Давид Айзман - Кровавый разлив

• Название: Кровавый разлив
• Автор: Давид Айзман
• Жанр: Русская классическая проза

АЙЗМАН Давид Яковлевич [1869–1922] — русско-еврейский беллетрист. Лит-ую деятельность начал в 1901, первый сборник рассказов вышел в 1904 (изд. «Русского богатства», СПБ.). Внимание А. привлекала прежде всего еврейская среда; его повести и рассказы: «Ледоход», «Кровавый разлив», «Враги» и др. — беллетристическая интерпретация так наз. «еврейского вопроса» (бесправное положение евреев в царской России, их взаимоотношения с окружающим населением и т. д.), выдержанная в обычном либерально-народническом духе. Оставаясь в общем верным старой реалистической манере письма, А. по ряду внешних признаков примыкает к группе писателей (самым ярким ее представителем является С. Юшкевич), к-рая разрабатывала условный «русско-еврейский» стиль, стремясь оттенить строй еврейской речи.

---

«Тарарахнуть полсотни по башкѣ,- думалъ Федоръ Павловичъ, уставившись на бутыль съ сулемой. — Какъ все это просто… удивительно просто!..»

Пасхаловъ давно уже, и много разъ, спрашивалъ себя, какъ можетъ превратиться въ громилу мирный и безобидный обыватель, въ обычной жизни своей такъ мало похожій на убійцу и грабителя… Вотъ Трохимъ, подворотній въ больницѣ, или церковный сторожъ Панченко, или звонарь Артамонычъ, или Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ… Люди смирные, спокойные, даже, пожалуй, кроткіе, — а придетъ моментъ, станутъ грабить, ломать, уничтожать чужой, потомъ и кровью добытый скарбъ, станутъ избивать… Что-то дикое, невѣроятное, совершенно неправдоподобное. И если бы не было цѣлыхъ десятилѣтій страшнаго опыта, не повѣрилъ бы онъ этому, не повѣрилъ бы ни за что, какъ не повѣрилъ бы, что человѣкъ можетъ обратяться въ пантеру, въ ястреба голубь…

Пытался онъ заговорить о погромахъ со звонаремъ Артамонычемъ, съ фельдшеромъ Небеснымъ, но разговоръ выходилъ неловкій, натянутый, и собесѣдники его сразу становились скрытными, неискренними, прямо лживыми. Федоръ Павловичъ вообще не умѣлъ вести «умышленный» разговоръ, и оттого, въ періодъ своей революціонной дѣятельности, никогда не занимался агитаціей въ народѣ… И ужъ больше о погромахъ, и вообще объ евреяхъ Пасхаловъ въ эти дни не говорилъ… Выслушивать же, мимоходомъ, доводилось отъ разныхъ лицъ многое, и почти все, что слышалъ онъ, отличалось либо холоднымъ равнодушіемъ, либо безсердечностью, тупою дикостью и жестокостью, — и онъ отъ этого сильно волновался и страдалъ.

До сихъ поръ Федоръ Павловичъ не дѣлалъ никакого различія между двумя націями: евреи, русскіе, — это какъ два сорта вина, влитые въ одинъ бокалъ. Теперь два твердыхъ предмета лежало рядомъ и не соприкасаясь. И себя онъ теперь русскимъ чувствовалъ особенно сильно, и когда душа его, отъ встававшихъ въ ней картинъ предстоящихъ ужасовъ, содрогалась особенно мучительно, въ немъ вспыхивала вдругъ мысль, что было бы легче, если бы онъ былъ нѣмцемъ, французомъ, туркомъ…

— Надо начинать, — подумалъ Пасхаловъ.

Онъ снялъ пиджакъ и галстукъ, и поверхъ жилета надѣлъ бѣлый, сильно пахнувшій хлоромъ халатъ.

— Надо позвать больныхъ, — опять сказалъ онъ себѣ. Но больныхъ не позвалъ… Что-то разсѣянно перебирая и разставляя въ шкафу, онъ смотрѣлъ усталыми глазами въ окно и думалъ, — все о томъ, о прежаемъ…

И здѣсь, въ больницѣ, въ домѣ страданія и смерти, и здѣсь мечтаютъ о томъ, чтобы причинить страданія и смерть другимъ. «Тарарахнуть по башкѣ… полсотни тарарахнуть… это не грѣхъ»… И всѣ весело смѣются… И если бы Арина Петровна очутилась въ больничномъ дворѣ, она тоже смѣялась бы, вмѣстѣ со всѣми… «Когда бьютъ, значитъ есть за что», — говорила она вчера за обѣдомъ. — «Меня вотъ не бьютъ же»… Отецъ Павелъ смотрѣлъ на нее грустно, укоризненно качалъ головой, и обсыпая горячей кашей лежавшій передъ нимъ на синей тарелкѣ большой кусокъ масла, задумчиво говорилъ, что «сами же мы первые враги внутренняго спасенія нашего»…

— Понесъ уже!.. Ты ѣшь!

— Ну какъ ты, право, разсуждаешь — «ѣшь»… — запротестовалъ старикъ. — Господь вручаетъ духовному водительству моему паству…

— Вручаетъ, и слава Богу, — бросая косой, тревожный взглядъ на сына, и подавляя раздраженіе, вскрикнула Арина Петровна.

О. Павелъ началъ доказывать, что «если вручена ему, какъ бы сказать, обширная и тернистая нива, для воздѣлыванія коей требуется усиленное напряженіе физическихъ и душевныхъ силъ, и что ежели видны всюду скорби, и слышны воздыханія, то не въ правѣ развѣ онъ спросить: жестокая расправа съ иновѣрными, расхищеніе ихъ имущества и эти убійства не свидѣтельствуютъ ли о забвеніи мздовоздаятеля Бога, о попраніи заповѣдей и отсутствіи христіанскаго чувства?

Глаза у о. Павла задумчиво-печальные, голосъ задушевний, трогательный, и отъ всей небольшой фигурки стараго священника вѣетъ блѣдною грустью, и наивною, тихою важностью…

А Ирина Петровна бросаетъ свою вилку на блюдо и, сверкнувъ глазами, вскрикиваетъ:

— И что ты такое плетешь, вотъ ужъ ей-Богу ни къ чему это!..

На Рождество купила Арина Петровна у еврейки пару индѣекъ, та давала сдачу и всучила оловянный полтинникъ. Больше мѣсяца носиться съ нимъ пришлось, пока удалось наконецъ сплавить его стекольщику. Житья нѣту!.. Манифестъ, красные флаги, пѣсни по улицамъ орутъ… Свобода!.. Несвободно имъ въ Россіи, пусть идутъ гдѣ свободнѣе.

— И неразумную тварь жалѣть надо, — грустно говорилъ старикъ, — а тутъ по образу Божію…

Арина Петровна ужъ не возражаетъ. Лучше молчать. Скорѣе кончится… Она поджимаетъ губы и бросаетъ на мужа такой взглядъ, что каша его уже не лѣзетъ ему въ ротъ и начинаетъ сыпаться назадъ, на бороду…

… „Тарарахнуть полсотни“, — мысленно повторялъ теперь Пасхаловъ, вспоминая разсужденія матери. — Арина Петровна сама не „тарарахнетъ“. Но если принесть ей съ погрома голову сахару, или шубу какую-нибудь, или новый коверъ — возьметъ…

Пасхаловъ подошелъ къ окну и открылъ его. Легкая, нѣжная прохлада обдала его лицо, точно молча коснулся его товкій шелкъ. Въ желтѣвшихъ кустахъ сирени пѣла одинокая птичка, и наивно, и печально звучали нехитрыя колѣна однообразной трели. Птички не было видно, но почему-то казалось, что она непремѣнно должна быть очень маленькой, что головка ея склонена набокъ, что круглымъ, темнымъ глазкомъ она смотритъ вверхъ, въ небо. Смотритъ въ небо и поетъ… Возлѣ прачешной, въ солнечной полосѣ, протянувъ впередъ мохнатыя лапы, грѣлся Дружокъ. Осеннія мухи надоѣдали ему, онъ досадливо морщилъ носъ, билъ себя хвостомъ и то и дѣло вскидывалъ кверху ушастую голову, стараясь изловить зубами летавшихъ въ воздухѣ обидчицъ…

Когда взглядъ Федора Павловича упалъ на Дружка, тихая улыбка заиграла вдругъ на яркихъ губахъ доктора. Вспомнилась исторія съ Кочетковымъ, гнавшимся за собакой, вспомнились ясные, голубые глаза мальчика и сдавленный стонъ его: „курицу жалко“…

— Эхъ ты, — тихо проговорилъ Пасхаловъ, весь затопленный внезапно нахлынувшимъ, милымъ, ласковымъ чувствомъ. — Курицу тебѣ жалко…

4.

Вдали, въ глубинѣ корридора, послышались вдругъ чьи-то громкіе крики и частый топотъ ногъ. Крики все приближались, и черезъ минуту въ дверяхъ кабинета показался фельдшеръ Небесный.

— Федоръ Павловичъ!.. Это жъ такъ невозможно… Это же настоящее разбойство такъ дѣлать!..

Бритое, толстое, аляповатое лицо фельдшера выражало глубокое, безпросвѣтное отчаяніе.

— Развѣ негативы мѣшаютъ!.. — плаксиво вопилъ Небесный. — Кому отъ нихъ препятствіе?.. А только онъ безобразіе дѣлаетъ… И я вѣдь его никогда не трогаю.

Всхлипывая, причитая, оправдываясь и защищаясь, призывая свидѣтелей, ссылаясь на очевидцевъ, Небесный кое-какъ разсказалъ про свою бѣду. Онъ снималъ семейство податного инспектора, при вспышкѣ магнія, снимки удались какъ нельзя лучше, — конечно, въ Петербургѣ, можетъ быть, и лучше сдѣлаютъ, только тоже не всякій, — негативы — шесть штукъ — были, какъ слѣдуетъ, промыты и поставлены для просушки на солнышкѣ, около прачешной, около стѣночки, а подворотній Трохимъ, такая подлюка, арестантъ, взялъ и сапожищами на негативы и сталъ. Нарочно на всѣ шесть…

— Всѣ стеклы раздушилъ, — съ удовольствіемъ подтвердилъ кто-то изъ собравшихся у дверей больныхъ. И веселый смѣхъ покатился по корридору. — Раскрошилъ стеклы, все равно, какъ махорку…

— Я скажу Трохиму, — заявилъ Пасхаловъ. — Позовите-ка перевязочныхъ.

Перевязочные — ихъ было человѣкъ двѣнадцать — стояли уже въ корридорѣ, за дверью. Услышавъ, что ихъ зовутъ, они вошли. Большинство было въ халатахъ, два-три человѣка въ одномъ бѣльѣ.

— Асвадуровъ, хотите первымъ? — спросилъ Пасхаловъ.

На койку сѣлъ высокаго роста человѣкъ, очень худой, очень черный, повидимому армянинъ. Вся голова его была обмотана бѣлыми бинтами и ватой и казалась странно-огромной. Онъ вѣроятно испытывалъ острую боль, — а можетъ быть только боялся, что боль придетъ, — и глаза его смотрѣли мрачно, а зубы были крѣпко стиснуты…

— Который младенецъ, которому три дня отъ роду, куколка, и тотъ болѣетъ… Почему такъ?.. — говорилъ въ дверяхъ старикъ Спиридонычъ, наполняя кабинетъ густымъ смрадомъ падали.

— Потому какъ болѣзнь не разбираетъ, — поспѣшно объяснилъ Стрункинъ:- и до стараго она, и до малаго, и туды, и суды, скрозь ищетъ, скрозь пролазитъ…

— Бодрѣе, Асвадуровъ, — мягко, успокоительно говорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на головѣ больного. — Не волнуйтесь такъ. Сегодня и промывать не стану, не будетъ больно… А вотъ и Тихонъ пришелъ, — съ дружелюбной улыбкой добавилъ онъ:- поможетъ мнѣ… Сегодня вамъ совсѣмъ не будетъ больно…

Въ кабинетъ, проталкиваясь между больными, вошелъ Кочетковъ. У него было широкое, скуластое, розовое лицо, синіе глаза и очень густые бѣлокурые волосы. Проборъ надъ лѣвымъ ухомъ разбивалъ ихъ блѣдно-золотистую массу на двѣ неровныя части: одна, меньшая, падала прямо книзу, прикрывая ухо до половины, другая шла наискось, черезъ лобъ, къ краю темной, бойко очерченной брови. Голова мальчика откннута была назадъ, и подъ широкимъ, сильнымъ подбородкомъ ласково бѣлѣла такая же сильная, еще свободная отъ кадыка, нѣсколько женственная шея.