Елена Прудникова - Мифология «голодомора»

• Название: Мифология «голодомора»
• Автор: Елена Прудникова
• Жанр: Публицистика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-373-05043-2

Антироссийская пропаганда 90-х годов держится, по сути, на четырех столпах. Это миф о репрессиях, миф о том, что Великая Отечественная воина вовсе не была Отечественной, миф о Катыни и миф о «голодоморе». Если первые три за последние десять лет уже изучены и частично или полностью опровергнуты, то «голодомор», по сути, никем и не изучался. История, будучи городской образованной дамой, мало интересуется крестьянским вопросом. Между тем, не осмыслив сути советской аграрной реформы и цены, которую наша страна заплатила за то, чтобы вырваться из феодализма, вообще невозможно понять то страшное и великое время.

По сути, «голодомор» — окончательная цена дворянских гнезд, барышень в белых платьях, выездов и бриллиантов, Петергофа и Третьяковской галереи, побед русского оружия и кутежей русских миллионеров. Это плата по счетам той России, которую мы потеряли, хотя платить пришлось уже новой России…

---

Чем это, интересно, отличается от невольничьего рынка из «Хижины дяди Тома»?

Финальным аккордом стал подписанный в 1762 году Петром III манифест о вольностях дворянских, которым дворяне освобождались от обязательной «государевой службы». Таким образом, традиционная система повинностей, лежавшая в основе русского общества, была полностью разрушена. Дворянское сословие выпало из пирамиды, получив полную власть над землепашцами (разве что открыто убивать не дозволялось) без какого бы то ни было морального обоснования этой власти.

Вероятно, по сравнению с первобытнообщинным строем рабовладельческий является прогрессивным. Но Россия, имевшая за плечами многовековую традицию народной демократии, оказалась отброшенной даже не назад, а в иную цивилизацию, тоскливо непонятную для русского человека. Когда собственная власть обращает миллионы людей, пусть и податного сословия, в холопы, то есть имущество — как должны были воспринять это крестьяне, хоть и не книжные, но не обделенные исторической памятью?

В древности холопами становились четырьмя путями: плен, преступление, долг или добрая воля. О доброй воле здесь речи не было, о массовом преступлении или массовом долге — тоже. Так что же остается? Остается плен. Вот и вопрос: кто пришел к власти в России, если взял в плен миллионы сограждан, обратил их в свое имущество, а сам освободился от каких бы то ни было обязательств, даже от государственной службы?

В полном соответствии с напрашивающимся ответом господа начали усердно изображать из себя другой народ — надо полагать, им тоже так было легче — и довольно быстро в этом преуспели. Самые богатые из них жили в странных, нерусских домах, одевались на иноземный манер, даже говорили не по-русски. Менее богатые поневоле стояли ближе к народу — но всей душой рвались ввысь, к «элите», не видя службы и пользы, которую та приносила Отечеству, а видя лишь внешнее: манеры, роскошь, развлечения.

Дворянство деградировало почти со скоростью свободного падения. Уже литература XVIII века обогатила нас описанием колоссального количества паразитов. «Золотой век» потому и назван был «золотым», что астрономические средства тратились на безумную и ненужную роскошь. Состояния даже не проматывались, а попросту прожирались, источник же денег был один — деревня. Стоит ли удивляться, что хозяйство, из которого деньги только тянули, но не вкладывали, не развивалось? Удивительно, что русский аграрный сектор вообще как-то пережил «золотой век».

А затем наступили последствия и манифеста о вольностях дворянских. Люди, конечно, бывают разные, но человек устроен так, что если он имеет возможность ничего не делать, то он ею воспользуется. Русская поговорка говорит об этом: «Лучше кашки не доложь, зато работой не тревожь». Верхушка общества по-прежнему исполняла государеву службу, но в массе своей дворянство все больше становилось паразитическим слоем и деградировало все глубже. Деградировали и поместья. Из поколения в поколение они дробились, распродавались частями, мельчали и постепенно разорялись. Конечную стадию процесса описывает в своих мемуарах выросшая в деревне дочь средней руки помещицы Смоленской губернии Елизавета Водовозова (отменные, кстати, мемуары, всем рекомендуем — такой музей восковых фигур…).

«В нашей местности было много крайне бедных, мелкопоместных дворян… Одни из них имели по два-три, а у более счастливых было по десяти-пятнадцати крепостных. Некоторые домишки этих мелкопоместных стояли в близком расстоянии друг от друга, разделенные между собой огородами, а то и чем-то вроде мусорного пространства, на котором пышно произрастал бурьян, стояли кое-какие хозяйственные постройки и возвышалось иногда несколько деревьев… Перед жалкими домишками мелкопоместных дворян (небольшие пространства луговой и пахотной земли находились обыкновенно позади их жилищ) тянулась длинная грязная улица с топкими, вонючими лужами, по которой всегда бегало бесконечное множество собак, разгуливали свиньи, проходил с поля домашний скот…

Как и все тогдашние помещики, мелкопоместные дворяне ничего не делали, не занимались никакою работою. Этому мешала барская спесь, которая была еще более характерною чертою их, как и более зажиточных дворян. Они стыдились выполнять даже самые легкие работы в своих комнатах. Книг в их домах, кроме сонника и иногда календаря, не существовало, чтением никто не занимался, и свое безделье они разнообразили сплетнями, игрою в „дурачка“ и „мельника“ и поедом ели друг друга… Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: „Я — столбовой дворянин!“, „Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..“ Однако это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом…

Мысль, что работа — позор для дворянина, удел только рабов, составляла единственный принцип, который непоколебимо проходил через всю жизнь мелкопоместных и передавался из поколения в поколение. Прямым последствием этого принципа было их убеждение, что крепостные слишком мало работают; они всем жаловались на это, находили, что сделать их более трудолюбивыми может только плеть и розга. Мелкопоместные завидовали своим более счастливым собратьям, и не только потому, что те независимы и материально обеспечены, но и потому, что последние всласть могли драть своих крепостных. „Какой вы счастливый, Михаил Петрович, — говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который рассказал о том, как он только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, — выпорете этих идолов, — хоть душу отведете. А ведь у меня уже один „в бегах“, осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались…“»[98]

Впрочем, портретов богатых помещиков в мемуарах тоже хватает. Богатые от бедных отличались лишь тем, что крепостных у них было больше, дома крупнее, одежда роскошней — а так все то же самое…

Пушкин над сельской помещичьей жизнью славно посмеялся.

«Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил…
Онегин шкафы отворил,
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел».

Ну, и как, по-вашему, относился крестьянин к такому господину? Да-да, конечно, называл его «отцом родным» не только в глаза, но и дома, и становился перед ним на колени не согласно протоколу, а в сердце своем. Да-да… Русские — народ холопов и рабов. Они это в 1941 году особенно выпукло показали…

Барин все не едет…

Какие же выводы следовали из такого положения дел для сельского хозяйства? Самые безрадостные.

Русское крепостное рабство отличалось от классического тем, что раб не получал кормежку, одежду и прочее от хозяина. Хозяин выделял ему клочок земли, на котором тот в свободное время выращивал пропитание себе и своей семье. Соответственно, земля в поместьях делилась на помещичью и крестьянскую.

В принципе, помещичье хозяйство можно было бы реформировать в интенсивное — если бы помещик имел к тому хоть какой-то интерес. Тем более рационализация — дело дорогостоящее, особенно в России, не имевшей ни соответствующей материальной базы, ни собственного опыта интенсивного хозяйства. Мелким хозяевам ее было не осилить, а более или менее крупные не вели дела сами: либо проживали в городах, либо тратили все силы души на организацию красивой жизни в уездном масштабе. Свои имения они рассматривали лишь как источник прибыли, причем прибыли сиюминутной, бросая их на наемных управителей, а когда наемник думал о долгосрочное перспективе? Не свое ведь!

Заняться хозяйством барина могли заставить либо крайняя нужда (и то не всегда), либо энтузиазм. Но даже если помещик жил в своем имении и занимался сельским хозяйством, толку от этого было мало. Он, по большей части, не знал никакого иного способа возделывания земли, кроме крестьянского — разве что поля крупнее да лошади лучше!

Слишком много разнородных качеств должно было сойтись в одном человеке, чтобы он стал успешным прогрессивным сельским хозяином. Он должен был являться человеком образованным, знать языки (чтобы ездить по миру, перенимая чужой опыт, ибо отсталое российское хозяйство мало чему могло научить) — то есть быть человеком по преимуществу городским и богатым. Одновременно он должен был хорошо знать российское сельское хозяйство, чтобы суметь адаптировать чужие успехи к нашим условиям — а значит, вырасти в имении, желательно небогатом, где хозяин сам наблюдает за работами. Ему нужны большие деньги, поскольку малыми вложениями и за короткие сроки такое запущенное хозяйство не поднимешь, талант и земледельческое чутье. Судите сами, много ли таких было?