросились к богачу Ивану Николаевичу Терещенко, убедили, умолили ехать с ними и тотчас купить картину. Терещенко приехал, восхитился, заплатил деньги, да не забрал полотна с собой. Врубель же попал вечером в цирк, пришел в восторг от номера наездницы и ночью, поверх «Моления о чаше», написал циркачку.

Анна Гаппе — Дульсинея Тобосская новоявленного Дон Кихота — невольно погубила и другое замечательное творение Врубеля — «Богородицу».

Восхитившийся Васнецов поспешил опять-таки к Праховым, звать Адриана Викторовича смотреть работу. Адриан Викторович был занят и некоторое время не посещал собора. Пришли спозаранок, церковный сторож повернул им холст для просмотра, а на холсте вместо Богородицы — все та же циркачка на рыжем коне.

Только в больнице для душевнобольных, в светлые часы свои, вспомнил Врубель о кощунстве и раскаялся.

Он счистил портрет жены и написал поверх «Пана», оставив ему глаза Надежды Ивановны. Он едва не уничтожил последний автопортрет, разорвал в клочья «Восточную сказку», писал на обороте своих картин, резал старые работы, чтобы подклеить новые. А история с портретом Николая Ивановича Мамонтова? Николай Иванович не терпел Врубеля, демоны его ужасали, но Савва убедил брата в таланте художника, и Николай Иванович даже заказал свой портрет, согласился позировать. Было много сеансов, портрет заказчику нравился, и когда можно было бы уже и забрать оплаченную и вполне законченную работу, вместо собственного изображения Николай Иванович нашел «Цыганку-гадалку». Врубель чистосердечно признался: