Борис Дубин - Слово — письмо — литература

• Название: Слово — письмо — литература
• Автор: Борис Дубин
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Языкознание
• Год: 2001
• ISBN: 5-86793-180-7

Сборник статей известного социолога посвящен проблемам организации и динамики культуры, теоретическим задачам ее исследования. В ней рассматриваются формы устной, письменной и массовой коммуникации (слух, анекдот, песня, газета, журнал, книга, реклама), отдельные словесные жанры и формулы (биография и автобиография, фантастика, боевик и детектив, историко-патриотический роман), роль цензуры в обществе, символика успеха и поражения в культуре, работа репродуктивных систем общества (издательств, библиотек, музеев). Особое внимание уделено интеллигенции, процессам ее исторического формирования, особенностям самопонимания, феноменам депрофессионализации и распада.

---

«История» в романах описываемого типа — это история строительства имперского целого из хаотической разрозненности многочисленных единичных волеизъявлений и узкогрупповых интересов. Романный космос, который описывается авторами как «исторический», тем не менее устроен по принципам биологического циклизма, спроецированного на социальную жизнь (в основе «практической историософии» массово-патриотического романиста лежит, как можно предположить, главным образом смесь идей русских евразийцев и Л. H. Гумилева). Единица существования здесь — народ. Путь каждого народа заранее предопределен: «У всякого народа должна быть единая цель. У великого народа и цель должна быть великой» (Зима В. Исток. М., 1996. С. 257). В исходной точке предустановленного пути — отдельные племена, в итоговой, кульминационной — единая могучая империя: «Пришел конец эры биологического становления, и началась эпоха исторического развития. Русь сделала первый шаг на пути к Российской империи» (Там же. С. 472). Дальше начинается распад, ослабление творческого потенциала, наступает эпоха «единой идеологии» и т. д.

Целое народа воплощено в его вожде: «Всякий народ на историческом пути нуждается в поводыре. У народа поводырями могут быть вожди и пророки» (Там же. С. 231). Тождество земли (родины), народа, властителя и отдельного человека, которые в подобном символическом уравнении взаимозаменимы, — принципиальная характеристика неотрадиционалистской художественной антропологии историко-патриотического романа. Она обеспечивает возможности читательского отождествления с представленным в романе, максимально облегчает переход от одних, частных, уровней идентификации к другим, более общим.

Взлеты и падения отдельного человека на таком предначертанном фоне определяются непознаваемыми для самого индивида и общими для всех, но открывающимися только в непосредственном воздействии на людей силами «судьбы». Этот элемент традиционалистского, «эпического» образа мира кладется историко-патриотическим романистом в основу конструкции причинности и определяет действия отдельных персонажей, где следствия и результаты от них в большинстве случаев не зависят, поскольку в принципе не поддаются предсказанию. «Жизнь — река… Кого на стрежень вынесет, кого на мель посадит» (Бахревский В. Страстотерпцы. М., 1997. С. 12). Собственно «жизнь» как общее, надындивидуальное существование всех («всех» в смысле одинаковых, подобных друг другу) приравнивается в историко-патриотическом романе, как и в массовых романах-эпопеях, написанных в 1970-х гг. А. Ивановым, П. Проскуриным и др., именно к такой непредсказуемой стихии и чаще всего передается уже вполне стереотипными метафорами «потока», «стремнины» и т. п.

Несчастья людей и народов связаны с насильственными проявлениями власти, агрессивным стремлением к господству[261]. Как правило, эти несчастья приходят извне, от чужаков — чужих по языку, укладу жизни, вере. Данный момент несходства и разделения людей, человеческих групп вообще предстает в описываемом типе романа, как, видимо, вообще в традиционалистском и неотрадиционалистском сознании, чем-то необыкновенным, загадочным, демоническим, непостижимым: «Самая великая тайна — разделение людей на своих и чужих» (Зима В. С. 149). Однако еще больше, нежели чужаков, русским приходится опасаться «своих». Подобными «своими», которые оказываются едва ли не хуже чужих, движет при этом зависть: «Имя русскому сатане — зависть» (Бахревский В. С. 235). Тем самым в массово-патриотический роман вводится важный для понимания всей коллективной мифологии россиян мотив раскола. Причем раскола не только на социальном уровне (символика «измены», «перебежчика», «внутреннего врага»), но и на более «глубоком» уровне характера, антропологического склада. Отсюда — ходовая в отечественном популярном романе после Достоевского, а затем Ф. Сологуба и других символистов семантика двойственности, раздвоенности самого русского человека: «Дремлет в нас теплая любовь к живому рядом с кровопийством, тянет нас то в болотную гниль, то на солнечный луг и пашню…» (Усов В. Цари и скитальцы. М., 1998. С. 243). К подобному предательскому раздвоению приравнено честолюбие: «…причиной всех его бед было то, что не о ближних своих он помышлял и заботился, не об их счастье и пользе, но прежде всего всегда думал лишь о собственной выгоде и себя — честолюбца и кондотьера — полагал важнейшей на свете персоной…» (Балязин В. Охотник за тронами. М., 1997. С. 417).

Идеалом, который противостоит этой гибельной расколотое-ти и распре, в коллективном сознании и в историко-патриотическом романе выступает, соответственно, соединение таких качеств, как внутренняя цельность, равенство себе, недоступность для внешних воздействий. Все они заведомо надындивидуальны и объединены, воплощены в русской «земле», родине, единой державе, в особом складе русского человека (часть здесь, как уже говорилось, мифологически равна целому): «А ну как нам-то заместо свар — да в един кулак?» (Зорин Э. Огненное порубежье. М., 1994. С. 11). Причем идеальность и в этом смысле вечность, непрерывность совершенного существования, которое выше времени и которое не затронут никакие перемены, никакая «порча», гарантирован только целому. Лишь оно, это целое, может даровать устойчивость индивиду, причастив его, отдельного, целому как носителю вечности: «Красота — в единстве, и гордость — в познании красоты своей, а не прибившейся из-за моря-океана. <…> превыше всего — русский человек, Русская земля. <…> беречь и хранить и защищать эту изукрашенную красотами землю — счастье, равного которому нет и не может быть» (Зорин Э. С. 125).

В качестве своего рода встречного залога, предназначенного для обмена на этот дар человеку свыше, на правах символического обозначения пути к подобному идеалу, который желанен, но недостижим («русский путь» всегда лишь предстоит народу и индивиду, но никогда не приводит к цели, он — конструкция исключительно мифологическая, идеологическая[262]), в популярном историческом романе фигурируют «терпение» и «служение». Готовность к жертвам («Для того, чтобы выстоять в непрерывных войнах с врагами, наше государство должно было требовать от соотечественников столько жертв, сколько их было необходимо <…> Именно так закладывались основы того, что потом назовут загадочной славянской душой!» — Зима В. С. 406) дополняется здесь характерным, пассивно-страдательным переживанием своей общности с другими именно в подобном подчинении судьбе и в готовности к потерям (такова в данном случае семантика «совести» — «Кто мы? Пыль времен… Но пыль с совестью» — Бахревский В. С. 537). Поскольку терпение тут обозначает не индивидуальную черту и даже не психологическое качество, а молчаливую верность традиционным заветам предков, то и подняться из своего «падения», вернуться к жизни герой может только вместе со всем народом. «И терпели <…> за истину отцов… Бог даст — воскреснем» (Бахревский В. С. 536). Это значит, что долг героев романа, как и «каждого из нас», — вернуть утраченную честь державы, ее славу и могущество[263].

Антитезой мощи и всеобщего признания народа, страны, государства — силы и славы, которые всегда переживаются как потерянные, которые непременно в прошлом или в будущем, но никогда в настоящем — в описываемых романах является «выживание». В это недостойное состояние Россию век за веком ввергают «антинародные реформаторы»: «Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда вздернул ее на дыбу Петр Первый <…> не так ли сцепила зубы <…> под игом так называемых марксистов-ленинцев <…> не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что <…> привели Россию к самой пропасти, и мысли Великого Народа Великой Державы нынче не о славе и могуществе, но о выживании…» (Ананьев Г. Князь Воротынский. М., 1998. С. 451).

Собственно говоря, человек, его масштаб и разнообразие заданы в историко-патриотическом романе двумя крайними точками или планами рассмотрения. О «верхнем», предельно общем, уже говорилось: это земля — народ — вождь как воплощение предначертанного и неизменного целого. «Нижний» же образован тем допустимым для историко-патриотического романиста и неотрадиционалистского сознания минимальным разнообразием человеческих типажей, которое предопределено для них предписанными моделями поведения в закрытом, родоплеменном или статусносословном обществе и выступает эмпирической реальностью[264]. Героев здесь характеризует весьма ограниченный набор социальных признаков: место во властной иерархии или в системе традиционного авторитета (нередко оно попросту задано и однозначно маркировано полом и возрастом — мужчина или женщина, несовершеннолетний, зрелый или старый), принадлежность к племени, народу, вере («наш, крещеный» или «чужак, нехристь»). Базовыми типами по оси господства в историко-патриотическом романе, его основными героями, несущей персонологической конструкцией для всей его идеологии выступают пока еще не определившийся в жизни отрок с чертами святости; женщина (прежде всего — верная жена: «Мария (речь идет о супруге князя Всеволода. — Б.Д.) научилась понимать мужа с полуслова» — Зорин Э. С. 91); образцовый исполнитель — идеальный слуга, как бы двойник правителя, однако без самостоятельной власти и даже поползновений к ней, подданный, но не придворный. В последнем случае это воин, полководец: он целиком подчинен высшим ценностям национальной целостности, мощи и славы, его долг — «по чести и совести служить государю и отечеству» (Ананьев Г. С. 436). Данный герой в самой своей антропологической структуре воплощает — и притом максимальным, «идеальным» образом — важнейшую для военизированного общества функцию преданности целому, опорный элемент его мифологии[265]. В его образе соединяется возможный, социально допустимый минимум рационального поведения, расчета и куда более важная «верность славным ратным традициям отечества» (Там же. С. 452).