Борис Ефимов - Десять десятилетий

• Название: Десять десятилетий
• Автор: Борис Ефимов
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-264-00438-2

Наверное, далеко не все читатели узнают в лицо этого человека с мягкой улыбкой и мудрым, слегка ироничным взглядом из-под очков. Зато, увидев его рисунки, сразу скажут: это Борис Ефимов! Потому что с самого раннего детства, еще не умея читать, все узнавали этот уверенный, тонкий штрих и эту четкую линию. Годы шли, времена менялись… Только почерк Мастера, невзирая ни на что, остается неизменным. И совершенно в своем стиле написал художник эту книгу. Такими же тонкими, уверенными, лаконичными штрихами создает он выразительные портреты тех, кто встречался ему на жизненном пути. А список этот длинен и впечатляющ: Сталин и Троцкий, Маяковский и Луначарский, Кукрыниксы и Херлуф Бидструп… И самый близкий и дорогой автору человек — его брат, замечательный журналист Михаил Кольцов, сгинувший в сталинских застенках… В книге Бориса Ефимова переплетаются смешное и трагическое, светлое и мрачное, и разделить их невозможно, потому что все это вместе и есть жизнь.

Борис Ефимович Ефимов — ровесник века. Он родился в 1900 году и пережил вместе со своей страной все, что выпало ей на долю: войны и революции, нэп и военный коммунизм, страшные 30-е и грозные 40-е, «холодную войну» и «оттепель», «застой» и «перестройку» и, наконец, наши времена, которым еще предстоит подобрать название… И все это он не просто видел, слышал и запоминал, а еще и рисовал.

С 1922 года Борис Ефимов — один из ведущих карикатуристов «Правды», «Известий», «Крокодила». Его карикатуры на злободневные политические темы всегда имели широкий резонанс и за рубежом (изображенный на одной из них английский премьер сэр Остин Чемберлен даже прислал советскому правительству ноту). Но гораздо важнее другое: в годы Великой Отечественной войны газеты с рисунками Бориса Ефимова бойцы не пускали на самокрутки, а бережно хранили в вещмешках и полевых сумках…

Борис Ефимович по-прежнему бодр, энергичен и полон юмора. И смело глядит с нами в новый век!

---

«Нас утро встречает прохладой» и отвратительной погодой. Все же мы стартуем из Адлерсфельда, аэропорта в Карлсхорсте — берлинском пригороде, где шесть месяцев назад была подписана безоговорочная капитуляция Германии. Американская воздушная служба обещает в районе Нюрнберга хорошую видимость. Пока что, однако, нет не только хорошей, но и плохой видимости — она вовсе отсутствует. Самолет движется в сплошном тумане, так называемом «молоке». Поглядывая в окно, мы кисло переглядываемся с Колей Соколовым («Никсом»). Наши сиденья рядом, и мы имеем полную возможность делиться впечатлениями. «Ку» и «Кры» занимают места несколько ближе к пилотской кабине. Дверь из нее отворяется, и оттуда показывается руководитель делегации Л. Р. Шейнин. Выражение его лица нисколько не поднимает наше настроение. Встретившись с моим вопросительным взглядом, он приближается и бодро говорит:

— Ну, старик, плохи наши дела.

— А что, Лев Романович? — спрашиваем мы с Никсом в один (слегка дрогнувший) голос.

— Характеристика обстановки, друзья, вряд ли приведет вас в восторг, однако считаю возможным кратко информировать. Слушайте меня внимательно: полнейшее отсутствие видимости вплоть до Нюрнберга. (Здесь я опускаю не совсем парламентские выражения Шейнина по адресу американской службы погоды.) Впереди какие-то горы, в которых я, откровенно говоря, не вижу никакой надобности. Подняться выше не имеем возможности, ввиду реальной опасности обледенения. Повернуть обратно рискованно, так как за нами вплотную следуют два других самолета. Связаться с ними по радио немыслимо, так как все волны эфира забиты спортивным радиорепортажем из Лондона, где в эти минуты происходит матч между сборными футбольными командами Советского Союза и Англии. Есть еще вопросы?

К сообщению Шейнина не без интереса прислушиваются и другие пассажиры самолета. Сидящий у окна Роман Кармен, подтянутый и щеголеватый в шинели офицера-танкиста, оглядывает длинный ряд кресел, где сидят Леонид Леонов, Всеволод Вишневский, Всеволод Иванов, Семен Кирсанов, Кукрыниксы, другие известные в стране люди, и мрачно острит:

— Какой шикарный некролог!

Леонов, сидящий в кресле перед Никсом, вдруг резко поворачивается к нам. На щеках его пятна лихорадочного румянца. Выбившаяся из-под меховой ушанки прядь волос прилипла ко лбу.

— Руку! — отрывисто командует он.

Удивленный Никс протягивает ему руку.

— Не эту. Левую.

Бросив испытующий взгляд на левую ладонь Никса, он обращается ко мне:

— Вашу!

Следует быстрое и внимательное изучение линий моей руки, и хиромант-любитель успокоенно поворачивается к нам спиной… Мы с Никсом молча переглядываемся. Надо сказать, что наши «линии жизни» отнюдь не обманули Леонида Максимовича: Николаю Александровичу Соколову в 1999 году стукнуло 96, а я старше его на три года. Сам же Леонов благополучно прожил 95 лет.

Долетев вслепую до Нюрнберга и убедившись в абсолютной невозможности посадки, пилот повел наш самолет на Лейпциг, застав там также полное отсутствие видимости, и после этого, на последних каплях бензина, долетел до Берлина, приземлившись на том же аэродроме Адлерсфельд, с которого мы несколько часов назад стартовали.

Этот «прелестный» полет создал острые разногласия между членами делегации. Возмутителем спокойствия явился тот же Леонов.

— Безобразие! — кричал он. — Головотяпство! Посылают самолет, ничего не зная толком о погоде. А если американцы специально дают неправильные сведения о погоде? Меня послали в Нюрнберг на ответственнейшую работу! Я везу туда свою голову! Понимаете? Го-ло-ву! Так будьте любезны доставить меня туда в целости и сохранности. Обеспечьте харчами и укажите, где сортир. А летать взад и вперед я не согласен. Одним словом — никаких самолетов, ехать в Нюрнберг в машинах!

Мнения разделились. Одни считали, что надо продолжать ждать хорошую погоду и лететь в Нюрнберг самолетом, другие присоединились к Леонову. В числе их были Кукрыниксы. Я колебался. Но когда в последнюю минуту Миша Куприянов, уже вытаскивая из самолета чемодан, вопросил страшным басом: «Так что же, Боря, вы с нами или не с нами?», я решил не отрываться от сатирической фракции.

Отправившись рано утром из Берлина, сделав остановку в Лейпциге и заночевав в Цвиккау, мы достигли утром следующего дня границы американской оккупационной зоны. Вскоре выехали на превосходную, заблаговременно построенную Гитлером автостраду (Рейхсаутобан) и, промчавшись по ней на бешеной скорости, еще до восхода солнца прибыли в Нюрнберг, совершив при этом интереснейшую поездку по послевоенной Германии.

Мы в Нюрнберге. Еще с утра прилетели сюда остальные члены нашей делегации — погода благоприятствовала. Когда мы встретились с Карменом, мне от него крепко досталось.

— Ну, Боря, — говорил он, саркастически улыбаясь. — От кого-кого, но от вас я такого номера не ожидал. Неприглядное, надо сказать, зрелище представляли вы все, когда, тряся задами, вытаскивали из самолета свои чемоданы.

— Подождите, Рима, — защищался я, — мы же — художники, а не репортеры и не кинооператоры. Нам же не обязательно присутствовать на процессе с первой минуты. Морду Геринга или Риббентропа мы можем зарисовать и на второй день, и на пятый, и на десятый. Что от этого изменится?

— Все равно, — строго сказал Кармен. — Нехорошо отрываться от коллектива. Не такие уж мы плохие люди.

Согласие было восстановлено, и мы даже поселились с Карменом вместе в одном номере «Гранд-отеля» в центре города. Впрочем, ненадолго: вскоре я обнаружил, что живу не в обыкновенном гостиничном номере, а в некоем оперативном пункте, где то и дело появляются и вновь исчезают взмыленные кинооператоры и фоторепортеры, управляемые твердой рукой Римы Кармена. Сигаретный и трубочный дым днем и ночью висел в воздухе. И через пару дней, не встречая со стороны Кармена ни малейшего сопротивления, я съехал от него и объединился в одном номере с милейшим и, главное, как и я, некурящим, известным украинским писателем Юрием Яновским, с которым мы прожили в мире и согласии все нюрнбергские дни.

…Я общался с Карменом и в последущие годы. Его мастерство и опыт, так же как и известность, неуклонно росли, ширились масштабы его деятельности. Один за другим выходили в свет его фильмы, а также книги путевых очерков и впечатлений. Мы теперь редко с ним встречались, но как-то столкнулись, в период, когда он работал над фильмом «Сердце Корвалана».

— А знаешь, Рима, — сказал я ему, — в твоей группе работает оператором мой внук, Витя. Как он там? Не жалуешься на него?

— Витя? Да, есть такой. Неплохо работает. Подожди! Так это твой внук? Боже мой! Взрослый внук Бори Ефимова работает у меня оператором! С ума сойти! Какие же мы с тобой старые… А кстати, что твой Витя говорит о своей работе?

— Говорит, что очень доволен, потому что проходит у тебя хорошую школу.

— Что ж, правильно говорит, — засмеялся Кармен, — хотя, я знаю, трудно со мной работать. Я ведь, Боря, беспощаден к себе и от других требую того же.

Слова «беспощаден к себе» Кармен произнес уже без всякой улыбки, с какой-то большой внутренней силой и, как мне показалось, с оттенком горечи.

Навсегда осталась в моей памяти наша последняя встреча. Это было в вестибюле Дома литераторов. Он куда-то торопился, но, увидев меня, остановился и сказал:

— Боря, хорошо, что встретились. Хочу тебе сообщить, что мы с Костей Симоновым решили сделать фильм о Михаиле Ефимовиче. В основу сценария ляжет очерк Кости «Михаил Кольцов — борец против фашизма». Я сейчас в жуткой запарке, заканчиваю «Великую Отечественную». Страшно устал. Отдохну месяц-другой и возьмусь за это дело.

И он побежал дальше. А буквально через четыре дня, когда я вечером сидел у телевизора, на меня с экрана глянуло лицо Римы Кармена. Оно было в черной траурной рамке.

…Рослый солдат американской военной полиции бросает беглый взгляд на наши пропуска, цедит неизменное «О’кей», и мы выходим из подъезда гостиницы на центральную площадь Нюрнберга. Прямо перед нами в мглистом тумане ноябрьского утра проступает огромное здание вокзала, левее — многоэтажный главный почтамт, на углу — массивный фасад Рейхсбанка. Все эти строения разрушены. Ледяной злой ветер свищет в зияющих глазницах окон, скрипит кирпичами расколотых стен, громыхает искореженными железными листами крыш. Не проходит и дня, чтобы не обрушилось два-три разбомбленных дома, и прохожие опасливо задирают головы. Облезлые и потертые, увешанные всевозможными рюкзаками, сумками и корзинками, люди понуро бредут вдоль мостовой и толпятся на остановках желтого трехвагонного трамвая. С лязгом и грохотом проносятся огромные американские грузовые «студебеккеры», лихо управляемые шоферами-неграми. Мокрый снег грязным, скользким месивом покрывает улицу.