Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

 Костромич Кожевников дослуживал двадцать второй год, имел солдатского Георгия. Неторопливый, деловитый, он нес службу так, как, должно быть, в молодости пахал, сеял. И там, дома, и здесь, повсюду он безропотно, с охотою трудился.

 Фельдфебель стоял возле меня, щурился вылинявшими глазами на солнце и поглаживал бороду, которая начиналась у него от самых глаз. В том, как он всегда обращался со мной, было нечто отеческое. Старослужащие солдаты вообще относились к молодым офицерам, как пестуны к медвежатам, — и охраняли нас, и поучали, и ошибки наши, бывало, брали на себя. Умный командир всегда направлял прибывшего из кадетского корпуса прапорщика или юнкера в ту роту, где служили старые солдаты.

 — Хорошество! — сказал Кожевников, оглядывая окрестность. — Баско тут.

 — Видел, — спросил я, — сад там какой?

 Он кивнул и окинул взглядом ячменное поле, подпертое по низу оградой из камней.

 — Башковитый народ, маракают. Они как... Подбирают землицу на пологом увале, пологом, чтобы почву водой не сносило. Собирают каменюки, сносят вниз и городят, потом пущают воду из ручья, ручей наносит песок, гравер всякий, и увал выравнивается. Затем ставят сюда скотину на ночь, на год, другой, навоз собирают. Напоследок привозят из долины черную землю, рассыпают и зачинают сеять. Гленется мне, когда так старательно робят. — Он хотел сказать еще что то, но раздумал, вздохнул, вытащил кисет и принялся набивать махоркой коротенькую трубку носогрейку.

 Спустившись с горы, мы увидели солдат, окруживших невысокого изможденного, по видимому, больного черкеса. Солдаты оживленно что то втолковывали ему.

 — Эх, ты, — говорил один, — ну чего вы сразу не сдались? А теперь вот что получилось, и ваших сколько полегло.

 — Да что ты с него спрашиваешь? Нешто он за всех отвечать должен?

 — Известно...

 — Что известно? Глянь ка, братцы, а он и вовсе босой.

 — Дай, я ему сапоги уважу. Мне будто тесноваты, а ему, как есть, будут в плепорции. Хоть и не крещеный, а все, значит, человек.

 — А у меня куртка есть важная, из старой шинели перешил.

 — Дай ему, построим ему одежу...

 После боя солдаты наши становились сердобольными.

 Как то наша рота остановилась подле очередного немирного аула. К сумеркам жители покинули его. В теплом воздухе запахло дымом костров — солдаты принялись готовить ужин. Кожевников угостил меня отменным медом, накаченным из плетеного улья. Вместо обычного рябка — моченых сухарей с салом — солдаты жарили на угольях шашлыки.

 В ночной тьме откуда то сверху раздался протяжный крик. Голос то смолкал, то снова оглашал распевными завываниями все окрест. Мы всполошились, унтер повел несколько солдат на голос. Послышался хохот. Оказалось, что в брошенном жителями ауле остался старик муэдзин. То ли про него забыли, то ли сам он не пожелал уйти, и когда пришла пора ночной молитве, старик полез на минарет. Как и большинство муэдзинов, он был слеп — слепому не увидеть сверху, что делается во дворах. Поточив лясы со стариком через толмача, мы отпустили его на все четыре стороны, но упрямец вновь забрался на минарет и долго, до сипоты пронзительно кричал. Толмач перевел нам его призывы:

 — Аллах превелик! Нет божества, кроме Аллаха... Идите на молитву, идите ко спасению!.. Аллах превелик! Нет божества, кроме Аллаха...

 Почему то мне грустно стало от надтреснутого старческого голоса, тщетно взывавшего к ушедшим отсюда людям. Раздумья охватили меня.

 Во время попойки я, вспомнив вырубленные за день сады, высказал недоумение нашими бессмысленными действиями.

 — Не понимаю, господа, — сказал я, разгоряченный вином, — с какой целью мы уничтожаем сады и пашни? Не полезнее было бы сохранять их и нетронутыми передавать казакам?

Командир роты Офрейн, принявший участие в пирушке младших офицеров, а поступал он так, когда заканчивались его винные припасы, уставился на меня своими неподвижными свиными глазками.

 — Замечаю в вас, подпоручик, отсутствие воинской сообразительности, а пора бы уже. Намокайте на свой жиденький ус нижеследующее: командование не глупее вас. Ежели мы оставляли бы насаждения и жилища горцев нетронутыми, у них были бы желание и возможность вернуться, теперь же, чтобы не умереть с голоду, им приходится подчиняться нашим требованиям и уходить.

 — Поистине гениальная тактика! — громко заявил поручик Попов Азотов. — Славься, славься, наш русский царь! Уверен, что после окончания войны в здешних местах на какой нибудь горе Ермолову и Барятинскому установят памятник из базальта в форме большого топора и надписью: «Великим дровосекам».

 Слова его, при всей их справедливости, меня покоробили. Офрейн, не поняв, одобрительно прорычал:

 — Отлично, поручик!

 Вынужден ненадолго отклониться, дабы обрисовать личность Попова Азотова и заодно другого взводного, поручика Гайворонского, сидевшего рядом со мной.

 Попов Азотов был человек неулыбчивый, на скуластом лице его холодно светились серые глаза, нижняя челюсть чуть выдавалась вперед, и, когда он говорил, обнажались белые зубы, наверху и внизу разделенные промежутком, вроде темной щели. На груди его болтались два Георгия — солдатский и офицерский. Мне передавали, когда я еще только прибыл в полк, что Попов Азотов был разжалован за дуэль, но отличился под Веденем и вновь дослужился до офицерского чина. Дружбы ни с кем не водил, в карты играл редко и пил чаще в одиночку. В разговорах поручик отличался язвительностью, и речи его всегда носили странную раздвоенность — серьезность она словно бы размывалась скрытой иронией. Мне почему то казалось, что он всех нас тайно презирает. Солдаты его любили.

 Поручик Гайворонский, смуглый, черноглазый, полноватый, по первому знакомству казался добродушным увальнем. На самом деле это был старательный, пригодливый служака, твердо, как о нем метко выразился Попов Азотов, колебавшийся вместе со сменой ротных. Мне рассказывали, что до Офрейна ротным был выслужившийся из солдат либерал. Гайворонский при нем внешне заботился о нижних чинах, вспоминал о том, что кто то из предков его был не то мастеровым, не то даже крепостным. С прибытием в роту Офрейна Гайворонский стал ссылаться на свое происхождение от запорожских сечевиков с одной стороны, а с другой — от лиц духовного звания. Мне он сказал, что дворянский род его внесен в родословную книгу Полтавской губернии. Солдат в мою бытность в полку Гайворонский, подражая Офрейну, крыл последними словами и щедро раздавал им по мордасам. Об остальных офицерах, моих сослуживцах, рассказывать не стоит — в них было больше схожести, нежели различия.

 Вернусь теперь к происшедшему.

 Мы много пили, особенно Попов Азотов. Опьянение его выражалось лишь в том, что он много говорил.

 — Скажите, господа, — неожиданно спросил он, — не кажется ли вам странным, что мы так расположены к Гарибальди?

 — Не знаю такого, — пробасил Офрейн.

 — Генуэзец один, моряк, республиканец, участник заговора Мадзини, — небрежно объяснил Попов Азотов, — великолепно сражался против австрийцев, потом в Южной Америке на стороне республик Рио Гранде и Монтевидео. Вернувшись в Европу, он не столь давно разбил войска неаполитанского генерала Ланди.

 — Не понимаю, почему вы вдруг заговорили о каком то республи канце? — спросил Офрейн.

 — Мне кажется удивительным, что правительству нашему Гарибальди по душе, ведь ежели бы он попал к нам, то обязательно сражался бы на стороне горцев. Удивленный познаниями Попова Азотова, я сказал:

 — Мы одобряем Гарибальди, поскольку он воюет против австрийцев.

 — Верно. И вздернули бы, попадись он нам в руки на Кавказе.

 Попов Азотов едко рассмеялся.

 Офрейн заметил, что не пройдет и двух трех лет, как война будет закончена.

 — Грустно слышать такое, — лихо заявил Гайворонский. — Чем и как после войны будем жить мы, кадра, фрунтовые офицеры?

 Попов Азотов опорожнил кружку с вином, облизнул губы и сказал:

 — Рекомендовал бы вам отправиться в Северные Американские Штаты, там вас, как опытного командира, отличившегося в лихих атаках и победных сражениях, охотно примут в войска, сражающиеся против президента Линкольна.

 Смысл сказанного им ускользнул от офицеров. Я же удивлялся все более. До сих пор был убежден, что я один из немногих в полку и, уж во всяком случае, единственный в роте, кто выписывает газеты и журналы. Гайворонский и некоторые другие офицеры насмешничали из-за этого надо мной, и я стал скрывать от всех свою любовь к чтению.

 — Впрочем, — продолжал Попов Азотов, — вам, поручик, карьера обеспечена и здесь, но при одном условии. Вам следует подать рапортна высочайшее имя и попросить дозволения отбросить частицу «гай». От нее слишком несет Малороссией.

 — Сударь! — Гайворонский позеленел. — Мои предки...