Генрих Цывинский - Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

• Название: Пятьдесят лет в Российском императорском флоте
• Автор: Генрих Цывинский
• Издательство: ООО ИТД «ЛеКо»
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85875-012-5

Имя адмирала Генриха Фаддеевича Цывинского не знакомо даже тем, кто интересуется морской историей. Начав в 70-х гг. XIX в. службу в Российском императорском флоте, он прошел трудную школу морской службы и дослужился до звания адмирала. Особенно трагичным событием для Г.Ф. Цывинского явилась Цусимская катастрофа, поставившая точку в преступной политике царского правительства на Дальнем Востоке.

Будучи уже адмиралом, Г.Ф. Цывинский, один из сыновей которого погиб в Цусимском бою, отдавал все силы и энергию для совершенствования боевой подготовки на кораблях как на Черном море, так и на Балтике. Пришлось пережить бывшему царскому адмиралу и ужасные годы развала империи и гражданской войны, а все революционные изменения в стране он, как и многие, не принял. Чудом избежав «революционного возмездия», Г.Ф. Цывинский в 1922 г. эмигрировал в Польшу. Благодаря эмиграции и появились предлагаемые читателю воспоминания.

Весьма интересен его рассказ о дальних океанских плаваниях, участником которых он являлся, а также описание жизни и быта во многих странах, и в первую очередь Японии. На основе мемуаров Г.Ф. Цывинского написан роман B.C. Пикуля «Три возраста Окини-сан».

---

Вечером были расклеены плакаты от имени начальника русских войск с выражением прискорбия за инцидент, вызванный «недоразумением». Генерал успокаивал киевлян тем, что он приказал галицийским войскам отойти от Киева на 25 верст на запад. Это обидное для первых избавителей Киева решение породило вражду между союзными войсками, и спустя некоторое время галичане оставили Украину и ушли домой.

С занятием Киева «белыми» цены на продукты быстро упали: хлеб черный с 70 рублей за фунт упал до 14 рублей; рестораны и лавки открылись, и жить стало легче. В половине сентября с юга пришел по Днепру молодой контр-адмирал Иван Кононов с речной флотилией. В его штабе найдя нескольких офицеров, плававших у меня в качестве гардемарин, я просил их помочь мне добраться до Юзовки, где я числился на службе на снарядном заводе. Вскоре отправлялся вниз по Днепру один из пароходов флотилии (до Екатеринослава), и я, захватив с собой бухгалтера Васильева и контр-агента нашего управления Саломонова, отправился 28 сентября в Екатеринослав. Пароход двигался медленно, ведя на буксире баржу с беженцами, по ночам становились на якорь.

3 октября мы прибыли в Екатеринослав. В Екатеринославе рынки были полны всякой провизией и южными фруктами. У нас глаза разбегались после киевского голодания. На четвертый день нашего пребывания в Екатеринославе получилось внезапное известие, что Киев вновь был захвачен красноармейцами и там произошла жестокая резня.

В Юзовке я нашел полное благополучие. Здесь изготовлялись снаряды и производился ремонт артиллерии. Управляющий Неудачин и весь состав заводских служащих проживали в своих домах, хотя их квартиры заметно пострадали от грабежа в прошлую весну при кратковременном туда нашествии большевиков. Сын Неудачина Славик, мой бывший воспитанник, был теперь дома. Он еще в мае был мною отправлен кружным путем через Одессу со студентом домой. Я занял квартиру архитектора Нумелина, бежавшего к себе в Финляндию.

В качестве представителя завода я часто ездил в Харьков, где была главная квартира командующего белой армии. В Харькове жизнь била ключом: гостиницы, театры, рестораны были полны жуирующей военной публикой. Офицерские жены, дамы полусвета, спекулянты разного сорта кутили, гуляли, катались по городу, играли в карты. Бежавшие с фронта дезертиры-солдаты в числе десятков тысяч шлялись по улицам, по кабакам, трактирам, а по ночам заполняли все залы вокзала. Такого характера был тыл того фронта, который в то время позорно отступал на юг, отдавая большевикам без бою Тулу, Курск, Белгород (никто ведь его и не защищал).

Это был сущий пир на вулкане, и этот вулкан вскоре был взорван; позорной памяти генерал Май-Маевский вскоре, в декабре 1919 года, сдал Харьков большевикам. Сменивший его Врангель отступил к Юзовке, объявил прокламациями, что будет защищать весь Донецкий угольный бассейн. Полагаясь на это, мы сидели в Юзовке спокойно, и наши мастерские продолжали работать на белую армию. Но спустя пару дней Врангель со своим штабом внезапно оставил Юзовку и бросился на юг в Ростов, а вслед за ним вся его армия бежала врассыпную, захватывая на своем бегу встреченные в степи лошади, подводы, домашний скот и грабя на путях к Ростову попутные села и хутора.

Наш завод с 60 орудиями, бывшими в ремонте, снаряды, автомобили и все заводское имущество достались большевикам. На железнодорожной станции Юзово стояли готовые к отправке 5 поездов, нагруженных военными припасами и беглецами; но эти поезда не успели тронуться с места из-за отсутствия свободных паровозов.

1 января 1920 г. в г. Юзовку вступила большевистская конница. Оставаться было рискованно, так как на заводе все меня называли «адмиралом». Поэтому я решил переехать за 8 верст в самый городок Юзовку. Под видом бывшего учителя — литовского гражданина Генриха Фадеевича я поселился у аптекаря-еврея Эскина, заняв у него комнату со столом.

С Новороссийского завода бежали на юг главно-уполномоченный Свидзын и директор Грузов, а также и англичане Глас, Бальфур и другие агенты комитета. Оставшиеся инженеры и начальники мастерских со страхом ожидали решения комитета взбунтовавшихся рабочих завода о своей дальнейшей участи. Старшие инженеры, требовавшие строгого исполнения службы, были изгнаны или отданы в распоряжение чрезвычайки. Всем правил рабочий комитет. С занятием Юзовки большевики ввели здесь свой обычный режим; захватили рынки, провизионные склады, магазины и частные дома, реквизируя квартиры, где устроили свои фискальные учреждения и жилье.

К нам, в квартиру аптекаря, врывались по несколько раз на день гнусного вида типы и требовали для себя мою комнату. Я на это время переселялся в проходную столовую и спал на диване, угла своего я не имел; приходилось блуждать, и не было возможности чем-либо заняться. По временам бывали обыски, и семья аптекаря постоянно находилась в тревоге. Лабораторию медикаментов и аптеку Эскина большевики «национализировали», а его самого заставили в ней работать в качестве провизора. При недостатке топлива в квартире было очень холодно; в моей комнате вода замерзала. Захватив наши заводы, комиссары из центра объявили на митингах, что намерены «поднять промышленность» в Донецком бассейне, но на деле оказалось, что юзовские две шахты, подававшие по 250 вагонов угля в сутки, теперь стали с трудом подавать четыре вагона и уголь был наполовину засоренный породою.

Держать прислугу было запрещено, поэтому у колодца стоял длинный хвост из жителей города — «буржуев», а пролетарии над ними, проходя мимо, злорадно издевались. Я жил у аптекаря под видом учителя и для видимости занимался с детьми моего хозяина и его шурина — горного инженера. За это время я несколько раз бывал в опасности: к нам в квартиру являлся политический агент-сыщик с целью реквизировать мою комнату для себя лично. Он подозрительно оглядывал меня и говорил, как бы что вспоминая: «Что-то не похож он на учителя», — и уходил.

Сознавая ненадежность дальнейшего здесь пребывания, я, по предложению инженера Финикова, перебрался к нему на квартиру в заводском доме. Это было в конце февраля. Комната за зиму промерзла, и я долго страдал в ней от холода. После Пасхи и эта комната была реквизирована каким-то штабным красноармейцем, и я перебрался в пустую комнату соседнего заводского дома, но и этот пустой дом был вскоре реквизирован каким-то военным фельдшером (величал себя он «доктором»). Тогда инженер Грузов, у которого я занимался с мальчиками и обедал, устроил меня у механика Журавлева, начальника железнодорожного депо. Он принял меня очень сочувственно и уступил мне две комнаты, выходившие в густой тенистый сад, и я прожил у него все лето.

Журавлев не был инженером, но был хорошим механиком, воспитанным в мастерских Путиловского завода, и в первую революцию 1905 года был за вольнодумство изгнан оттуда. С большевиками был груб и дерзок и много раз отстаивал меня, когда большевики пытались реквизировать у него мои две комнаты. Обедать я ходил к Грузовым, его жена Агнесса Робертовна, очень милая и доброго сердца женщина, была ко мне участливо добра и, благодаря ее любезности, я все лето не испытывал голода.

Когда установилось почтовое сообщение с Петроградом, старшая дочь Маргарита мне сообщила, что моя жена и обе младшие дочери переехали еще в 1919 году в Самару вместе с партией путейцев для постройки железнодорожной линии Безенчук-Николаевской, соединяющей две заволжские магистрали: Самаро-Златоувскую и Оренбургскую. Начальником постройки был инженер-поляк Маковский, переехавший сюда вместе с партией с Мурманской дороги, где служили обе младшие дочери Наталия и Ольга. Благодаря протекции дочерей, я был принят Маковским в «Безникер» на службу в качестве техника, и я мог ехать беспрепятственно, как советский чиновник, командированный по службе.

Но сообщение с Самарой отсюда было очень сложно, оно тянулось долго с продолжительными пересадками на узловых станциях. Но случай мне помог: выручил меня мой милый хозяин Журавлев, у него в депо стоял в ремонте поезд, пришедший сюда за углем с Колпинского завода Морского ведомства и вскоре возвращавшийся в Петербург. Комендантом поезда был молодой матрос, и с ним была только прислуга машинистов и кочегаров в числе 8 человек и жены некоторых машинистов. Все помещались в одном вагоне-теплушке. Журавлев им заявил, что за ремонт паровоза он с них денег не возьмет, но зато они обязаны довезти до Тулы его приятеля-помощника, т. е. меня; и я получил место на нарах в той же теплушке рядом с кочегаром.

Продав в Юзовке еврею-ювелиру золотую цепочку и запонки, я получил 75000 советских рублей на дорогу. С неделю мы ехали в дружной и «теплой» компании, наши «дамы» на железном комельке готовили нам общий обед. На длинных же остановках возле дороги раскладывали костер; сидя вокруг него, наша милая компания пела хором песни, заканчивая их интернационалом. Я был одет в белый коломянковый балахон, уступленный мне Грузовым, исполинского роста и объема, спускавшийся ниже колен, и старую соломенную шляпу; был небрит, поэтому вполне отвечал наружности старого машиниста. Но при утреннем мытье я старался не засучивать левый рукав, дабы не обнаружить якорь и японский рисунок, татуированный когда-то в Нагасаки, чтобы мои «товарищи» не могли заподозрить во мне бывшего морского офицера.