Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

 Вернусь к себе. Село Троицкое, где мы жили, — отец был там управляющим, умер он рано, когда мне было девять лет, — стоит на берегу Протвы. Имение когда то принадлежало княгине Воронцовой Дашковой, первому президенту Российской академии наук и искусств. Старики рассказывали, что в Италии она подружилась с возлюбленной адмирала Нельсона Эммой Гамильтон и что как будто бы приезжала в гости в Троицкое! Возможно, это досужие фантазии, но рядом с Троицким стоит и по сей день деревня Гамильтон, заложенная Воронцовой Дашковой. Мы жили во флигеле, рядом с старым домом княгини, за которым шел огромный парк с мраморным обелиском в честь Екатерины II, на берегу реки бумажная фабрика, а напротив дома церковь, в которой похоронена Воронцова Дашкова. Парк был изрядно заброшен и от этого запустения особенно привлекателен. Летними вечерами над кустами вспыхивали огоньки светлячков. К реке шел крутой обрыв, на воде плавали кувшинки, а другой берег был пологим, заросшим осокой. Река не велика, саженей семь восемь шириной, но в половодье она разливалась иной раз так, что село превращалось в остров посреди неоглядного озера. Как хороши мы в детстве, и как от этого все хорошо вокруг нас! В мелководных старицах Протвы произрастал водяной орех — чилим. Осенью орех тонул, на дне зимовал, а весной прорастал, и росток, дотянувшись до верха, распускал по воде листья, похожие на березовые, только в листовых черешках находились воздушные пузырьки, они держали листья на воде, а скорлупа чилима оставалась на дне, как якорь. До кадетского корпуса я с мальчишками в августе плавал по реке за орехами, а чаще мы сражались на деревянных саблях или палили из мушкетов, вырезанных тоже из дерева старым унтер офицером, отслужившим двадцать пять лет на Кавказе, Тимофеем Кузьминым. Не помню, рассказывал ли он мне что либо о горцах, когда я был маленьким, но, приезжая на вакации уже старшеклассником, я несколько раз пытался его расспросить. Чем ближе было к окончанию кадетского корпуса, тем чаще толковали мы между собой о будущем, о карьере, о службе на Кавказе, которая давала молодому офицеру скорейшую выслугу и ряд других преимуществ. Тимофей хмыкал в продымленные табаком усы и не очень охотно образовывал меня. Вот как выглядела в его изложении причина Кавказской войны:

 — Ежели начать издалеча, то было так: черкесы всегда жили вольно, никого не пущали воевать свою землю. А тут не пондравилось царице Екатерине, что запорожские казаки тоже построили себе вольготную жизнь, взяла она, да и переселила казаков на Кавказ, в надежде, что черкесы и казаки зачнут друг дружку трескать по усысям, на помин души и взаимно истребят. А казаки возьми, да и стали с черкесами кунаками, и одежду их переняли, и обычаи, одним словом, здоровы стали так ужас но, что царица совсем испужалась. Тогда сенат и порешил: с Богом, ура, солдатушки, за матушку царицу! И казаков тож прижимать начали...

 Когда я спрашивал, какие они, черкесы, Тимофей почему то ухмылялся и бормотал:

 — Баской народ, нравный.

 Другого ответа я от него не сумел добиться. Ничего не смог он рассказать и о том, что меня более всего занимало, — о лихих атаках и сражениях. По воспоминаниям Тимофея получалось, будто вся боевая служба его состояла из валки леса, рубки фруктовых деревьев, строительства дорог, сжигания посевов и сакль. Для чего было вырубать сады и рушить дома горцев, я не мог понять и заподозрил, что Тимофей или выдумывает, чего не было, или все двадцать пять лет проторчал в интендантской команде и ни разу пороха не нюхал. Однажды, подвыпив, Тимофей спел старую солдатскую песню, позже я еще раз услышал ее от капитана Закурдаева, сыгравшего такую значительную роль в моей судьбе. Тимофей встал по стойке «смирно», скомандовал самому себе:

 — Шаго-ом арш!

 И сиплым тенором, — наверное, он был в молодости ротным запевалой, — загорланил, маршируя:

 Эй, черкесы, вы не чваньтесь,
 Ваши панцири нам прах!
 Лучше вы в горах останьтесь,
 Чем торчать вам на штыках!
 Александра умоляйте
 О пощаде ваших дней!
 И колена преклоняйте
 Пред великим из царей!..

 Солдатскую песню я одобрил, и она немного восполнила нехватку боевых подвигов в воспоминаниях Тимофея. Я даже повел его к нам и попросил мать угостить старика домашней наливкой. Он выпил рюмку, крякнул и гаркнул так, что мать вздрогнула:

 — Пок-корнейше благодарю!

 Закончив корпус, я уже более основательно образовался в правительственной политике. Мы, молодые офицеры, могли с уверенностью втолковать какому нибудь неучу, что Англия издавна стремится овладеть Кавказом, ибо он ключ к Малой Азии, Персии, Афганистану, наконец, Индии, что англичане и прочие наши враги, утвердившись на Кавказе или добившись хотя бы союза с горцами, нанесут урон Российскому государству, и, спасая от британцев свое отечество, мы должны, исполняя Свой патриотический долг, повторю приведенные мною слова архимандрита Евгения, уничтожить гнездо врагов России. Удивительно, как слеп был я тогда, как мог, справедливо оценивая колониальную политику Англии, не видеть, что Афганистан, Персия, Царьград и Индия издавна манили и нас, что между лордом поджигателем Пальмерстоном с королевой Викторией и нашим канцлером Нессельроде с царем Николаем I не было никакой разницы. «Чем кумушек считать трудиться, не лучшель на себя, кума, оборотиться?» Никак мы не научимся по отношению к своей империи следовать мудрому совету баснописца Крылова. Чтобы прозреть, надо, видимо, самому по уши окунуться в кровь и грязь.

 Мать благословила меня прадедовой иконой Георгия победоносца, и я двинулся на юг, повторяя про себя слова из поэмы Пушкина: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов!» Вполне созревший для подвигов во имя России, я спешил навстречу славе.

 Дорога и первое знакомство мое с горами свежи в памяти, словно это было вчера. Мне казалось, что я лечу навстречу теплу и свету. Уползали назад грязно белые снега, сменяя их, курился над обнажившимся черноземом пар, потом по обеим сторонам езжалого пути легли словно бы только обмытые зеленя. Рябило в глазах от пестроты луговых цветов, и вскоре уже не брызги разлетались из под копыт почтовых лошадей, а высевалась серая пыль. Так, меняя день на ночь и ночь на день, ехал я, пока вдали не показались горы.

 В предгорье чуть не застрял — не оказалось сменных лошадей, но мне повезло; оглядев меня сумрачно, плотный, с темной жилистой шеей фельдъегерь взялся довезти меня до следующей станции. Жадно разглядывая приближающиеся горы, я стал расспрашивать фельдъегеря о Кавказе, но он отмалчивался, сидя рядом с ямщиком, и мне пришлосьумерить свое любопытство, тем более что тарантас невыразимо трясло на ухабистой дороге. Озабочивала меня пыль, все более густым слоем покрывавшая мой новенький мундир, но с этим приходилось мириться. Я глазел по сторонам, на узловатые грабы, огромные дубы, на никогда не виденные каштановые деревья. Что это именно каштаны, мне объяснил ямщик. Узкая каменистая дорога извивалась среди гор, и мне показалось тесно здесь. Потом я увидел далекую, сверкающую под солнцем снежную вершину. Въехали в темное, молчаливое ущелье. Ямщик остановил лошадей, слез, подвязал колокольчики, взгромоздился на облучок, и мы поехали дальше. Я спросил у фельдъегеря, не грозит ли нам нападение, но он снова промолчал. В широкой спине его, в упорном нежелании разговаривать со мной таилось нечто загадочное, казалось, он знает что то, но не хочет мне открыться. Я забеспокоился, потрогал рукой рукоять сабли, зачем то отстегнул ее, потом снова пристегнул. Мой тяжелый револьвер Смита и Вессона лежал в саквояже. Недавно полученный в армии, он был оружием повторного действия, преломившись, заряжался с казны шестью патронами. Я очень им гордился, но через несколько дней после прибытия в полк, в порыве глупой щедрости, преподнес его командиру батальона. Я подосадовал, что не достал заранее револьвер из саквояжа, в случае нападения он весьма пригодился бы. Поглядывая на сырой, густой лес, я вспоминал то Амалат бека, то Измаил бея, воображал, что вот раздадутся выстрелы, из за деревьев с диким визгом выскочат черкесы, я спрыгну и примусь рубиться. Черкесы в испуге скроются, повернувшись к тарантасу, я найду его пустым, из за кустов выберутся бледные, трясущиеся фельдъегерь и ямщик. «Невелите казнить, баше благородие, больно мы испужались, а вы то, оказывается, смельчак, ишь, целую шайку разогнали».

 Oт бесконечной тряски меня замутило, я, перестав смотреть на лес, погрузился в дремотное оцепенение. Вдруг раздался треск, похожий на выстрел, меня подбросило, я, тараща глаза и ничего толком не различая, соскочил на дорогу, упал, лошади заржали, и я, пытаясь выдернуть саблю из ножен, опрометью побежал к ближайшим кустам, пытаясь понять, кто и откуда на кого нападает.