Борис Дубин - Слово — письмо — литература

• Название: Слово — письмо — литература
• Автор: Борис Дубин
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Языкознание
• Год: 2001
• ISBN: 5-86793-180-7

Сборник статей известного социолога посвящен проблемам организации и динамики культуры, теоретическим задачам ее исследования. В ней рассматриваются формы устной, письменной и массовой коммуникации (слух, анекдот, песня, газета, журнал, книга, реклама), отдельные словесные жанры и формулы (биография и автобиография, фантастика, боевик и детектив, историко-патриотический роман), роль цензуры в обществе, символика успеха и поражения в культуре, работа репродуктивных систем общества (издательств, библиотек, музеев). Особое внимание уделено интеллигенции, процессам ее исторического формирования, особенностям самопонимания, феноменам депрофессионализации и распада.

---

После всего этого уже не очень удивляешься, прочитав в примечаниях (из той же аннотации: «Являясь оригинальным исследованием, книга включает обширный комментарий…») что-нибудь вроде такой биографической справки: «…видимо, первые успешные шаги в литературе Бодлер совершил в новелле „Фанфарло“ <…> впоследствии ставшей известной. Ближе к концу жизни его вновь забрало искушение заняться новеллой». Или вот такие плоды литературоведческих изысканий (пунктуацию сохраняю): «Здесь Бодлер еще раз позволяет себе увлечься собственным эстетическим пневматизмом, и, посредством своего рода духовной экспансии подпитывает им предмет своего рассказа, в котором он находит то, что вложено им самим». Или определение терцины («обширного комментария» тоже, увы, не избежавшей) как «формы стихотворения, в которой все произведение распадается на трехстишия, где первый и третий стих рифмуются между собой и средним стихом предыдущего трехстишия». И даже почти не вздрагиваешь, обнаружив таких персонажей, как Пульчинелло (вопреки мнению комментатора на с. 358, неаполитанцем он назван у Готье потому, что родом из Неаполя, тогда как театр масок — родом из Венеции) и Мариторна (о принадлежности толстухи Мариторнес к сервантесовскому роману В. М. Осадченко как будто не подозревает?), китайский поэт Ли-Тай-Пе (понятно, Ли Бо) и император Неро (пояснять?), «поэты озерной школы» Шарль Ламб и Хацлитт (читай Чарлз Лэм и Хэзлитт), город Феб (в котором поди узнай Фивы) и «нумизматик» (да-да!) Галланд (то бишь знаменитый переводчик «Тысячи и одной ночи» Галлан).

Что у составителя, переводчика и комментатора Готье и Бодлера нелады с французской фонетикой и правописанием, мы уже видели (отсюда же Гюильом, Виолет-ле-Дюк, Брилльа Саварен и проч. и проч). Но ровно такая же проруха со всеми европейскими языками — немецким (отсюда Лаватер), английским (отсюда Кеан — актер Кин, если кто не понял), итальянским («Люция де Ламмер-мур»), испанским (Франциско, Люсьентес, Зурбаран), про арабский и персидский, индийский и китайский уж не говорю. А «эоловая арфа»? А «поклонение бесстрастного Лингама»? А рояль Эрара, бойко откомментированный таковским манером: «На самом деле Себастьен Эрар изобрел механизм двойной педали для арфы»? На этом фоне пропущенные то здесь то там строки оригинала, равно как десятки непоясненных реалий авторского текста, кажутся едва ли не пустяками… Еще бы, ведь в комментарии, который журнал «пушкин» (1998. № 1/2) поспешил без зазрения совести аттестовать «классическим», нужно растолковать читателям — внимание, кроссвордист! — головоломные и недоступнейшие вещи вроде рулады и кантилены, Амура и каплуна, химеры и фески, анахорета и парии, яшмы, амбры и кармина, цезуры и сераля, просодии, абриса и проч., а также Людовика XIV («во время правления которого главенствующим стилем в архитектуре, мебели и орнаменте было барокко», с. 356), Гойи и Пуссена, Расина и Россини, Паганини и Бальзака, Дюрера, Кромвеля и Робеспьера, Канта и Фихте, Шеллинга и Спинозы, Макиавелли, Лонгфелло и Мюссе. Шутка сказать, до мелочей ли тут вроде эраровского рояля? До расиновской ли трагедии «Эсфирь», попавшей в комментарий как опера Генделя (она у него и вправду есть, но написана на текст Расина и полувеком позже)? До стендалевской ли фразы о красоте как обещании счастья, щедро отданной Бодлеру (тот ее цитирует в дневниках — кажется, их-то составитель был обязан прочесть)? До «Лазаря» ли Огюста Барбье, приписанного Шатобриану (уж если не ту или иную «Историю французской литературы», то перевод своего предшественника В. Лихтенштадта можно было посмотреть, там ведь это указано)? И так буквально в каждом абзаце, которые — чем дальше, тем больше — звучат уже попросту пародией и на перевод, и на предисловие, и на комментарий.

2

И все же не об ошибках переводчиков, нерадивости или безграмотности, а то полном отсутствии редакторов сейчас речь. С самим по себе изделием В. М. Осадченко — при том, что ему подобные исчисляются в последние годы десятками, тогда как для образцовых изданий хватит пальцев одной руки, — вопрос решается просто: закрыть и забыть. Но тут другое, и масштаб у него иной. Это не единичный огрех, а системный крах.

На подобном примере видно, насколько снизились в стране всего за несколько лет представления об элементарнейшем качестве словесной работы, в каких обломках лежит смысловой мир пользующихся письменным языком — пишущих и читающих на нем. Дело ведь не в том, что X или Y, берясь, как правило, за самые непростые, даже эзотерические литературные, литературоведческие, философские тексты других культур, не знают, как перевести то или иное слово, написать ту или иную фамилию, выстроить ту или иную фразу (и вот по солидным переводным трудам[295] гуляют то «философия-мозаика» Филона Александрийского — понимай философия, построенная на Библии, на Моисеевом, mosaico, Откровении, то «старец Сенека» вместо Сенеки Старшего и т. п.). Суть проблемы — в общепринятом незнании того, что все перечисленное можно узнать и нужно — больше того, давно пора — знать (в словари, справочники, энциклопедии нынешние горе-работники и их редакторы не заглядывают; впрочем, самопала теперь и там не меньше). Проблема в том, что рядом с незнающими нет ни единого, кто знает и вместе с тем понимает необходимость, смысл подобного знания. В том, что издателю и читателю все это, как подразумевается, тоже невдомек, больше того — что оно им и не нужно. Размыты, если не начисто отсутствуют, координаты воображаемого культурного пространства, в которых любой пишущий — уже самим актом письма, даже не говорю о смысле написанного! — соотносит себя со значимыми для него точками и фигурами, небом общих звезд, к которым он мысленно адресуется. Молчаливо подразумеваемый этим актом космос знания сменился у нас на глазах опять-таки молчаливо допущенным универсумом невежества.

По приведенным выше цитатам легко оценить — воспользуюсь термином культурантропологов и психоисториков — состояние «культурной идентичности» пишущих. Мне оно напоминает замусоренные развалины. В цитированной книге и множестве ей подобных общеязыковое и понятийное тождество взявшего слово не удерживается даже в пределах нескольких фраз. Микрофон не слушается, звук срывается в визг, тембр фонит. Языком (аппаратом той или иной научной традиции, да и просто стилистикой, интонацией, общеинтеллектуальным речевым строем) здесь пользуются неадекватно и агрессивно, как чем-то чужим, плохо известным, непривычным и непонятным, — словно злясь на него, пытаясь разломать, раскрошить. Лингвистические показатели подобного отчуждения очевидны. Это распад элементарной связки глагол-предлог — дополнение. Это переводческий столбняк или капитуляция перед мало-мальски специальной терминологией. Это невладение любыми по географической и хронологической принадлежности собственными именами. Иначе говоря, перед нами отсутствие системных опор культуры, самих основ связности высказывания. У пишущего — и делающего это, как мы видели, со спесью и напором — нет ни грамматики, ни словаря родной речи.

Читая, чувствуешь, что говорить на подобном, по Мандельштаму, «полицейском языке паспортистов» (где ученый с мировым именем в переводе выдавливает из себя что-нибудь вроде «ценой болезненной сделки с внутренним голосом» или «тем временем наша навязчивая совестливость проест свои зубы и измотает кишки») — сущая мука. Пытаться его понять — бремя вдвойне: не только тяжело, но и бесполезно. Замечу, что множество таких книг поддержаны грантами в рамках тех или иных образовательных программ, рассчитаны на учащуюся молодежь. Ее тяга к современной мировой науке и литературе ощутима, потому перевод, комментарий, интерпретация — дело сейчас нужнейшее. Но любой, кто не мазохист либо не приговорен читать по профессии, девять из десяти сегодняшних переводных книг на первых же страницах отложит в сторону (и чаще всего себе во благо). Так что не получается даже той познавательно-ознакомительной «работы на книжный шкаф», о которой на примере циклопического тридцатитомника советского Гете писал Мандельштам.

3

Могут спросить: что же тут нового, разве раньше такого не было? Отвечаю. Не просто не было — быть не могло., И по весьма показательной причине. Со второй половины 1950-х до первой половины 1996-х в переводной литературе и гуманитарии — ограничу время и предмет тем, что так или иначе знаю сам — находили себе приют две разновидности непрофессионализма: конъюнктура и халтура. Однако бесчисленные ревнители того и другого за самое трудное — новое, неизвестное — первыми никогда не брались, если только не бывали на то специально подвигнуты сверху (но и тут никто не путал предисловие Сучкова с переводом Апта и комментарием Каралашвили). Трудное было слишком подозрительным, малоблагодарным, безнадежно непроходным: редчайшая тогда мотивация к углубленной работе всегда черпалась за пределами принятого и одобренного, укоренялась в сравнительно узких кругах, а то и просто закрытых кружках. Любой специалист в той или иной мере маргинализировался. Так что действовал негласный, но жесткий социальный отбор: компетентность в сложном — по сю сторону («нашу»), невежество и хамство — по ту («их»). Разделительная линия поддерживалась опять-таки чисто социальными средствами: с одной стороны, общественным неучастием и отчуждением, с другой — мизерными тиражами и грошовой оплатой для изданий, требующих самостоятельной работы, выпуском книг только «для научных библиотек», практикой ротапринтов, рассчитанных сразу на спецхран и т. п. В этих более или менее определенных рамках только и можно было что-то реально делать — и сделать.