Пер Петтерсон - В Сибирь!

• Название: В Сибирь!
• Автор: Пер Петтерсон
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8370-0164-6

Весь мир тюрьма, а Дания — одно из самых худших ее подземелий, горько заметил Гамлет. Так ли это? Датская девочка, девушка, потом зрелая женщина, от лица которой ведет повествование знаменитый скандинавский писатель, таит наивную мечту перебраться из Дании… в Сибирь.

---

— Об этом много в школе говорят?

Я киваю, тогда он сжимает зубы, выходит за ворота и запирает их: тоже, значит, не собирается сегодня возвращаться.

— Куда пойдем? — спрашиваю я.

— Мы никуда не пойдем. А мне нужно в банк.

— А что мы, то есть что ты там будешь делать?

— Мне нужно занять денег. Можешь пойти со мной. Если будешь идти сзади и вести себя тихо и прилично.

Он исчезает за тяжелой дверью, а я жду тихо и прилично, через четверть часа он выходит. Стоит рядом со мной на лестнице и молчит, пока я не заглядываю ему в лицо, а тогда говорит очень осторожно:

— Получилось неудачно.

Я не совсем знаю, что это может значить.

— Жаль, — отвечаю я легкомысленно, спрыгиваю со ступеньки и иду. Но он не идет за мной. Он стоит, засунув руки в карманы, и смотрит на стену дома на другой стороне улицы, а когда я заговариваю с ним, не отвечает. Он трет подбородок, а потом поворачивается и со словами "жди здесь" уходит обратно.

На этот раз его нет полчаса. Стоять тихо так долго слишком холодно. Я прыгаю, я хожу взад-вперед по улице. Заглядываю в окна и думаю, что бы я купила, если б у меня были деньги. Но брать их в долг плохо, так говорит отец. Если кончатся деньги, а у тебя долг, то еще и уши оттяпают, так он говорит обычно.

Когда он выходит, уши у него горят, и я пугаюсь, не покушались ли на них там внутри, но вслух я спрашиваю другое:

— Ну что, стало лучше?

Он достает сигару, раскуривает ее, она предпоследняя, и он хорошенько затягивается прежде, чем ответить:

— Можно сказать, что лучше. Деньги я одолжил, но заложил мастерскую.

5

Миссионеры ездят по всему свету, они забираются в сердце тьмы, в Тасманию, Африку и к папуасам, даже на Дальний Восток. Они проповедуют благую весть кочевникам в выжженных степях и претерпевают страшные муки. Их забивают до смерти, отрезают им головы, бросают на съедение львам или живьем закапывают в землю, оставляя только лицо, чтобы муравьи могли медленно доесть их. Но миссионеры не сдаются, яко предавшие жизнь в руки Господа. Каждый год новые добровольцы из миссионерских центров разъезжаются по миру, и каждую неделю мы находим в почтовом ящике миссионерские газеты. Я изредка читаю их, когда ничего другого нет, но в основном их поглощает мать. Она показывает мне фотографии белокурых женщин и статных мужчин под чужими небесами и говорит, что и я могла бы посвятить себя миссионерскому служению: она знает, что меня тянет путешествовать, а это, на ее взгляд, — единственный путь. Но я не хочу кормить собой муравьев, и в проповедники меня не тянет. К тому же я невысока ростом и черной масти, так что лучше уж мне не открывать без надобности рта, а тихо помалкивать в уголке да слушать, если попутчики в поезде сами захотят распахнуть передо мной душу.

Но когда газеты приходят, я первым делом просматриваю списки новых миссий, чтобы удостовериться, не отправился ли кто-нибудь в Сибирь. Пока этого ни разу не случалось, но как знать. Вдруг мое путешествие прервется потому, что поезд с ходу врежется в гору Библий? Завязнет в ней и встанет, оглашая степь исполненным безнадежности стоном, который вместе с дымом будет вырываться из трубы паровоза, а потом клубами оползать по его бокам?

По вечерам мать усаживается у окна, поставив лампу между своим стулом и тем, на котором сидит отец, и читает газеты, трепеща от радости за каждую спасенную душу, а когда кто-нибудь где-нибудь в Конго умирает от малярии, она откладывает газету и вздыхает:

— Ох, несчастный! Как жаль!

И она садится к пианино, играет и поет какой-нибудь свой псалом, и благостный голос так переполняет комнату, что начинают дрожать стены. Кажется, она не замолчит никогда. Отец сначала шуршит газетой, но без пользы дела, тогда он откладывает чтение и просит:

— Мария, ради всего святого, замолчи!

Пение обрывается, она опускает голову, смотрит на клавиши и лепечет:

— Но Магнус…

Отца снедают угрызения совести, но вынести ее пение он не может. И я не могу. Я стою в дверях, не зная, уйти или остаться, и думаю: зачем он выбрал ее? Этого я никак не могу понять; они никогда не прикасаются друг к другу, но она рассказывала мне о юноше с сильными руками и спиной, выпуклой почти как горб. Каждый день, когда она шла к Сёндергате, чтобы занять место за прилавком "Одежда и конфекция Иенсена", он выныривал на велосипеде из дождя или солнца. Он проезжал мимо нее на перекрестке, где Врангбэквей пересекает аллею Мёллехус, и никогда ничего не говорил, просто проезжал мимо и возвращался, и снова проезжал, а она старалась смотреть в землю прямо перед собой. Но он не отступал. Чтобы поймать ее взгляд, парень выделывал пируэты на велосипеде. Он фигурял как мог: вставал одной ногой на педали, вытянув другую вперед, как на старых цирковых открытках; приседал с одной стороны, засунув правую ногу под раму; вставал на сиденье ногами, выгнувшись дугой и держась руками за руль, или ложился на сиденье, стоя коленями на багажнике, и в такой позе отпускал руль. Все это он проделывал с самым серьезным видом, и под конец она не выдержала и захохотала. Тогда он, довольный, несмело улыбнулся. Ему было двадцать, на год меньше, чем ей, и он еще не имел права жениться. Но он испросил разрешения у короля, потому что не мог ждать.

"Мы, Кристиан X, король Дании и Исландии, сим дозволяем подмастерью столяра Магнусу Могенсену, рожденному 13.3.1889 во Врангбэке, не достигнув совершеннолетия, взять на себя заботу о собственности и обеспечении и взять в жены торговку Ингер Марию Оэн, рожденную 25.5.1888 в Бангсбустранде" — написано было в бумаге, которую он получил. Теперь она хранится у меня. Она лежит в черной коробочке вместе со свидетельством о смерти; когда я, вспоминая прошлое, пытаюсь представить себе отца, у меня перед глазами также часто встает юный велосипедист, которого я не знала, с неподвижным серьезным лицом вцепившийся в руль, как и тот человек, кто в детстве был моим отцом, или тот столяр-пенсионер, что доживал свои дни в профсоюзном доме призрения на Клевервей, 4.

В сыром свете июльского утра мы с Еспером стоим на самом острие мола и следим за тем, как корабль из Лесе маневрирует среди маяков и швартуется там, где старый сухогруз делит акваторию надвое. Несколько дней шел дождь и дул ветер, а сегодня воскресенье и светит солнце. В такую рань еще холодно, бетон мокрый, а воздух влажный и стоячий. На море крупная зыбь, и корабль из Лесё то поднимается высоко между огнями, то опускается, пока не встает ровно у причала. Хорошо, что я не на корабле; меня бы наверняка укачало, и я бы висела, перегнувшись за борт, и меня бы выворачивало в зеленую воду.

Море от края до края придавило туманом: только торчат, как воткнутые в подушечку иглы, мачты рыбачьих шхун, возвращающихся домой после трудного ненастного дня на отмелях севернее Скагена. Еспер с огромной радостью остался бы посмотреть, как они будут заходить в гавань, тут есть на что полюбоваться: как они прорезают туман и вдруг возникают в солнечном круге. Но отец плывет из Лесё, поэтому мы и встали в такую рань, хотя каникулы. Мы идем по молу в направлении обеих пристаней — для рыбацких посудин и для пассажирских кораблей, и ноги снизу преют в резиновых сапогах, а выше колен стынут, и я чувствую, что покрываюсь гусиной кожей, и это мне нравится.

Мы торопимся, чтобы дойти, пока не спустят трап. Мы думали поприветствовать отца с мола, но он не из тех, кто на глазах посторонних станет махать вам руками, исключений тут он не делал. Хотя людей в этот час в гавани почти не было. Я заметила только бродяжку Ханса, который ночует в лодочном сарае, и двоих рыбаков: они сидели на корточках на пирсе рядом со своей лодкой, чинили сеть, разговаривали и курили. Дым расплывался в синем небе, а голоса далеко разносились в утренней тишине. Мы ясно слышали их: они говорили на таком дремучем диалекте, что, если бы я не вслушалась, то приняла бы его за английский язык; и я прищурилась и представила себе, что это я во сне в книжке гуляю вдоль берега в другой стране, на противоположной стороне океана. На секунду такое ощущение возникло, а потом пропало. Я скакала вниз по бетонным плитам, а Еспер перепрыгивал с одного покрытого водой камня на внешней стороне мола на другой; там было так глубоко, что спокойно проходили огромные корабли, и если б Еспер оступился, то мог бы утонуть.

— Хватит тебе, — сказала я. — Иди сюда. Надо поторапливаться, а то опоздаем.

— Так тоже быстро, — откликнулся Еспер. — Я почти лечу! — крикнул он, перескакивая с одного торчащего камня на другой. Он прыгнул, но, отталкиваясь, наступил в лужу дегтя, и сапог прилип, а Еспер действительно взлетел и спикировал головой в мутную воду.

Выглядело все это странно: одна нога в сапоге, вторая — в носке, они торчат какое-то мгновение в воздухе, потом исчезают, набегает волна, она выравнивает воду над ними, потом выходит пузырь и лопается. И тишина.