Пер Петтерсон - В Сибирь!

• Название: В Сибирь!
• Автор: Пер Петтерсон
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8370-0164-6

Весь мир тюрьма, а Дания — одно из самых худших ее подземелий, горько заметил Гамлет. Так ли это? Датская девочка, девушка, потом зрелая женщина, от лица которой ведет повествование знаменитый скандинавский писатель, таит наивную мечту перебраться из Дании… в Сибирь.

---

Я постучала, вошла и закрыла за собой дверь.

Они сказали, что пьяный вчерашний мужчина, который хотел поговорить с женой, был королем. Королем Дании.

Они не упомянули, что он был пьяный. Я нахамила королю Дании, и, поскольку до конца моего полугодичного испытательного срока еще неделя, то с этой минуты я уволена. Их не интересовала моя версия, и я не стала просить их выслушать ее, потому что того, о чем нужно просить, мне не надо.

— Как они узнали, что это ты? — спросила Луиза.

— Я одна из Северной Ютландии, а у короля с нами связано несколько неприятных эпизодов.

Я взяла у Луизы денег взаймы и поехала в Стокгольм, чтобы поступить в ученики к стекольщику из Седера Петеру Оэну, датчанину-иммигранту, а теперь рассказываю мужчине в ближайшем к окну на Уеландсгате отдельном кабинете о том, как меня уволили с Гостелефонузла в Копенгагене за то, что я нагрубила Королю Дании.

Мужчина мрачнеет лицом. В его семье никого никогда ниоткуда не увольняли. Его отец и его братья как штык являются на фабрику к шести или семи, год за годом, а сам он пропустил работу только однажды, когда попал в госпиталь со сломанным на трамплине позвоночником.

— Он до сих пор болит, — говорит он. — Когда совсем невмоготу, приходится носить корсет. Жесткий, зараза.

И у них здесь совершенно иначе относятся к королю, чем мы в Дании. Никто не обижает норвежского монарха, просто чтобы на другой день повеселить рассказом об этом окружающих, хотя король-то — датчанин, но я не говорю этого, потому что тоже не хочу зубоскалить. Моему собеседнику есть о чем подумать, и он садится в автобус на улице Вальдемара Тране и уезжает домой, не рассказав последних новостей ни с боксерского ринга, ни из клуба ветеранов футбола Волеренга, где он по-прежнему играет дважды в неделю.

По субботам кафе закрывается рано. Мы кормим людей, и у нас не то место, где можно дуть пиво за пивом под дурацкие разговоры.

— Иди-иди, — выпроваживает меня тетя Кари. — Сегодня же суббота, я только оприходую кассу и закроюсь. Ты в город:

— Наши окрестности площади Хьелланда городом не считаются, хотя и находятся в глубине Осло; город — это центр.

— Не знаю, — отвечаю я.

— Даже не думай, езжай в город, — уговаривает она, н" ч стою рядом, пока она делает записи и перекладывает деньги из кассы в большую кожаную сумку.

— Не знаю, — бубню я и чувствую себя матрасом, забытым осенью под дождем: я видела такой — неподъемный, тяжелый как туша мертвого зверя. Я тру глаза, пока тетя Кари тушит и кафе лампы, потом нехотя выхожу наружу и жду, пока она тоже выходит и запирает дверь ключом из огромной связки, всегда лежащей у нее в кармане пальто. Мерзостный ветер продувает улицу сверху донизу, я озираюсь по сторонам, где бы укрыться.

— Ну? — говорит тетя Кари.

— Тебя никогда не тянет домой?

— А где он, дом? — отвечает она.

— Тебе здесь не нравится?

— Ни секунды не нравилось.

— Но ведь ты могла уехать домой. Чего ж не поехала?

— Amor, — отвечает тетя. — А теперь уже давным-давно слишком поздно возвращаться. И говорить не о чем.

Вдруг она поворачивается спиной ко мне, идет к своему авто, в приспущенное окно швыряет на переднее сидены сумку с деньгами, потом распахивает дверцу и усаживается Из всех известных мне женщин она одна водит машину, черный довоенный "ситроен". Когда я спрашиваю, где она его взяла, она говорит, что его "забыли".

— Веселой субботы в городе! — желает она мне в открытое окно, заводит мотор, и машина сползает с тротуара Я смот рю, как она пересекает площадь Хьелланда и уносится по Сандергате к площади Карла Бернара, и тогда только трога юсь с места и бреду вниз по улице.

Не дойдя до центра, я сворачиваю после Телтхусбаккен и через памятник архитектуры Фреденсборг, мимо шведской церкви Святой Маргареты, выхожу к задам Дейхмановской библиотеки. Зря я уехала из Стокгольма. В тех стареющих мужиках не было злобы. Назойливость — да, но по утрам, когда они видели барселонские сны, я спускалась на первый этаж в стеклодувную мастерскую; там было тихо, и на фоне темных окон с потолка лился свет лампы и плясало пламя горелки. Лоб дяди Петера покрывался блестками пота, когда он заходился в кашле, сгибался над своей длинной трубкой и не хотел встречаться со мной глазами, потому что накануне он напился и далеко за полночь ломился в мою дверь и звал меня чужим именем. Не надо мне было ни ехать поездом в Гетеборг, ни плыть оттуда в Данию, ни стоять на палубе, когда мы шли сквозь прореху меж двух рукавов мола в мигающем свете старых маяков, зазывавших в наш город, — с замыкающей его позади домов горой Пиккербаккен, занавешенной туманом, и черным пятном бальнеосанатория Фруденстранд на севере да одиноко переминавшимся на причале алкоголиком, притоптавшим две прогалины в тумане. К чему было распаковывать чемодан в каморке при молочной лавке, чтобы снова уехать всего неделю спустя? Меня не было два года, и мать, поднимаясь за мной по лестнице, хотела узнать все: почему я уехала сразу вслед за немцами, не дождавшись возвращения Еспера, почему я не осталась ни в Копенгагене, ни в Стокгольме, зачем не писала.

Когда я вернулась, Еспера не было. В каморке не нашлось ни единой его вещи. Не было ни Греты Гарбо, ни красной шторы, ни Розы Люксембург, которая провисела на стене всю войну под именем отцовой тетки.

— А где Еспер? — спросила я.

— В Марокко, — отчеканила мать. — Но ты, надо понимать, уже натаскалась по миру.

Я не узнавала ее. Стоя рядом со старой кроватью, над которой все еще висел Люцифер, я вытаскивала из чемодана вещь за вещью, а она торчала в дверях, скрестив руки на груди. Страхолюдина, подумала я: кожа обтягивает череп, синие стеклянные глаза; я отвернулась.

— Здесь дел невпроворот, — заявила она. В ответ я шваркнула крышкой чемодана и ушла из дому.

Темно, комендантского часа нет. Я бродила по улицам несколько часов, вверх по Данмарксгате и вниз, к порту и обратно, на Розевей. Дом Лоне глубже утоплен в сад, чем прежде, все окна темные, забор повален в нескольких местах, кусты черемухи махнули вверх. Табличка с именем хозяев скручена. Калитку под ней, оказывается, никогда не красили, и я застыла, вперив взгляд в серый треугольник. Потом про вела по нему пальцами. Дерево было гнилым и непрочным.

В какой-то из дней я встретила в городе Рубена. Он шел по улице прямо на меня, но не узнал. Может, из-за моих стриже ных волос. На секунду мне захотелось взять и внаглую соблазнить его: завести в Ванверкский лес или в Керет, на пляж среди скал. Он вытянется, нагой и немой, на ветру и будет твердо знать, кто я такая. Но его спина делалась все меньше и дальше, а я так и не крикнула и не помахала. Значит, он выжил. Почти все датские евреи сумели вовремя унести ноги на моторках, рыбачьих шхунах и весельных лодках благодаря разным Есперам. Но Еспер теперь в Марокко, а я не могу дома, я задыхаюсь в клешнях мола, у меня немеют члены, пересыхают губы, я не могу дышать, не могу говорить, и я хочу в Лондон, но финансы тянут лишь до Осло.

Шесть безмолвных дней на Лодсгате, и на седьмой я покидала одежду обратно в чемодан и пошла на пристань. Отец меня проводил. Он нес мой чемодан. До смешного легкий, но я не стала спорить, а шла чуть впереди, чтобы отец не видел моего лица. Он молчал всю дорогу и ни слова не ска зал, пока я поднималась по длинному трапу на борт старого корабля. Все того же вечного "Мельхиора".

Я отнесла чемодан в багажный отсек, вернулась на палу бу и пошла на корму. Отец стоял в одиночестве посреди толпы провожавших, что-то кричавших и махавших платками, и я подумала, что и он мог бы махнуть мне рукой, но он просто стоял в своем длинном пальто, в котором всегда ходил в ветреную погоду, и коричневом берете, заложив руки за спину, и по его бесстрастному лицу не было видно, о чем он думает. Корабль поплыл; тросы размотались и плюхнулись в воду, их стали вытягивать на борт лебедками, палуба заходила ходуном. Тогда отец вскинул руку, вытащил сигару из жилетного кармана, раскурил ее и выпустил облачко дыма. Ветер швырнул его обратно, и он обжег ему лицо, я знала, как слезятся от этого глаза, и я зажмурила их до узеньких щелочек и смотрела на причал и отца сквозь мокрую завесу. Меня это раздражало, я сильно моргнула, но не помогло.

17

Осень. Мы с Еспером играем на холме у старого колодца. Туда надо идти через жнивье за китайским садом. Еще не так холодно, чтобы нам носить башмаки. Хлеб убран, и поля пустые. Вольница: иди куда хочешь, никто не заругает. Небо высокое, сухо, бегай хоть до одури. Здесь отлично играть: ветра нет, никто не подсматривает — только я да Еспер. Где-то далеко в лесу стучит топор, ржет лошадь во Врангбэке, дед орет, но не на нас. Тихо, и можно наиграться вволю. Мы гоняемся друг за дружкой по склону, поросшему густой рыхлой травой и с круглым кратером колодца посередине. Я ловлю Еспера, но не могу поймать. Он юркий, поэтому он у нас Эрнст Бреммер, а я таможенник. Мы носимся до тех пор, пока небо не начинает колыхаться, а голова кружиться, и мы шатаемся из стороны в сторону и превращаемся в пьяных крестьян. Мы видели таких множество раз. Дед раз в месяц напивается как сапожник, но куда ему до Еспера: этот качается, держится за голову и кричит: