Жорис-Карл Гюисманс - Собор

• Название: Собор
• Автор: Жорис-Карл Гюисманс
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-94698-043-2

«Этот собор — компендиум неба и земли; он показывает нам сплоченные ряды небесных жителей: пророков, патриархов, ангелов и святых, освящая их прозрачными телами внутренность храма, воспевая славу Матери и Сыну…» — писал французский писатель Ж. К. Гюисманс (1848–1907) в третьей части своей знаменитой трилогии — романе «Собор» (1898). Книга относится к «католическому» периоду в творчестве автора и является до известной степени произведением автобиографическим — впрочем, как и две предыдущие ее части: роман «Без дна» (Энигма, 2006) и роман «На пути» (Энигма, 2009). И все же главный герой этого романа, пожалуй, собор. Образ Шартрского собора (Нотр-Дам де Шартр) предстает совсем не в том привычно обывательском свете, в котором его пытаются представить туристические путеводители, — мистически настроенный автор видит в нем прежде всего воплощенное в камне Предание. Именно в этом смысле он и анализирует сакральную архитектонику, скульптуру и живопись храма, его эзотерическую эмблематику, запечатленную в розетках и витражах, погружается в детальную экзегезу этого монументального теологического Писания, возведенного на останках кельтского святилища, вникает в сокровенный смысл герметического бестиария, населяющего его карнизы: всех этих демонов, горгулий, грифонов, гарпий и химер.

Произведение насыщено экскурсами в историю монашества, многочисленными цитатами из трудов Отцов Церкви и средневековых хронистов, размышлениями о католической литургике и символизме храмового искусства. Представленная в романе широкая панорама христианской мистики и различных религиозных течений потребовала обстоятельных комментариев, при составлении которых редакция решила не ограничиваться сухими лапидарными сведениями о тех или иных исторических лицах, а отдать предпочтение миниатюрным, подчас почти художественным агиографическим статьям.

«Самым замечательным документом жизни религиозной души во Франции я считаю произведение Гюисманса, этого героя и мученика декадентства, бесконечно чуждого современной пошлости. Гюисманс интереснее и глубже “модернистов”, — писал Н. Бердяев. — Никто еще не проникал так в литургические красоты католичества, не истолковывал так готики. Одно это делает Гюисманса большим писателем».

---

Но, чтобы не сбиться, последуем порядку статуй в нишах стен близ двери; увидим с каждой стороны по три. Слева: Валаам, царица Савская и Соломон; справа: Иисус Сирах, Юдифь или Эсфирь и Иосиф Прекрасный.

— Валаам — это тот симпатичный крестьянин с посохом в руке и в круглой шляпе, добродушный, сладенький, что смеется себе в бороду, а царица Савская — чуть наклонившаяся вперед женщина, как будто допрашивает преступника и препирается с ним. А какое отношение эти два лица имеют к жизни Пресвятой Девы?

— Но ведь Валаам — один из провозвестников пришествия Мессии, именно он указал, что «восходит звезда от Иакова и восстанет жезл от Израиля». А что до Царицы Савской, то она, по учению Отцов, есть образ Церкви, супруги Соломона, как Церковь супруга Христова.

— Что ж, — негромко сказал Дюрталь, — и тут не XIII столетию давать нам портрет этой владычицы, которую тогда представляли безумно разодетой, качающейся на спине верблюда по пустыне, идущей во главе каравана под пламенным небом, в пожаре песков. Она, царица Балкида, Македа или Кандавла, соблазнила многих писателей, и не маленьких, назвать хоть Флобера, но в «Искушении святого Антония» ей пришлось остаться нелепой бесцветной картинкой для детей, подпрыгивающей сюсюкающей марионеткой. Собственно говоря, один Гюстав Моро, художник, писавший Саломею{79}, мог бы изобразить эту девственно-похотливую, учено-кокетливую женщину; он один мог бы под расцвеченным каркасом платьев, под сияющим ошейником драгоценностей сделать живой пряную плоть ее, необычайное лицо под диадемой, улыбку наивного сфинкса, прибывшего издалека, чтобы задать царю загадки и зачать на его ложе. Это слишком сложно для простодушного искусства и для души Средних веков.

Ну и произведение нашего скульптора ничуть не загадочно, в нем ничто не смущает. Эта царица, только что недурная собой, стоит в почтительной позе просительницы. Соломон же напоминает мне веселого дядечку; две другие статуи, по другую сторону от входа, может быть, и остановили бы на себе внимание, если бы их совершенно не подавляла третья. Вот еще вопрос: по какому праву к этому сонму причтен автор чудесной книги поучений?

— Иисус, сын Сирахов, предвозвещает Спасителя как пророк и учитель. Фигура же рядом с ним может быть как Юдифью, так и Эсфирью: ее идентификация сомнительна, для нее нет никаких положительных оснований.

Во всяком случае, как я только что пояснял вам, обе они — предвестницы Пресвятой Девы в Ветхом Завете. Ну а Иосиф, гонимый, проданный, плененный, а затем промыслительно ставший спасителем своего народа, предваряет Самого Христа.

Дюрталь помедлил перед этим безбородым юношей с курчавыми, стриженными в кружок волосами. Он был одет в курточку с шитой пелериной на плечах и без всякого движения держал в руках скипетр. Его можно было бы принять за смиренного и простого молодого монаха, столь продвинувшегося на духовном пути, что и сам этого не знает. Статуя, несомненно, была портретной; можно быть уверенным, что моделью художнику служил какой-то скромный, чистый душой послушник; это было творение веселой целомудренной души, не похожее на остальные.

— Восхитительно, еще лучше Иоанна, не правда ли? — обратился Дюрталь к аббату.

Тот кивнул и продолжал объяснение:

— Ряды рельефов на архивольте нам недоступны: шею сломаешь, чтобы их разглядеть, да и искусство там не высшей пробы. Интересны только сюжеты. Не считая ангелов, зажигающих звезды и светильники, там изображены пророческие деяния Гедеона, житие Самсона, плененного в ночи, но выломавшего ворота Газы и вышедшего из города, так же, как Христос разрушил врата смерти и вышел живым из гроба; история Товии, божественного образца милости и терпения; наконец, в этом уголке, аналогично Царскому порталу, мы найдем знаки зодиака и каменный календарь.

Тимпан портала, как вы видите, делится на две части.

На одной суд Соломона, прообразующего Солнце Правды, Христа.

На другой Иов, один из самых известных прототипов Спасителя, лежит на гноище, а Господь с двумя ангелами дает ему пальмовую ветвь.

Чтобы завершить обозрение символики этих порталов, всю иконографию фасада, нам остается лишь бросить взгляд на три арки над крыльцом. Здесь расположены главным образом благотворители собора и местные святые; вместе с ними включены еще некоторые пророки, которым не хватило места в проходах у врат. Это преддверие — своего рода послесловие, приложение к целому.

Мы сейчас в правой арке; здесь изображены святой Потенциан, апостол Шартра, и святая Модеста, дочь градоначальника Квирина, убившего ее за отказ отречься от Христа; вон там Фердинанд Кастильский; он дал собору витраж, опознаваемый по его гербу: золотой замок в червленом поле, а рядом лазоревый щит с французскими лилиями; это большое окно северного трансепта. Умное, волевое лицо рядом с ним — это судья Варак; а вот и святой Людовик, босоногий, с тяжелым мешком кающегося паломника на плечах; он основал собор и осыпал его милостями.

Под центральной аркой два пустых постамента, на которых некогда стояли Филипп-Август и Ричард Львиное Сердце, два самых знатных покровителя храма. Другие постаменты заняты и теперь: это граф Булонский и его жена, бойкая тетка с мужеподобным лицом и с шапочкой на голове; пророк, неизвестно точно какой, но, должно быть, Иезекииль, поскольку среди пророков портала его нет; Людовик VIII, отец святого Людовика; наконец, сестра короля Изабелла, основавшая аббатство в Лоншане по уставу святой Клары. Она одета по-монашески; рядом с ней, в тени, священник еврейского Закона, держащий кадило, подобно Мелхиседеку. Смотрите, какая гордая у него поза: это Захария, отец Иоанна Крестителя, песнь которого «Благословен Господь Бог Израилев» предвещает пришествие Спасителя.

Вот мы и закончили осмотр этого поразительного изборника из Ветхого Завета, а также исторического помянника благотворителей, щедростью своей давших возможность осуществить перевод Писания на язык камня.

Дюрталь закурил, и они стали прохаживаться вдоль решетки епископского дома.

— Если забыть об искусстве, — сказал Дюрталь, — то во всей веренице предков Господа Иисуса меня поистине поражает один: Давид; он самый непростой из всех: и величественный, и ничтожный; от него не совсем по себе.

— Отчего же?

— Вообразите только жизнь человека, который побывал пастухом, воином, главой изгнанников, всемогущим царем, бездомным беженцем, великим поэтом и необычайным, чрезвычайно прозорливым пророком; а разве характер этого государя не еще более загадочен, чем его биография?

Он был кроток и готов к прощению, не мстителен и не злобен, но бывал и жесток. Вспомните участь, которую он уготовал аммонитянам; месть его была ужасна; он велел распиливать их, обложив досками, терзать железными боронами, разрубать косами, поджаривать в печах. Он был верен слову и совершенно предан Господу; и совершил грех прелюбодеяния, велев при том убить обманутого мужа. Удивительные контрасты!

— Чтобы понять Давида, — ответил аббат Плом, — его нельзя отделять от своей среды и выбрасывать из времени, в которое он жил; иначе вы будете судить его по понятиям нашей эпохи, а это нелепо. В представлениях же азиатского царя для существа, которое подданные считали сверхчеловеком, адюльтер почти что и не был грехом, да и женщина считалась чем-то вроде скота и как деспоту, верховному владыке, уже почти что принадлежала ему. Как прекрасно показал г-н Дьёлафуа в своем исследовании об этом монархе, он пользовался правом царя. Далее, его обвиняют в кровавых казнях, но ими же полон весь Ветхий Завет! Сам Иегова проливал потоки крови, истреблял людей, словно мух. Не надо забывать, что тогда люди жили под законом страха. И нет ничего особенно удивительного, что для устрашения врагов, чьи нравы были не мягче его собственных, Давид перебил жителей Раввы и поджаривал аммонитян.

Но свои насилия и грехи он искупил, а вы посмотрите только, как благородно вел себя этот муж по отношению к Саулу, как удивительны великодушие и милосердие того, кого ренанисты представляют нам как вожака разбойников и бессовестного бандита! Подумайте также о том, что он научил мир, не знавший добродетелей, заповеданных впоследствии Христом, смирению, да еще самому трогательному, покаянию, да еще самому суровому. Когда пророк Нафан обличил его в человекоубийстве, Давид, заплакав, признал грехи свои и отважно принял жесточайшую епитимью; кровосмешение и убийство в семье, бунт и смерть сына, предательство, разорение, безоглядное бегство в леса. И каким голосом молит он о прощении в псалме «Помилуй мя, Боже»![58] С какой любовью и сокрушением просит милости у Господа, Которому согрешил!

У этого человека были пороки: небольшие, не часто проявлявшиеся, если сравнить его с другими царями его времени, добродетели же его изумительны, изобильны в сравнении с государями любых времен, любых эпох. И разве после этого не понятно, что Бог выбрал его из всех и возвестил о его потомстве? Иисус Христос пришел разрешить грешников от клятвы, взял на себя все зло мира; разве не естественно, что Его прообразом был человек грешный, как и все другие?